Пантелеймон Романов - Русь. Том II

• Название: Русь. Том II
• Автор: Пантелеймон Романов
• Издательство: "Дружба народов"
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-285-00124-2, 5-285-00125-0

Во второй том вошли IV и V части романа Пантелеймона Романова «Русь», вышедшие отдельным изданием в издательстве "Художественная литература" в 1936 году.

---

— Великий час настал! Когда-то я говорил, что мы — сфинксы, — сказал Авенир, почему-то указав пальцем в пол, точно отмечая место, на котором он это говорил. — Повторяю ещё раз: мы — сфинксы! На земле нет другого народа, который был бы способен к такому вечному, как мы, разногласию и взаимной вражде. Почему это разногласие? Почему эта вражда? Потому что мы, как никто, отстаиваем чистоту своих л и ч н ы х убеждений. А эти убеждения у каждого человека различны, как различны носы… и вообще черты лица, — прибавил он, досадливо махнув рукой на сорвавшееся сравнение, не соответствующее торжественности момента. — Но вот — великий час настал, и сфинкс, ещё вчера раздираемый на тысячи частей противоречиями различных вер и убеждений, вдруг оказался охваченным одной общей идеей, общей верой в борьбу за правое дело.

Федюков, выведенный Авениром на середину и забытый им после первого же восклицания, стоял несколько минут в нерешительности, как подсобный человек, вызванный фокусником из публики на эстраду и не знающий, стоять ли ещё ему или уходить на своё место.

Несмотря на то, что Авенир самовольно взял себе слово, вопреки ожиданию, не раздалось возмущённых криков и протестов.

Даже Нина Черкасская, всё ещё не подозревавшая, как гроза собирается над её завитой головой, с восторгом смотрела на обоих друзей, так чудодейственно объединившихся.

Речь Авенира, покрытая восторженными аплодисментами, по смыслу являлась общей политической платформой, и потому было решено, что речей больше не нужно и собрание перейдёт к практическим вопросам. А именно, детально обсудит, как и в чём выразить тот энтузиазм, то единение и горячий порыв, свидетелями которых являлись все присутствовавшие.

Дама с удивлённо поднятыми бровями заявила, что у них уже организуется комитет по оказанию помощи семействам призванных запасных и что у них уже имеется разрешение на бланк и печать.

На вопрос этой дамы, кто из мужчин желает принять участие в работах дамского комитета, к удивлению всех, Федюков заявил, что он желает принять участие.

Он сказал с обычной мрачной торжественностью:

— Настал момент, когда я наконец с чистой совестью перед с а м и м с о б о й могу принять участие в общественной деятельности, потому что теперь нет места генеральству и бюрократизму.

Его заявление также было покрыто восторженными аплодисментами. На очередь был поставлен следующий пункт повестки: проводы уважаемого Андрея Аполлоновича.

Председатель, встав со своего места и нахмуренно глядя на звонок, прежде всего охарактеризовал отъезжающего, как необычайно светлую личность, образец гуманности и человека высшей культуры, человека, живущего тем сознанием, которое в действительной жизни может воплотиться лет через триста, когда юридическое право станет инстинктом человека и всякие принудительные меры окажутся излишними.

А затем он вставил фразу, заставившую всё общество с недоумением и даже тревогой переглянуться…

— Мы особенно счастливы тем, что наш уважаемый профессор возвратится к месту своего служения, благополучно миновав если не опасности, то во всяком случае… то во всяком случае загадочные и неприятные обстоятельства, о которых нам может сообщить уважаемый Авенир… Авенир…

Павел Иванович по обыкновению забыл отчество Авенира и, заменив его усиленным жестом в его сторону, предложил ему выступить и сделать своё сенсационное сообщение.

Авенир стремительно вылетел на середину зала.

Головы всех присутствующих повернулись к нему. Нина Черкасская, как ничего не подозревающая в своей невинности жертва, с неопределённой улыбкой уселась поудобнее, закутала нижнюю часть лица в мех, как бы приготовляясь выслушать интересную новость.

Дело в том, что Владимир при встрече с Валентином в Москве был так малодушно испуган превращением Валентина в Андрея Шульца, что, приехав домой, не удержался и сейчас же разболтал всё Авениру. При этом окрасил всё в тон такой таинственности, что выходило, будто в дом профессора проник почти злодей и во всяком случае опасный человек, по всей вероятности, террорист.

Авенир при этом сообщении сначала растерялся и ничего не мог понять. Потом ударил себя ладонью по лбу и даже сделал было движение бежать куда-то. Он почувствовал зудящую непреодолимую потребность сейчас же оповестить об этом всех соседей.

