Я Гордин - Дело Бродского

• Название: Дело Бродского
• Автор: Я Гордин
• Жанр: Публицистика

---

Литературоведы из "Вечернего Ленинграда" несли свою околесицу, иногда сознательно фальсифицируя факты, а иногда искренне заблуждаясь по трогательному невежеству. Им невдомек было, что например, романсы любили не только провинциальные приказчики, но и самые рафинированные русские интеллигенты -- от Пушкина до Блока, который широко использовал поэтику романса. Но это -- мелочи.

А вот по части подтасовок масштаб был иной.

Прежде всего, стихи, которые цитируются в фельетоне, Бродскому не принадлежали.

Первые четыре строчки -- иронические стихи Дмитрия Бобышева, которые никаких общественных требований и деклараций не содержали. Автор следующего двустишия мне неизвестен, но у Бродского я таких строк не нашел, а я располагаю полным собранием его стихов тех лет.

С "отрывком из мистерии" три лернера произвели нехитрую операцию -- они разрубили стихотворные строчки по вертикали, а некоторые исказили. Это строки из баллады Лжеца (а вовсе не из романса), одного из персонажей "Шествия". А суть в том, что персонаж противоречит самому себе и потому в натуральном виде текст звучит так:

Я шел по переулку / по проспекту,

как ножницы шаги / как по бумаге,

вышагиваю я / шагает Некто

средь бела дня / наоборот -- во мраке.

Как видим, никакой абракадабры у Бродского нет, особенно, если учесть контекст. Она появляется по воле трех лернеров.

И уж если говорить о "Шествии" -- этой удивительной для двадцатилетнего автора поэме -- удивительной по напряжению и широте мысли, по горестной человечности и печальному состраданию, то не будь авторы пасквиля откровенными литературными и политическими бандитами, у них не повернулось бы перо писать всю эту злобную чушь. "Удивительное создание человек!" -совершенно справедливо изумлялся Шекспир.

Стихотворение, посвященное Нонне С., опять-таки написано было Дмитрием Бобышевым. Консультанты лернеров не дали себе труда разобраться в рукописях и все стихотворения подряд приписали Иосифу. Но главное дальше. Строка "Люблю я родину чужую" фигурировала едва ли не во всех газетных выступлениях, цитировалась не раз на суде и стала главным доказательством антипатриотизма Бродского. Прелесть однако в том, что такой строки у него никогда не было. Речь идет о стихотворении из цикла "Июльское интермеццо" шестьдесят первого года, которое начиналось:

Люби проездом родину друзей,

На станциях батоны покупая,

о прожитом бездумно пожалей,

к вагонному окошку прилипая.

Все тот же вальс в провинции звучит,

летит, летит в белесые колонны,

весна друзей по-прежнему молчит,

блондинкам улыбаясь благосклонно.

А заканчивалось:

Так, поезжай. Куда? Куда-нибудь,

скажи себе: с несчастьями дружу я.

Гляди в окно и о себе забудь.

Жалей проездом родину чужую.

Речь, как всякому понятно, идет о поездках не по США или Израилю, а по Советскому Союзу. (А конкретно -- о Подмосковье.) Все сказанное относится к местности, где родился один из друзей поэта и которую поэт проезжает. Вот и все.

Но из последней строки и создали, намеренно исказив ее, этот страшный жупел.

Так они работали.

Пассаж относительно "окружения Бродского" Иосиф сам прокомментировал следующим образом: "Троих из этого списка -- Ковалева, Бабушкину и Широкова, я совершенно не знаю, никогда не видел и, более того, никогда не слышал их фамилий. Этого было бы уж вполне достаточно, но следует коснуться и остальных. М. Волнянская -- студентка Ленинградского университета, упомянута, вероятно, по той причине, что проживает в том же Дзержинском районе, что и я. В течение, скажем, 1963 года я встречал ее совершенно случайно не более 5-6 раз. Ее подругу, "проповедницу учения йогов и всяческой мистики" -- Нежданову -- я не видел в течение, кажется, трех лет. Владимир Швейгольц, студент Педагогического института им. Герцена, тоже проживает в Дзержинском районе, но встречаю я его еще реже. Думаю, что эти трое, так же как и все остальные, могут сказанное подтвердить. Анатолий Гейхман, которого я видел в своей жизни не более трех раз, никакого окружения составлять не может по причине своего -- уже трехлетнего -пребывания в тюрьме. Геофизик Шелинский по сей день работает в геологической партии на Полярном Урале, куда он уехал два года назад. (Не понимаю, каким образом он может быть при этом "скупщиком иностранного барахла", как утверждают авторы.) Шелинский -- единственный мой реальный знакомый, с которым мы встретились в 1958 году и вместе проработали два года в геологической партии -- в Якутии и на Белом море. В. Герасимов -талантливый литератор, сотрудник Ленинградской студии телевидения. Я, к сожалению, встречаю его не больше пяти раз в году.

