Ирвин Уильям - Дарвин и Гексли

• Название: Дарвин и Гексли
• Автор: Ирвин Уильям
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1973

В книге рассказывается о жизни и деятельности двух великих английских биологов: основателя эволюционной теории Чарлза Дарвина и крупнейшего борца за дарвинизм Томаса Гексли. Повествование основано на глубоком изучении документальных материалов и разворачивается на широком историческом фоне.

APES, ANGEIS, AND VICTORIANS

DARWIN, HUXLEY, AND EVOLUTION

William Irvine

Meridian Books

The World Publishing Company

Cleveland and New York

Fifth edition, 1967.

Послесловие И. А. Рапопорта

Примечания Е. Э. Казакевич

Художники Ю. Арндт, М. Папков

---

Работа была пронизана благоговейным обожанием Дарвина и на него, в свою очередь, произвела сильное впечатление. «Я, кажется, в жизни не читал ничего более интересного и оригинального», — писал он автору. Правда, у него хватило мудрости счесть программу применения евгеники[169] «утопической», хотя он не меньше Гальтона уповал на совершенствование рода человеческого в ходе эволюции. «Какое бесконечное удовлетворение, — писал он Ляйеллу за несколько лет до того, — доставила бы мне надежда, что человечество достигнет в своем развитии таких высот, откуда мы будем <казаться> сущими варварами».

Терпкий хмель евгенических умозрений быстро ударил Гальтону в голову, хотя внешнюю благопристойность он, как истый англичанин, соблюдал до конца. Его работа «Стадное чувство у домашнего скота и у людей», вышедшая в 1871 году, представляет ницшеанские идеи в безукоризненно добротном, рассудительном англосаксонском облачении. В ней проводится сопоставление между вожаком и стадом как у животных, так и у людей. В прошлом цивилизация была благодетельна для людского стада, ибо общество, как говорил о христианстве Ницше, есть олицетворение «смертельной вражды… к аристократам». Гальтон толкует о «рабских наклонностях» толпы, возвеличении ею «vox populi»[170], ее «добровольном низкопоклонстве перед традициями, авторитетами, обычаями». Он проводит мысль о том, что в отличие от массы вождь — это личность дерзающая, самобытная, не скованная общепринятыми ограничениями: короче говоря, — романтический сверхчеловек. Из его рассуждений следует, что аристократическое меньшинство, с одной стороны, и раболепное большинство — с другой, есть как бы две различные расы, сложившиеся в ходе естественного отбора, и надобно прибегнуть к искусственному отбору, дабы уничтожить вторую расу, которая не отвечает более потребностям современной цивилизации. Этим пожеланием Гальтон предваряет уже не столько Ницше, сколько Шоу. Ему нужна не аристократия, но целые нации сверхчеловеков.

Сходные идеи, изложенные с нонконформистским пылом и усердием, от которых содрогнулся бы Ницше, мы находим и в другой статье, вышедшей анонимно в 1868 году под названием «О несостоятельности „естественного отбора“ в применении к человеку», которую Дарвин приписывал У. Р. Грегу. Автор отмечает, что современное государство оказывает покровительство неудачникам и позволяет им плодиться. Действительно: самые большие семьи мы встречаем как раз у двух наименее ценных классов — у богачей и бедняков. Цветом общества автор считает среднее сословие, которое следует улучшать с помощью евгеники; впрочем, он достаточно трезво смотрит на вещи, чтобы понять, что Английское государство едва ли пожертвует демократией и свободой в том виде, в каком они существуют ныне, ради отдаленной возможности сотворить буржуа-сверхчеловека.

В 1870 году Дарвин, почти не отрываясь, работал над «Происхождением человека». Книга пухла и разрасталась, и лишь усекновением «Выражения эмоций» ее удалось спасти от печальной судьбы нескончаемых «Изменений растений и животных». Когда рукопись близилась к завершению, он передал ее Генриетте, и та вновь взяла на себя роль Радаманта[171], разбирая, проверяя, упрощая вымученные и сложные обороты, пока они не сливались в благословенный поток вразумительности. Просматривая ее исправления, Чарлз был, как всегда, ошеломлен, и, когда по выходе в свет книгу стали расхваливать за «прозрачный, энергический слог», он отнес сие небывалое достоинство целиком на счет стараний дочери и подарил ей в награду тридцать фунтов стерлингов из своего авторского гонорара. «Шут возьми, ну и славно же ты поработала, — восклицает он, — настоящую конфетку сделала из моей рукописи». В 1871 году, когда за плечами осталось три года работы и предмет ее надоел ему до последней крайности, Дарвин отослал Джону Мэррею последние выправленные страницы и с облегчением окунулся в долгожданные исследования эмоций.

Мэррей дал прочесть гранки Уитуеллу Элвину, и тот, подобно многим образованным умникам, с недоумевающими и раздраженными возгласами объявил, что новая книга «просто чушь какая-то», и предсказал, что стоит кому-нибудь из «действительно крупных естествоиспытателей» выступить с критикой — и с дарвинизмом будет покончено. Однако Мэррея не так-то легко было сбить с толку. Бухгалтерские счета давно уже научили его, что сочинения Дарвина, какими бы серыми и смехотворными ни объявляли их образованные умники, все равно найдут широкий и постоянный спрос по крайней мере в ближайшем будущем, что существенно для делового человека. А эту работу к тому же так долго ждали. В феврале 1871 года книга была издана.

