Владимир Санин - За тех, кто в дрейфе !

• Название: За тех, кто в дрейфе !
• Автор: Владимир Санин
• Издательство: "Советский писатель"
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 1981

Владимир Санин — автор известных книг о советских полярниках "У Земли на макушке", "Новичок в Антарктиде" — больше десяти лет верен полярной теме. Действие произведений основано на подлинных драматических событиях, имевших место в Антарктиде, Арктике, на дрейфующей станции "Северный полюс". Автор жил бок о бок со своими героями, и это позволило ему воссоздать яркие картины их повседневной жизни, нарисовать выразительные портреты мужественных полярников, неустрашимых землепроходцев Антарктиды.

Продолжение повестей «В ловушке» и «Трудно отпускает Антарктида».

---

Санин Владимир За тех, кто в дрейфе!

Первопроходцу,

одному из славной папанинской четверки,

проложившей людям путь в приполюсные широты,

Герою Советского Союза академику

Евгению Константиновичу Федорову

ВЫБОР ЛЬДИНЫ

Кто сказал, что Северный Ледовитый океан однообразен и угрюм? Разве может быть таким залитый весенним солнцем кусок земного шара? Протри глаза, и ты увидишь дикую, необузданную красоту страны вечных дрейфующих льдов. Какая же она однообразная, чудак ты этакий, если весной у нее полно красок! А вымытые желтые лучи солнца, извлекающие изо льда разноцветные снопы искр? А просторы, необъятные и нескончаемые, каких больше нет на свете?

Сколько ни летал Семенов над океаном, столько не уставал им любоваться. Не то чтобы любил его, нельзя любить поле боя; просто любовался — и все. Знал ведь, что эта красота обманчива, что на спокойном и улыбчивом лице океана может вдруг возникнуть — нет, обязательно возникнет! — грозный оскал. Но все равно любовался. Появлялось на душе какое-то умиротворение, даже не умиротворение, а скорее ожидание чего-то необычного, возвышенного, и за это небудничное чувство Семенов был всегда благодарен океану.

Обласканный щедрым солнцем океан с высоты казался приветливым и гостеприимным: спаянные одна с другой льдины с грядами игрушечных торосов по швам, покрытые нежно-голубым льдом недавние разводья, забавно разбегающиеся в разные стороны темные полоски — будто гигантская декоративная плитка, по которой озорник-мальчишка стукнул молотком.

Так казалось до тех пор, пока самолет не стал снижаться. С каждой секундой океан преображался, словно ему надоело притворство и захотелось быть самим собою: гряды торосов щетинились на глазах, темные полоски оборачивались трещинами, дымились свежие разводья, а гладкие, как футбольное поле, заснеженные поверхности сплошь усеивались застругами и ропаками.

Декоративная плитка расползалась, обман исчезал.

ЛИ-2 делал круги, как ястреб, высматривающий добычу. Сидя на месте летного наблюдателя, Семенов молча смотрел вниз.

— Садимся, Кузьмич? — спросил штурман.

— Сядешь тут… как без штанов на елку, — проворчал Белов. — Посмотрим ее еще разок, Серега?

Семенов кивнул. С минуту назад промелькнула льдина, которая могла оказаться подходящей; могла — не более того, ибо взгляд сверху — в данном случае поверхностный взгляд, он берет вширь, да не вглубь, а Льдину следует именно прощупать руками, чтобы понять, на что она годна. На ней целый год будут жить люди, и поэтому выбирать ее нужно так, как в старину выбирали место для городища: чтобы и жить было вольготно и от врага защищаться сподручно. Это с виду они все одинаковые, на самом деле льды бывают такие же разные, как земли. Льдина для станции, мечтал Семенов, должна быть два на три километра и овальной формы: такие легче выдерживают сжатие; вся из многолетнего льда, а вокруг льды молодые — при сжатиях будут принимать первый удар на себя, вроде корабельных кранцев; из цельного льда — это очень важно, ибо если Льдина образована из смерзшихся обломков, доверия к ней нет и не может быть: начнутся подвижки — и расползется, как лоскутное одеяло. Впрочем, припомнил Семенов, и такая идеальная Льдина не дает никаких гарантий, все зависит от силы сжатия, течений, ветров и других факторов, которых человек с его еще малыми знаниями предусмотреть не может. Случается, что и самая замечательная Льдина хрустит и лопается, как наморозь в колодце, когда в него опускаешь ведро…

— Жилплощадь занята, — поведал Белов. — Нас здесь не пропишут.

Не обращая внимания на самолет, по льду шествовал медведь. Когда-то Семенова удивляло, что медведи зачастую не реагируют на оглушающий гул моторов, но потом он понял, что Арктика приучила своих обитателей к звукам лопающихся льдов и грохоту вала торосов, так что не стоит обижаться на медведя за его равнодушие к появлению самолета.

Между тем льдина Семенову не понравилась: слишком продолговатой формы, да и окружавшие ее торосы не покрыты снегом — верный признак того, что они «новорожденные» и поле недавно ломало. К тому же вокруг не просматривалась площадка, куда можно было бы перебазировать лагерь в случае катастрофических разломов.

Галс за галсом ЛИ-2 облетал район поисков.

