Пантелеймон Романов - Русь. Том II

• Название: Русь. Том II
• Автор: Пантелеймон Романов
• Издательство: "Дружба народов"
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-285-00124-2, 5-285-00125-0

Во второй том вошли IV и V части романа Пантелеймона Романова «Русь», вышедшие отдельным изданием в издательстве "Художественная литература" в 1936 году.

---

Вокруг всё стихло.

— Мы, божьей милостью…

Слова протодьякона слабо раздавались под открытым небом, и дальним было не слышно, но все они, притихнув, жадно смотрели, устремив на него отовсюду глаза.

Это был манифест объявления войны Германии.

Розов кончил и сложил лист. Запели «Спаси, господи, люди твоя», потом «ура» смешанным гулом, в одной стороне начинаясь, в другой кончаясь, перекатывалось по огромной площади.

— С кем же это, батюшка? — спрашивала какая-то старушка в платочке, прикрывая глаза рукой от солнца.

— С Германией… С Германией и Австрией. Да уходила бы отсюда, — задавят!

— Против двух, значит? Спаси, царица небесная!

Ещё что-то читали, говорили речи, кричали «ура». Проходили полки солдат со знамёнами и музыкой в одном направлении, навстречу им шли другие, смешивались звуками и мерным стуком тысяч ног и заворачивали на Ильинку.

Иногда какой-нибудь штатский вскакивал на первое попавшееся возвышение и говорил речь. Толпа, начавшая было редеть, опять собиралась в плотную массу около говорившего, как будто всем было жаль, что скоро кончилось возбуждающее зрелище, и не хотелось расходиться.

Издали доносились только отдельные слова речей и выкрики:

«Освободительная!.. Начали не мы… пойдём до конца, иначе народ не простит. Пойдём на все жертвы!»

— Ура, на все жертвы! — крикнул Владимир.

И когда наконец все стали расходиться, Владимир всё ещё возбуждённо говорил, кричал «ура» и размахивал зажатым в кулак картузом; потом, обращаясь к Валентину, сказал:

— Как раз, брат, перед Мининым и Пожарским стоим. Триста лет! Умру — не забуду.

— Да, история повторяется, — сказал Валентин; потом, глядя куда-то вперёд рассеянным взглядом, другим уже тоном прибавил: — А ты смотри, ведь тебя тоже могут забрать.

— Да ведь я второго разряда!

— Мало ли что второго разряда. Ты загодя поступил бы в какое-нибудь безопасное место.

Владимир тревожно посмотрел на приятеля и, замолчав, притих. Потом проговорил:

— Спасибо, брат, что сказал. Об этом действительно надо подумать.

IV

Было уже четыре часа. С Москва-реки сошло солнце, и только противоположный берег её с рядом домов на набережной был ярко освещён.

По улицам проходили поредевшие уже манифестации. Уставшие люди шли вразброд, большею частью перебегая на тротуары с булыжной мостовой.

В церквах звонили к вечерне.

— Мы что, на вокзал, что ли, идём? — спросил Владимир, продолжавший идти с каким-то рассеянным и пришибленным видом.

— Пройдём на вокзал.

— Эх, — сказал Владимир, — вот когда вдруг вспомнилось всё! Помнишь, как на даче у меня были? Вот жизнь-то была! Небось, Авенир сидит сейчас у себя на крылечке, в лугах за рекой заходит солнце, внизу река с паромом, ивовые кусты над рекой… Кончилось, брат, всё! Не вернуть… Вон, поехали… — прибавил он, указав на извозчичьи пролётки, обгонявшие их. В пролётках сидели офицеры с вещами и родные, ехавшие провожать их.

На вокзале, с его огромным широким входом и круглыми часами над ним, была сплошная толпа. Шинели офицеров, шляпы штатских, приподнятая возбуждённость, сплошной говор, слёзы женщин — всё это указывало на необычайность положения собравшихся здесь людей.

Офицеры, отправлявшиеся на позиции, все с новыми чемоданами, держались бодро; окружённые кучками родных и знакомых, шутили, курили, преувеличенно громко смеялись.

Какая-то старая дама в шляпке с лиловыми цветами, прижав к дрожащим губам платок, смотрела на молоденького безусого офицера, очевидно, сына, и крестила его каждую минуту. А он краснел и, недовольно оглядываясь, говорил:

— Мама, ну будет вам… на вас все смотрят.

В другом месте несколько молодых женщин в перчатках и шляпках стояли около двух офицеров, очевидно, родных братьев. Знакомые мужчины, пришедшие провожать, чувствовали себя неловко, так как всё уже было переговорено, шутить неудобно, а стоять молча — тягостно. И поэтому, когда показывалось какое-нибудь важное лицо, то все, как бы пользуясь благовидным предлогом, обращали на него всё своё внимание, перешептывались, указывая на него друг другу глазами. И только женщины, не отвлекаясь ничем, выказывали неослабевающую любовь и внимание к отъезжающим.