«Происхождение человека» обычно ставят на второе место среди лучших трудов Дарвина. По сути дела, несмотря на значительные сокращения, оно представляет собой две книги в одном переплете. 206 страниц автор отводит человеку, а затем углубляется в проблему полового отбора и неутомимо следует в этом направлении до последней, 688-й страницы. Без этого объемистого привеска «Происхождение человека» представляет нам Дарвина в явно невыгодном свете: Дарвина в схватке с неудобным для исследования зверем и в неудобной обстановке; Дарвина, не озаренного чудотворным вдохновением первооткрывателя, а подчас не опирающегося на самостоятельные всесторонние изыскания, на неустанные заинтересованно-проницательные наблюдения — иначе говоря, Дарвина без самых неоспоримых его преимуществ. Он сам говорит во введении, что, если бы «Natürliche Schöpfungsgeschichte»[172] Геккеля вышла до того, как он сел писать, он, вероятней всего, так и не довел бы свою работу до конца. И все-таки мы в этом случае лишились бы одного из важнейших научных трудов XIX века, ибо тогда великий мыслитель так и остался бы непричастен к великой проблеме. «Происхождение человека» подводит итог блистательному десятилетию в истории антропологической мысли и дает ему оценку с неизменным чувством меры, с трезвым взглядом на вещи, а нередко и с большой убедительностью.

Изучив человека, хоть и менее досконально, чем усоногих рачков, Дарвин приходит к выводу, что превосходство человека над животными объясняется не одним каким-либо свойством наподобие речи, а многими: тем, что он ходит прямо и на двух ногах, выполняет тонкие операции руками, пользуется орудиями труда, членораздельной речью, главное же, наделен умственными способностями, которые делают возможным появление орудий и речи. И все же, полагает Дарвин, чтобы мышление достигло истинно человеческого уровня, с возрастающей силой интеллекта должна была взаимодействовать и возрастающая способность самовыражения. Подобно Спенсеру, он рассматривает разум как приспособление к окружающей среде и как оружие в борьбе за существование; но в отличие от Спенсера благоразумно обходит философские выводы, следующие из подобной точки зрения. Он настаивает на том, что между человеком и высшими млекопитающими существует большой разрыв, но не соглашается с Уоллесом, что дикарь мог бы добыть огонь или создать язык, будь его мозг лишь немногим совершеннее мозга обезьяны. Он утверждает наряду с этим, что как продукт естественного отбора человек отличается от животных своими умственными и нравственными свойствами не качественно, а лишь количественно. Обезьяны тоже пользуются палками и камнями как орудиями; собаки проявляют верность и другие нравственные качества; а многие из высокоорганизованных видов животных обладают способностью мыслить, хоть и весьма элементарной. Как всегда, Дарвин с особым блеском рассказывает занятные случаи из жизни животных:

«Одна самка павиана обладала столь любвеобильным сердцем, что усыновляла не только детенышей других обезьян, но выкрадывала щенят и котят и подолгу таскала их с собой… Один такой приемыш-котенок оцарапал чадолюбивую павианиху, определенно не обиженную умом: она страшно удивилась тому, что ее поцарапали, немедленно обследовала лапки приемыша и недолго думая отгрызла ему все когти».

Как всякий уважающий себя дарвинист, Дарвин проявляет сугубую осторожность в подходе к теориям, которые, как теории Бэна и Спенсера, затрагивают вопрос о наследственной памяти и отпечатках мысленных образов в нервной системе последующих поколений. Глубоко укоренившиеся привычки могут передаваться в виде наклонностей, но вряд ли, пожалуй, в виде самих привычек. Иначе должны были бы передаваться по наследству всякие нелепые обычаи, вроде отвращения индусов к определенным видам пищи.

Никоим образом не посягая на роль авторитета в области этики, Дарвин не задается целью подробно осветить нравственный опыт человечества, и ему не всегда удается избежать путаницы, непоследовательности. При всем том общая его установка вполне ясна. В широком понимании совесть — это продукт эволюционного процесса; в частности же ее порождают прежде всего симпатии к себе подобным и гражданские чувства, подкрепляемые убеждениями, а затем рациональное рассмотрение последствий своих действий, развитие идеи долга, которое у людей тонкой духовной организации может подниматься выше пустых условностей. Прежде чем приступить к проблеме нравственности, Дарвин усердно готовился: читал Бэна, Милля, Адама Смита, Юма, Бэкона, даже Марка Аврелия[173]. Круг его чтения свидетельствует о том, что он принадлежал к традиционному для англичан направлению Шафтсбери[174] и утилитаристов, а его образ мыслей — о том, что ему, как и Джону Стюарту Миллю, обычно удавалось преодолевать свойственную этой школе ограниченность. Вслед за Смитом он подчеркивает значение человеческих чувств, вслед за Юмом — иррациональную основу поведения. Однако он предпочитает не вдаваться в тонкости умозрительных построений утилитаристов и отчасти, избегает свойственной им тенденции превращать нравственное сознание в нечто вроде эпикурейского баланса, приятного и неприятного. Сколько возможно он держится, с одной стороны, общих положений, подсказанных здравым смыслом, а с другой — проверенных фактов поведения животных. Вообще говоря, он ясно видит, что сущность нравственной жизни заключается в борьбе между долгом и желанием, что добродетель и счастье зависят прежде всего от смирения и самопознания и затем от воли и разумной дисциплины.