Юрий Кудрявцев - Три круга Достоевского

• Название: Три круга Достоевского
• Автор: Юрий Кудрявцев
• Жанр: Научная Фантастика

Печатается по постановлению Редакционно-издательского совета Московского университета

Монография (1-е изд. — 1979 г.) представляет собой попытку целостного рассмотрения мировоззрения Достоевского, одного из наиболее сложных художников-мыслителей. Автор анализирует проблемы событий­ного, социального и философского плана, поднятые Достоевским. Ориги­нальное прочтение произведений Достоевского, новая трактовка наиболее важных художественных образов дают современное понимание многих идей писателя, его философии человека.

Для философов, филологов, всех интересующихся проблемами твор­чества Достоевского.

Научное издание

КУДРЯВЦЕВ Юрий Григорьевич

ТРИ КРУГА ДОСТОЕВСКОГО

Зав. редакцией Н. А. Гуревич

Редактор Ю. С. Ершова

Оформление художника Е. К. Самойлоза

Художественный редактор Л. В. Мухина

Технические редакторы М. Б. Терентьева, Н. И. Смирнова

Корректоры Е. Б. Витю к, С. Ф. Будаева

Сдано в набор03.08.90. Подписано в печать 17.12.90.

Формат 60X9016. Бумага офсет.

Гарнитура литературная. Высокая печать.

Усл. печ л. 25,0 

Тираж 20 000 экз. Зак. 329. Изд. № 1254.

Цена 3 р. 50 к.

Ордена «Знак Почета» издательство Московского университета.

103009, Москва, ул. Герцена, 57.

Типография ордена «Знак Почета» изд-ва MГУ.

119899, Москва, Ленинские горы

ISBN 5 — 211 — 01121 — X

© Издательство Московского

университета, 1979

© Ю. Г. Кудрявцев, 1991 дополнения

---

Достоевский не торопится с провозглашением величия челове­ка. В человеке должно преобладать величие. Но пока не преоб­ладает. И провозглашать в этих условиях величие означало бы воздвигнуть на пьедестал высокого низкое, увековечить это низ­кое. Оно при этом будет принято за высокое. И начнется цепная реакция понижения человеческих ценностей. При полном спо­койствии мысли и совести. При величии мертвом, при лжевеличии.

Не величие человека видит прежде всего Достоевский, а его сложность. Человек — это сложно, человек — это тайна. Такое при­знание заставляет думать, искать, анализировать. И уже в этом видна неуспокоенность человека как аспект его сложности.

Исход философии Достоевского — человек сложен, человек — тайна. В записной тетради есть весьма характерная запись: «Сло­жен всякий человек и глубок, как море, особо современный, нерв­ный человек» [ЛН, 83, 417]. Конец предложения говорит о соци­ологии человека, начало — о его философии. Сложен всякий че­ловек. Всегда. И всякий. Нет простых людей, простыми они лишь кажутся. Кажимость простоты скрывает сущность сложности. В произведениях Достоевского и обнажается за простотой слож­ность. Обитатели острога кажутся сначала автору толпой, мас-< соД причем весьма простой — уголовники. Они грубы, безжалост­ны и покорны начальству.

Затем видимость простоты рушится. Сначала рушится просто­та покорности. Оказывается, покорны арестанты лишь «до из­вестной степени». Зате(м рушится простота массы. Каждый из; арестантов индивидуален. Каждый сложен по-разному, но сложен каждый.

Сложен герой «Записок из подполья». И само его существо­вание есть упрек упрощающим человека. Этот герой постоянна противоречив. Хочет ссор и уходит от них. Хочет делать добро — делает зло. Если он говорит: «сию минуту уйду», то ясно, что он: никуда не уйдет. Замечая свою двойственность, думает переде­латься, считая двойственность аномалией. Но затем понимает что это есть норма, что «на самом-то деле и переделываться-то, может быть, не во что» [5, 102].

