Борис Яроцкий - Эхо в тумане

• Название: Эхо в тумане
• Автор: Борис Яроцкий
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: О войне
• Год: 1988
• ISBN: 5-235-00016-1

Книга писателя В. Яроцкого состоит из трех документальных повестей, связанных единой мыслью: рассказать молодежи о том, какой ценой нам далась победа над гитлеровцами. В первой говорится о коллективном подвиге 193 комсомольцев, ушедших в начале войны в тяжелейший рейд по Карелии, из которого вернулось лишь 40 человек; герой второй — легендарный танкист П. Д. Гудзь; поиску, выяснению обстоятельств гибели комсомольца-подводника и его любви к болгарской подпольщице посвящена заключительная повесть книги

---

— Жду атаки. Вижу немцев. Много…

По узлу вела огонь по крайней мере минометная батарея. Это была самая обычная артподготовка. Минут через десять обстрел прекратился, и первая цепь атакующих показалась в отдалении. Треск автоматных очередей слился в густую барабанную дробь. Им дружно ответили наши «Дегтяревы».

— Чивадзе! — Кургин позвал разведчика. — Передайте Лукашевичу: вывести подвижную группу к дороге. Пока тут немцы атакуют, пусть он ударит по колонне.

Встреченные огнем ручных пулеметов, фашисты повторили минометный обстрел. А когда снова наступило короткое затишье, Лобода срывающимся от волнения голосом доложил:

— Двенадцать раненых, четверо убитых. Из моего взвода Божко, Васюков, Охрименко. Убит Бугаев — из управления.

Бойца Бугаева в отряде знали все. У него была эффектная внешность: не по годам коренаст, с широким, как расплющенная ложка, носом и темными курчавыми волосами. Вдобавок — смуглый до черноты. Еще сегодня он хвалился: «После войны подамся в артисты. Если меня чуть подкрасить, сойду за негра».

Не успел Бугаев стать артистом, не сыграл роли ни Отелло, ни дяди Тома… И Охрименко его уже не размалюет. Нет бойца!

Стрельба слышалась отовсюду. Короткими очередями татакали ручные пулеметы. «Наши», — безошибочно определял политрук. У лейтенанта Лободы — толковые ребята: Сабиров, Горячий, Задорин. Собственно, они в армию пришли уже ворошиловскими стрелками. Но лучше всех, пожалуй, работал на ручном пулемете Божко, сын черниговского портного. Его друг и земляк Давыденко, теперь уже тоже убитый, не без зависти говорил: «Тебе бы, Вася, пуговицы пришивать: четыре пули — четыре дырки».

Стреляли со склона высоты, где в землянках лежали раненые. Оттуда просматривалась просека: по ней зимой вывозили к дороге кругляк. За лето просека успела зарасти осинником, а там, где его не было, желтела песчаная промоина. Когда на нее выскакивали немцы, бойцы Лукашевича, засев за гранитными валунами, сажали их на мушку. На промоине уже лежало несколько трупов, и фашисты их не пытались даже оттаскивать.

Молчала только дальняя высота, приютившая в своих расщелинах полнокровный взвод сержанта Амирханова. Кургин послал туда связного Карпеца, чтоб тот строго-настрого предупредил командира не обнаруживать себя до последней возможности. На резерв — взвод Амирханова — возлагались особые надежды: завтра, когда наши перейдут в наступление, этот взвод перекроет фашистам дорогу.

«Наше дело, — рассуждал лейтенант Кургин, — не дать противнику отойти. Окружил — уничтожь. И так — везде. Великое дело — наступление: простор для инициативы…»

20

Сейчас наступали немцы. Около нижнего дота стрельба усиливалась. Кургин требовал докладов. Сначала отвечал командир взвода, но когда треск автоматных очередей вплотную приблизился к доту, отозвался кто-то из бойцов:

— У нас контратака… Немцы в траншее!.. — и бросил трубку. Отвечал Шабанов или Метченко. Когда отвечали, отчетливо выделялся сильный, вибрирующий звук мембраны. Кургин догадался: работал пулемет, и пулеметчику, конечно, сейчас было не до разговора.

— Я — в нижний дот, — сказал политрук Кургину. — Доложу по телефону, — и, найдя глазами разведчика, наблюдавшего за ходом боя, позвал: — Пойдемте.

Выбираясь из траншеи, Гулин остановился около убитого бойца, высвободил из его оцепеневших рук еще теплый от стрельбы карабин, передал политруку:

— Возьмите. На всякий случай.

Тут же на грязном носовом платке лежали четыре обоймы с патронами. Гулин сунул их вместе с платком себе в карман. Пуля попала бойцу под правый глаз, исказила юное безусое лицо со следами комариных укусов. Голубые широко распахнутые глаза убитого еще смотрели осмысленно и сосредоточенно. Они и мертвые, казалось, все видели.