Владимир струсил при мысли об огласке и стал христом-богом просить Авенира, чтобы он молчал, так как иначе его ждёт месть террористов. Но по лицу Авенира понял, что это было безнадёжным делом, что Авенир сейчас же, снедаемый зудом нетерпения, развезёт эту новость по всем усадьбам.

Авенир сделал это ещё лучше, выбрав для этого день заседания общества, когда почти все обитатели усадеб съехались в одно место.

Выскочив на середину комнаты, Авенир торжественно-зловещим тоном сказал:

— Человек, который всё лето пользовался нашим доверием, даже нашей дружбой, оказался…

Авенир поднял при этом руку, выдержал мучительную для слушателей паузу, и, когда лица всех напряжённо вытянулись в последней степени любопытства, он броском опустил руку и докончил фразу:

— …оказался подставным лицом! То есть не тем, за кого он себя выдавал!

Сказавши это, он даже отошёл в сторону, как бы не желая мешать слушателям проявить во всей силе чувства удивления, негодования и испуга.

Когда эти чувства были достаточно выражены раздавшимися восклицаниями, когда со всех сторон посыпались вопросы: «Кто это? Назовите!» — Авенир опять стал на прежнее место и голосом на два тона выше обычного крикнул:

— Этот человек — Валентин Елагин!.. Он подставное лицо, псевдоним. Настоящее его имя Андрей Шульц! Он террорист!..

При словах Авенира взгляды всех с ужасом обратились на профессора и Нину Черкасскую, как лиц, тесно соприкасавшихся с опасным человеком, в особенности же на Нину, которая соприкасалась наиболее тесно.

Профессор проглотил слюну и остолбенело сидел в кресле, с положенными на подлокотники руками. Он побледнел и только жевал губами.

Нина тоже несколько времени сидела неподвижно, как бы подавленная сообщением. Но потом против всякого ожидания сказала совершенно спокойно:

— Я знала это.

— Как — знали? — раздались вокруг изумлённые и испуганные восклицания.

— То есть я совершенно не знала. Но это так и должно было быть. У меня всё время был неописуемый страх перед этим человеком. Я теперь понимаю, почему я ничего не понимала из того, что он говорил.

И затем, обратившись к профессору, сказала с негодованием:

— Андрей Аполлонович, вы теперь-то хоть поняли, с кем вы вели ваши разговоры о в ы с ш е м?… Теперь всё ясно, почему этот человек говорил иногда ужасные вещи. Он ведь предсказывал нам ужасное будущее. Всё ясно!

Нина поднялась в величайшем волнении, придерживая свой шлейф, прошла между стульями, откинула шлейф ногой, как откидывает его певица, когда выходит на эстраду, и торжественно сказала:

— Андрей Аполлонович, немедленно в Петербург, или я ни за что не ручаюсь. Он может приехать сюда!.. Любить террориста и не подозревать, что он террорист! Это ужасно! Быть с ним в одном доме, в одной комнате и даже в одной…

Она остановилась, не договорив, и, очевидно, при ужасных воспоминаниях, нахлынувших на неё, закрыла руками лицо.

Так помещики встретили грозные события.

XIII

Мужики отнеслись к войне внешне спокойно, как бы безразлично, как они относились ко всякому стихийному бедствию, вроде засухи или града, когда после грозы выходили в поле и видели побитым и полёгшим холстом весь свой хлеб.

Им никто не объяснил, почему, из-за чего война, — просто приехали стражники и объявили, куда и когда нужно явиться.

Мужики наутро запрягли лошадей и, надев поглубже шапки, поехали. У них не было той спешки и хлопот об отсрочках, какие были в интеллигентном обществе. Призываемые не делали никаких попыток к освобождению и даже не думали об этой возможности. Они шли и ехали на подводах в город с провожавшими их жёнами. Старухи матери ещё с вечера снарядили их, насовали в их мешки поверх рубах, порток и грубых деревенских полотенец домашних гостинцев — лепёшек, яиц, пирогов, которые накануне пекли в жаркой русской печке, утирая фартуком и рукавом слёзы. Призванные больше думали о том, что полоска овса осталась нескошенной. Уехали бы спокойнее, если бы дали управиться в поле с хлебом.

Думали и о том, что могут убить и тогда бабе одной с пятью душами ребят придётся пропадать, потому что замуж никто не возьмёт с такой кучей ртов, когда и молодых девок девать будет некуда…

Иногда в городе мужики спрашивали у какого-нибудь словоохотливого господина, с которым пришлось рядом идти:

— Да что это, из-за чего поднялись-то?