В противоречиях почти каждый герой «Идиота». Не лишен их и главный. Хотя в нем высветлена одна сторона противоречия — «брильянты». У Рогожина — другая, «грязь». Но и Рогожин иног­да проявляет «брильянты». Он вдруг потянулся к чтению. На миг, с утилитарной целью, но все же. Келлер может дежурить у пос­тели больного постороннего ему человека и писать клеветнические статьи. Бурдовский — уже в его фамилии отражена какая-то перемешанность разнородного. Он кажется алчным и бесчестным.

На деле — лучше. Генерал Иволгин — какие изгибы претерпевает в одно и то же время его психология. Вот он выдумывает, как он был у Наполеона. Слушает его князь, человек деликатный, суть Иволгина знающий, но делающий вид, что верит. Генерал, одна­ко, понимает, что не верит ему Мышкин. Он благодарен за то» что князь делает вид верящего. Но, понимая, что фактически-то тот не верит, а лишь вид делает, благодарный князю генерал злит­ся на него за оскорбительное снисхождение. Сын генерала, каза­лось, весь в плену рубля. Но выяснилось — не весь.

Особенно сложен в «Идиоте» Лебедев. Его автор представляет нам в первой сцене романа. С главными героями. Его портрет вы­зывает неприязнь: «дурно одетый господин, нечто вроде заско­рузлого в подъячестве чиновника, лет сорока, сильного сложе ния, с красным носом и угреватым лицом...» [8, 7].

Он нахален. И в то же время способен пресмыкаться, как это он делает в разговоре с Рогожиным. Начинает обладающий со­стоянием Рогожин: «...ведь я тебе ни копейки не дам, хоть ты тут вверх ногами передо мной ходи.

  — И буду, и буду ходить.

— Вишь! Да ведь не дам, не дам, хошь целую неделю, пляши!

— И не давай! Так мне и надо; не давай! А я будут плясать. Жену, детей малых брошу, а перед тобой буду плясать. Польсти, польсти» [8, 9 — 10].

Позже мы увидим, как ради корысти он притворяется бед­ным. И узнаем, что он дает деньги в рост. Что «за мошенников в суде стоит». Что причастен к клеветнической статье Келлера.

Создается образ недалекого прихлебателя, не признающего человеческих ценностей. Просто прост.

Но не так это. Не случайно князь, зоркий князь замечает ш нем «сердце, хитрый, а иногда забавный ум» [8, 410]. Лебедев, дает меткую и верную характеристику «отрицателям». Он спосо­бен философски мыслить. Совершенно неожиданным является, наличие у Лебедева собрания сочинений Пушкина. Оказывается,. Лебедев — человек начитанный. Он любит детей. Своих детей,. Но ведь любит.

Лебедев сложен, загадочен, противоречив. Сам он так раскры­вает князю свою суть. «Ну вот вам, одному только вам, объявлю истину, потому что вы проницаете человека: и слова, и дело, и ложь, и правда — все у меня вместе и совершенно искренно. Прав­да и дело состоят у меня в истинном раскаянии, верьте не верь­те, вот поклянусь, а слова и ложь состоят в адской (и всегда при­сущей) мысли, как бы и тут уловить человека, как бы и через слезы раскаяния выиграть! Ей богу так! Другому не сказал бы — засмеется или плюнет, но вы, князь, вы рассудите по-человечески» [8, 259]. .

Отсюда следует, что Лебедев прежде всего преследует всюду выгоду, используя для этого разные средства. Одним из них яв­ляется эксплуатация своего раскаяния. В чем же тут загадка, кажется, все ясно. Прост. А вдруг и в этом самораскрытии перед Мышкиным — та же метода?

Своеобразным продолжением образа Лебедева является об­раз капитана Лебядкина. Уже сходство фамилий говорит о бли­зости героев. Оба пьют, оба, в определенной мере, шуты. Оба не так глупы, как кажется на первый взгляд. Оба ироники.