— Это, товарищ политрук, Хахалкин, — объяснил Гулин. — Ну тот, который на дне реки поймал нашего радиста Шумейко, — и скорбно усмехнулся: — Если б не он, Зудину некого было пилить…

«Шумейко тонул с передатчиком, — вспомнил политрук. — Откуда Хахалкину было знать, что за спиной радиста не вещмешок с продуктами, а часть аппарата, без которого рация — не рация». Теперь уже не выяснить, кто из них сбросил вещмешок — Шумейко или Хахалкин…

Пока спускались по изрытому еще дымящимися воронками откосу, политрук и Гулин искровенили руки, изодрали локти и колени. Не камень, а наждак. Под ногами одна за другой тюкнули несколько пуль. Пришлось отползти за валун, осмотреться.

Огрызался бронетранспортер. Фашист почему-то стрелял только в одном секторе — от срубленного леса, где, в предсмертной судороге задрав копыта, лежали побитые лошади, до горы, на склоне которой, как огромный из алюминия барельеф, выделялся верхний дот. Наметанным глазом Гулин увидел и другое, что его изумило и обрадовало. По кювету, осторожно толкая перед собой ведро, не иначе как наполненное жидкостью, ползли двое.

— Никак поить фашистов собираются?

— Выполняют приказ командира, — ответил политрук любознательному разведчику и сам было засмотрелся, невольно высовываясь из-за валуна. Над бронетранспортером вспыхнул цветок желтого пламени — и одновременно пули цокнули по камню, как палка по пыльному ковру, оставив над землей облачко цементной пыли. Запахло жженым металлом.

— Вот стерва! — выругался Гулин. — Прижал все-таки…

И разведчик, и политрук уже не сомневались, что вражеский пулеметчик подловил их на открытом склоне и теперь не выпустит.

Ничего не оставалось, как наблюдать за поединком.

Осторожно переставляя ведро, бойцы упрямо ползли, приближаясь к небольшому окопчику, в котором находился эстонец. Тот, конечно, их видел и чутко сторожил бронетранспортер. Немцам не составляло труда открыть дверцу и, ничем не рискуя, хладнокровно расстрелять безоружных смельчаков. Было непонятно, что удерживало фашистов.

— А эстонец-то весь напоказ, — не удержался от замечания Гулин. — А может, он в мертвом пространстве?

Усиссо лежал на бруствере в немецкой пилотке и немецкой куртке, с немецким автоматом. Лицо у него узкое, бледное, безбровое, такого, да еще в форме вермахта, легко принять за немца. Наверное, спасало бойца не мертвое пространство, а форма немецкого солдата. Их догадка вскоре подтвердилась. Из дверцы бронетранспортера высунулась рука, поманила. Усиссо было приподнялся, но дверца вдруг захлопнулась. Затем — в следующее мгновение — широко распахнулась, и фашист выстрелил из пистолета. Но не по окопу, а по кювету, выстрелил туда, откуда ползли наши товарищи.

— Никак нашего за своего приняли? — Гулин был доволен, что маскарад с переодеванием удался. — Я, товарищ политрук, для эстонца (трудную для русского фамилию он произнести не смог) сам снимал штаны с убитого. Сукно так себе — дрянцо, а вот сапоги — подошвы на стальных шипах. — И тут же спросил: — Это правда, что обувка у них из аргентинской кожи?

— Может быть, — ответил тот, неуверенно. — А впрочем, не знаю.

— Из Аргентины! Точно! — не унимался Гулин. — И все же сапоги тяжелы не без умысла.

— В чем же умысел? — спрашивал политрук, напряженно следя за бойцами, толкавшими ведро.

— Умысел! Это чтоб людей бить. Убивать. Носком под дых… — и вдруг, прервав мысль, крикнул: — Товарищ политрук! Смотрите! Ну, эстонец, ну, браток, не оплошай! — Гулин до синевы сжал кулак, захватив в горсть пучок сухой травы.

Дверца бронетранспортера снова распахнулась. Показалась рука с гранатой. И тут Усиссо дал по ней очередь и мгновенно отпрянул в окоп. Граната выпала на дорогу. Дверца захлопнулась. Ахнул взрыв. А секунду спустя яростно ударил по окопу вражеский пулемет.

— Накрыли эстонца! Эх!.. — с болью выкрикнул Гулин и, чтоб удержать стон, зубами вцепился себе в запястье.

Политрук оцепенело молчал, сознавая всю трагичность положения. Находчивый эстонец свой долг выполнил: немецкая граната смельчакам не досталась, и те с настойчивостью жуков толкали перед собой ведро, пока не достигли цели.

Но вот пламя лизнуло ступицу. Бойцы торопливо отползли в сторону, уже не думая о предосторожности. У одного полыхала гимнастерка, и тот попытался ее погасить пилоткой. Его товарищ, уже было скрывшийся за валуном, вернулся. Вдвоем они сбили пламя. А отползти не успели. Им бы ноги в руки! Но у немцев пулемет. Это они помнили и поэтому ползли, ползли, ползли, сбивая в кровь ладони. А фашисты, толкая друг друга, уже выпрыгивали из машины.

— Уйдут! — стонал Гулин. — Товарищ политрук, уйдут!..

Покинувшие бронетранспортер бежали к опушке леса, где сиротливо белели сосновые пни. Было видно, как немец остановился у кювета (там лежали обгоревшие бойцы) и в упор выстрелил.

— Вы меня прикройте, товарищ политрук, — попросил Гулин и бросился в погоню за фашистами.