Раздался звонок, отозвавшийся тревожно, точно роковым ударом в сердцах тех, кто ехал, и ещё больше в сердцах тех, кто провожал. Забегали носильщики в фартуках с бляхами на груди.

— Мама, мы здесь! Петя, Иван Петрович пришёл! — раздавались то там, то здесь голоса. И голоса эти были не обычные, а наэлектризованные ожиданием мучительной и неизбежной минуты расставания, когда в последний раз близкие люди перешагнут порог вокзала на платформу, рассядутся по вагонам и поезд увезёт их в неизвестную даль.

И этот поезд, стоявший под стеклянным навесом вокзала, казался необычным поездом уже потому, что в нём не ехало ни одной женщины из тех, что в шляпках и вуалях приехали провожать. А присутствие сестёр милосердия с красными крестами и белыми косынками ещё более подчёркивало смысл того, куда ехали эти люди в офицерской и солдатской походной форме.

На одной из платформ, в промежутках между вагонами, стояли покрытые брезентом орудия, притягивавшие к себе взгляд всех провожавших.

Где-то заиграла музыка. Потом, торопливо расчищая кому-то дорогу, прошли военные. За ними — несколько хорошо одетых мужчин в штатском. И впереди них высокий военный с короткой седеющей бородой и орденом между распахнутыми бортами шинели. По пути его прохождения все офицеры вытягивались и щелкали шпорами.

Заиграли гимн. Все сняли шляпы, офицеры взяли под козырёк. Потом кто-то (не видно было за толпой) говорил выкрикивающим голосом речь, после чего закричали «ура» и стали махать платками и шляпами.

После второго звонка начались торопливые прощания. Знакомые, принуждённые быть свидетелями грустных сцен, несколько отходили или отвёртывались. Виднелись платки у глаз, руки, крестившие сыновей, мужей.

— Хуже нет — прощаться, — сказал Владимир, у которого защипало в носу и зачесались глаза.

А из товарных вагонов, где рассаживались солдаты, каким-то вызывающим диссонансом неслись звуки гармошки и слышался лихой присвист и по доскам топот ног, выплясывавших трепака. А внизу стояли женщины в платках и с дрожащими губами смотрели на эту пляску.

Наконец пробил третий звонок. Жён оторвали от мужей, отъезжающие вскочили на площадки вагонов и, празднично улыбаясь, махали платками через плечи и головы других. Поезд, сопровождаемый криками «ура», музыкой, медленно тронулся и, всё ускоряя ход, пошёл своими площадками вровень с высокой платформой. За ним бежали провожающие, обегая по перрону столбы, как бы пользуясь возможностью хоть ещё одно лишнее мгновенье увидеть родное лицо.

А когда скрылся последний вагон с зажжённым уже, несмотря на ранние сумерки, красным фонарём сзади, на перроне стало странно пусто, сиротливо. И людям, толпившимся на перроне, точно жутко стало возвращаться одним, когда ещё полчаса назад они ехали сюда со своими близкими на извозчиках, и ещё полчаса назад держали руки любимого человека в своих руках, как бы стараясь перед разлукой сильнее запомнить ощущение от прикосновения к этим рукам.

Около решётки столпилась публика. Там билась в истерике молодая красивая женщина, у которой шляпа сдвинулась набок и всё лицо было залито слезами.

Владимир весь сморщился, когда проходил мимо неё.

Когда вышли на площадь, он сказал, обращаясь к Валентину:

— Да… вот, брат, какая это штука-то…

— А ты думал — какая? — сказал, усмехнувшись, Валентин и прибавил: — Да, теперь началась серьёзная игра, в которой, вероятно, проиграют те, которые меньше всего ожидают этого.

— Куда же теперь? — спросил Владимир. — И вообще ты куда?

— Я сегодня спешно еду в Петербург, куда меня уже давно вызывали телеграммой.

Он остановился на площади, чтобы купить папирос, и вынул из портмоне пятирублёвый золотой.

Владимир испуганно схватил его за руку:

— Придерживай теперь золото. Трать лучше бумажки.

V

Но здесь случилось нечто до такой степени странное, что у Владимира всё спуталось в голове.

Валентин сказал:

— Ты любишь настоящих русских людей. Пойдём, я сведу тебя к одному человеку. Зовут его Фёдором Ивановичем Дурновым. Он питает пристрастие к церковному пению и благоговеет перед национальными талантами и выдающимися людьми. А сам занимается какими-то торговыми делами.

— Значит, свой брат, — сказал Владимир. — Идём.

Едва они отошли на несколько шагов от табачного киоска, как сзади раздался окликнувший кого-то неуверенный голос:

— Андрей Шульц?…

Валентин быстро обернулся.