Вот разговор Лебядкина со Ставрогиным, пришедшим к его сестре:

« — Не прикажете ли, я на крылечке постою-с... чтобы как-нибудь невзначай чего не подслушать... потому что комнаты кро­шечные.

  — Это дело; постойте на крыльце. Возьмите зонтик.

— Зонтик, ваш... стоит ли для меня-с? — пересластил капитан.

— Зонтика всякий стоит.

— Разом определяете minimum прав человеческих...» [10,213]. На деле Игнат Лебядкин не считает себя ниже зонтика Ставрогина, он даже позволяет себе жить за счет Ставрогина. Тут иро­ния. Но и шутовство, лакейство. Оно прослеживается даже в язы­ке: что для Ставрогина «крыльцо», то для Лебядкина «крылечко».

В Лебядкине, конечно, сложности меньше. Эволюция от Ле­бедева к Лебядкину — упрощение. Ради укрупнения одной сторо­ны сложного. Лебедев бьет на жалость, Лебядкин — на шантаж. Первый способен на низкое (клевета), второй — на нижайшее (донос). Первый мыслит, второй каламбурит. У первого — Пуш­кин, у второго — «стишата». Лебедев любит своих близких, Ле­бядкин — в лучшем случае безразличен к ним. Понижение отра­жено и в фамилии: Лебедев — Лебядкин.

Дальнейшим этапом в понижении образа будет Максимов в «Братьях Карамазовым». Скорее прост, чем сложен. Но начало образа — Лебедев — это, без сомнения, сложность.

Наиболее полно, однако, символизируют сложность человека Свидригайлов и Ставрогин, похожие друг на друга и разные. Общее — их загадочность, таинственность, о которых я уже от­части говорил, разбирая эти образы по первому кругу.

Свидригайлов советует Раскольникову беречь сестру, а сам уже в это время думает совершить над нею насилие. «Какое странное, почти невероятное раздвоение. И однако ж так, он к этому был способен» [7, 160]. Это — из подготовительных мате­риалов.

Свидригайлов не лицемерит. Иначе бы его «сложность» была сложностью обычного мелкого мошенника. Но герой не мелкий, и не мошенник. Это личность трагическая. В нем идет борьба разных начал. «Холодно-страстен. Зверь. Тигр» [7, 164]. Но он не только таков. Он может быть заботливым. Способен строго, вплоть до самоубийства, судить себя.

Не менее трагичен и сложен Ставрогин. Злодей и не такой уж злодей" и т. п.

Еще один сложный человек — Версилов. С одними добр, с другими зол. А наедине смеется и над теми и над другими. Одни его считают злодеем, другие — нет. Но более верна тут само-характеристика: «Я могу чувствовать преудобнейшим образом два противоположных чувства в одно и то же время — и уж, ко­нечно, не по моей воле. Но тем «не менее знаю, что это бесчестно, главное потому, что уж слишком благоразумно» [10, 8, 232].

И тут нет позы. Все это так. Его любовь к Ахмаковой есть одновременно и ненависть. Ему хочется прийти к чему-то одному, самоопределиться. Порою кажется, что он этого достиг. Но толь­ко кажется. За самоопределением — новое проявление сложности. Еще большее падение.

Для шодчеркивания этой сложности автор идет даже на вве­дение в повествование неправдоподобного: связь трагичного Версилова с уголовником Ламбертом.

Кольцо добра и зла, правды и лжи, кольцо сложности зам­кнуто так прочно, что найти к нему ключ — дело, кажется, без­надежное. Аркадий Долгорукий называет Версилова честным че­ловеком. Версилов ему о себе на ухо: «Он тебе все лжет» [10, 8, 288]. Вот и замкнутость. В любом случае герой здесь сложен и противоречив. Если он сказал правду, то он лгун, если солгал, то он правдив. В истории философии подобное встречалось. Не бе­русь судить, знал ли Достоевский об этом. Да это и не так важ­но. Даже если он и взял готовую формулу, то наполнил ее но­вым содержанием — противоречивость, сложность человека.