В пилотской кабине было тепло, Белов снял шапку: волосы его, когда-то темно-каштановые и неподвластные расческе, поредели и поседели, и Семенов с острым сожалением отметил, что время прошлось и по выкованному из стали Коле Белову — полсотни разменял, а сверх полсотни, как говорят, годы уже не идут и даже не бегут рысцой, а скачут от юбилея к юбилею.

Семенов про себя улыбнулся: от своего юбилея Белов удрал. Незваные, по тайному сговору со всех сторон съехались, слетелись друзья, а их встречала Настя и с возмущением показывала мужнино наставление: "Каждому, кто заявится, — рюмку водки и гони в шею". Коля считал: человек от юбилея мало того, что глупеет, но еще и теряет пять лет жизни.

Чуть было не накаркал! Вчера, в первый день поисков, обнаружили преотличнейшую Льдину, глаз радовала — ну, просто красавица по всем статьям. Произвели посадку, лед пробурили полутораметровый, окрестности осмотрели и только начали строчить на базу победную реляцию, как сначала слева, потом справа лед захрустел; кинулись расчехлять моторы — и с двух других сторон пошли трещины. Тут бы газануть, пока они не разошлись, а лыжи примерзли! И «микрометром» — здоровенной деревянной кувалдой по ним лупили, и тросиком снег под лыжами пропиливали, и всем кагалом за привязанную к хвосту веревку тянули — самолет ни с места. До седьмого пота били «микрометром», канавки под лыжами прорыли — целый час самолет дрожал и трясся, как припадочный, пока не сдвинулся с места. Дал Коля газ, проскочил через трещину, поднял машину в воздух… Взлетели, покружились над треугольником, на котором сидели минуту назад, с рождением друг друга поздравили: разорвало уже треугольник на мелкие геометрические фигуры… «Понял, почему нам за первичные посадки такие деньги платят?» — смеялся Белов. «Плата за страх», — с уважением ответил заметно осунувшийся за тот час Веня Филатов.

Вот тебе и преотличнейшая Льдина, красавица по всем статьям! От таких красавиц и пошла она сединой, Колина шевелюра…

Первичные посадки на лед Белов любил до самозабвения. Скажи ему: "Кончился, Кузьмич, лимит на первичные, нет больше на них денег", — изругал бы на чем свет стоит бухгалтерию, кликнул добровольцев и полетел бесплатно.

— Не тебе за каждую посадку по восемьдесят целковых платить, а с твоей зарплаты удерживать! — посмеивался Крутилин, и вкрадчиво: — Подсказать начальству, Коля, или сразу поставишь бутылочку?

Белов пренебрежительно отмахивался: денег он зарабатывал много, и определяющей роли в его жизни они не играли, а из начальства всерьез побаивался одних только врачей, которые с каждым годом все внимательней изучали его организм. Кто знает, сколько еще осталось сидеть за штурвалом, какие ребята уже отлетались — Черевичный и Мазурук, Перов и Москаленко, Каминский, Козлов и сколько других… Асы, вся полярная авиация на них держалась! Таких уже теперь, нет, извозчиком становится полярный летчик, а пройдет еще несколько лет, придумают какие-нибудь автоматы, и самолеты нужны будут разве что на проводке судов — как поводыри у слепых. «Выдует из Арктики романтику, как медведя голод из берлоги», — кажется, так поет этот негодяй Филатов, который вчера схватил чужой «Зенит» и засветил бесценную пленку: трещина пересекает след лыж самолета и быстро расходится…

Был в них, в этих полетах с их отчаянными посадками, тот риск, без которого жизнь Белова стала бы пресной и безвкусной. Каждая такая посадка, обострявшая до предела чувства и взвинчивавшая нервы, давала Белову ощущения, которые раньше доводилось испытывать только в воздушном бою. Холодный расчет и смертельный риск, считанные секунды пробега по неизвестному льду, жизнь, спрессованная в несколько мгновений! Ошибся — лед хрустнет, и самолет провалится, повиснет на плоскостях (так уже было), либо сразу же угодит "в гости к Нептуну" (пока бог миловал, тьфу-тьфу-тьфу). Не подвела интуиция — и уверенно скользишь по льдине, уже точно зная, что бой выиграл, и испытывая непередаваемое чувство счастья, будто перехитрил «фоку» и прошил его брюхо длинной очередью.

В отсутствие Крутилина вторым пилотом к Белову старались не попадать: "Сливки снимает, под чужой работой подпись ставит!" Действительно, черновую работу Белов не любил, беззастенчиво сваливал ее на второго и предпочитал во время перелета в район поисков либо почесать языком, либо просто поспать. Ворчал и Крутилин: "Тоже мне маэстро, Дюма-отец", — но настоящей обиды у него не было, потому что уж кто-кто, а Крутилин знал: из сегодняшних летчиков лучше Белова на лед не сесть никому. Мало того, что знал — летчики народ самолюбивый, и такое знание часто порождает зависть, — но Крутилин не только не завидовал Белову, а смертельно обижался, если его друга незаслуженно забывали и обходили наградой. Случалось, Крутилин летал командиром корабля и сам совершал первичные посадки, но честно признавался себе, что нет в них ни ювелирной отточенности, ни красивой лихости, ни озарения в риске, и, будучи человеком трезвым, раз навсегда для себя решил: лучше летать с Колей вечным вторым и радоваться его таланту, чем быть первым и мучиться сознанием своей заурядности.