Леонид Аранзон -- больной человек, из двенадцати месяцев в году более 8 проводящий в больнице".

Могу добавить, что Ефим Славинский был глубоким знатоком как английского языка, так и американской культуры, и в этом качестве он весьма интересовал в то полупросвещепное время литературную молодежь. А Гейхман-Нехлюдов был не грабителем и убийцей, а большого масштаба фарцовщиком. Он писал стихи, публиковал их в стенной газете филфака Ленинградского университета и бывал на заседаниях университетского литобъединения. Был он человеком очень доброжелательным, широким и дружил со многими молодыми тогда литераторами.

Из истории с "окружением" ясна степень свободы, с которой пасквилянты обращались не только со стихами, но и с конкретными фактами.

Дело, однако, не только в названных фамилиях, а в тех фамилиях, которые не названы.

В шестьдесят третьем году круг знакомств и дружб Иосифа был не только широк, но и высок. К нему с восхищением и нежностью относилась Анна Андреевна Ахматова, посвятившая ему пронзительное четверостишие:

О своем я уже не заплачу,

Но не видеть бы мне на земле

Золотое клеймо неудачи

На еще безмятежном челе.

Иосиф, прекрасно понимавший значение этой дружбы, в свою очередь посвятил Анне Андреевне несколько стихотворений. Его же строку Анна Андреевна взяла эпиграфом: "Вы напишите о нас наискосок".

20 октября 1964 года, через полгода после суда, Анна Андреевна писала Иосифу в деревню Норинское:

"Иосиф,

из бесконечных бесед, которые я веду с Вами днем и ночью, Вы должны знать о всем, что случилось и что не случилось.

Случилось:

И вот уже славы

высокий порог,

но голос лукавый

Предостерег и т. д.

Не случилось:

Светает -- это Страшный Суд и т.д."

Слуцкий, Чуковский, Маршак... Я мог бы назвать не один десяток имен писателей, композиторов, ученых, знавших тогда уже цену дарования Бродского. Я не говорю о тесном дружеском окружении -- талантливых людях разных искусств, частично уже названных. Это и была истинная среда Иосифа, столь же ненавистная Лернеру и тем, кто стоял за ним, как и сама их жертва.

Относительно бредовой истории с "изменой родине", где всего намешано -фантазий, подтасовок, сомнительных показаний, перенесения юношеского авантюризма на взрослого уже человека и так далее,-- то обо всем этом сказала на суде адвокат и читатель до этого еще дойдет.

Но в данном случае важно то, что авторы фельетона черпали свои сведения -- грубо искажая факты -- из особых источников.

Сегодня стилистический идиотизм пасквиля кажется поразительным. Но в то время, на исходе "оттепели", это сочинение вполне вписывалось в контекст. Достаточно вспомнить статьи о Пастернаке. Тут помимо всего прочего однообразие удручает. Пастернак оказался "лягушкой в болоте" и Бродский -"лягушкой, возомнившей себя Юпитером". В том же шестьдесят третьем году ведущий критик газеты "Смена" Юрий Голубенский именно в таком тоне писал о ленинградской литературной молодежи. Но с Иосифом они, казалось нам, перехватили даже по тогдашним меркам. (Мы-то еще не поняли, что начался новый этап, а лернеры это почуяли).

Иосиф немедленно написал -- цитированное выше -- саркастическое опровержение. Я пытался убедить его, что этот документ должен быть холоднее, суше, юридичнее. Он с досадой ответил: "Ты не понимаешь! Это еще и соревнование интеллектов".

Теперь ясно, что ошибались мы оба. Я ошибался потому, что будь ответ Бродского газете хоть шедевром юридической мысли и перлом доказательности, он не сыграл бы ни малейшей роли. Иосиф же совершенно напрасно думал, что лернеры и их хозяева собираются вступать с ним в интеллектуальную борьбу. Они рассчитывали на иные средства.

Лидия Яковлевна Гинзбург рассказывает, что в свое время лидер формалистов Шкловский на одном из диспутов с ортодоксами сказал: "На вашей стороне армия и флот, а нас четыре человека -- что же вы так беспокоитесь?"

На стороне лернеров были армия и флот. Но Иосифа они тем не менее боялись и вовсе не собирались играть с ним в поддавки на интеллектуальном поле. Он ошибался на тактическом уровне. А на стратегическом, пожалуй, был прав. Шло очередное противоборство культуры и антикультуры...