Эмма Герштейн - Мемуары

• Название: Мемуары
• Автор: Эмма Герштейн
• Издательство: Инапресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1998
• ISBN: 5-87135-060-7

 `Мемуары` выдающегося писателя и историка литературы Эммы Герштейн (1903г.р.) посвящены Осипу Мандельштаму, Анне Ахматовой, Борису Пастернаку, Льву Гумилеву, Николаю Харджиеву и другим литераторам и ученым, без которых мы не можем представить XX век русской культуры. Под полемическим пером Э.Герштейн возникают не только `картины литературного быта` Москвы и Ленинграда 20-60-х годов, полные драматизма, но и появляется ушедшая эпоха великих потрясений в своей трагической полноте.

---

Папа отказывался. Я его убеждала, говорила, что он всюду найдет работу. Но он указывал, что оперировать он больше не может — руки дрожат и зрение отказывает — катаракта. А мы, его дети, в своем эгоизме этого до сих пор не замечали,

Я представляла себе, как немецкие танки будут давить моих родителей и упрашивала папу согласиться. «Но они уже под Можайском», — паниковала я. «Ну, если займут Москву, тогда в глубине Союза будет то же самое. Развалится все, и уже будет все равно, где быть». Папа решительно отказался двинуться с места.

У нас в Замоскворечье бомбежки были все чаще и попадания все ближе. Я ложилась спать не раздеваясь — боялась, а что, если нас накроет бомба, как же я буду в одной рубашке? Вот идиотка! Была озабочена тем, чтобы под развалинами сохранять приличие. Впрочем, я знаю другой подобный случай. К нам приехали беженцы из Тулы. Знакомые старики, я должна была направить их в Саратов к детям и внукам. В тульской квартире над ними уже не было крыши. Они круглые сутки сидели под обстрелом – немытые, замерзшие, голодные. Вдруг старик обратился к своей жене: «Франечка, ты бы в парикмахерскую пошла! Прическу сделаешь».

В общем, мы остались. Оба брата мои, не успев попрощаться с родителями, были отправлены в составе Метростроя в Магнитогорск и далее на заводы. Весь железнодорожный путь они проделали в вагонах московского метро.

В эти напряженные дни в Москве оказалась Ахматова. Как известно, ее отправили на самолете из осажденного Ленинграда. Хотя Москву бомбили, но все-таки это не артиллерийский обстрел, которого Анна Андреевна совершенно не могла переносить в Ленинграде. Она была в тяжелом состоянии. Предупреждала, что в Москве будет тоже голод и холод; ничего не будет, ни еды, ни дров, ни керосина.

Только потом узналось из устных и письменных рассказов Зои Борисовны Томашевской, в каком положении Анна Андреевна очутилась в осажденном Ленинграде. Пунин с Анной Евгеньевной, дочкой Ирой и внучкой Аней был эвакуирован вместе со всей Академией художеств в Самарканд. Ахматова осталась одна в опустевшей квартире на Фонтанке. Томашевские взяли ее к себе. Но они и сами не могли жить в своей квартире на пятом этаже, с испорченным лифтом, — от голода они уже очень ослабели. Их приютил у себя дворник, может быть, живущий в подвале. Там же Томашевские устроили и Ахматову. Она послала дворника за папиросами. А его тут же на улице убило артиллерийским снарядом. Нет ничего удивительного, что Анна Андреевна прилетела в Москву в растерянном и подавленном состоянии.

В самолете ее сопровождала чья-то родственница, которую ее попросили взять с собой в эвакуацию. Меня удивило, что она совершенно не беспокоилась обо мне. Ее приветствовали здесь как олицетворение мужества и твердости. Она остановилась у С. Я. Маршака. А потом была уже в Кисловском переулке у сестры Ольги Берггольц. Эти дни, как я уже сказала, все волновались, как ехать, куда, кто повезет? Очевидно, эта тревога дошла до кульминации, когда я к ней пришла. Там собралось много писателей. Говорили только об эвакуации. Где будет лучше? В речах мелькали названия городов — Чистополь, Свердловск, Казань, Куйбышев, Ташкент, Алма-Ата…

Пастернак был чрезвычайно возбужден. Рассказывал Анне Андреевне, как обучался в ополчении, и шутя угрожал воображаемому собеседнику — главному редактору издательства «Искусство»: «Я и стрелять умею!» Дело в том, что Пастернак хотел заключить договор с издательством на пьесу — «новую, свободную», но редактор отказал: «Мы еще не знаем, как вы пишете драмы, вот если перевод — пожалуйста». .

Анна Андреевна лежала на диване и обращала к нему слова чеховского Фирса: «Человека забыли». Это означало: «Я хочу ехать в эвакуацию вместе с вами, друзья мои». Обо мне она как-то и не задумывалась. Но Пастернак, уже отойдя от нее, несколько раз тревожно взглядывал на меня и наконец подошел и тихо спросил: «А вы как едете?»

Вечером Анна Андреевна сообразила, что я не принадлежу к «золотому запасу» страны и поэтому ни в каком эшелоне мне места не предусмотрено. И тут оказалось, что ей ничего не стоило бы заявить в Литфонде, что ей нужна сопровождающая, и указать на меня. Она была настолько уверена в успехе, что мы успели условиться. Я должна была прийти к ней очень рано утром, взяв с собой только маленький узелок с самыми необходимыми вещами. Но мне надо было решиться еще расстаться с моими родителями. В такие экстремальные дни это тяжелое испытание.

Мне казалось, что им даже будет легче, если меня не будет с ними. Они оставались на попечение моей сестры с ее мужем и детьми. Муж — русский человек, родом из Вологды. Повторяю, мы были еще наивны, предполагая, что это родство поможет моей еврейской семье выжить при нацистах. Да и возьмут ли немцы Москву? Папа, повторяю, не верил в их победу. Разумеется, этот вечер был одним из самых тяжелых в моей жизни. Но в конце концов решение ехать с Анной Андреевной было принято.

В восемь часов утра я звонила в дверь квартиры Бергольц. Мне открыла хозяйка и сказала, что ночью прибежал Пастернак и объявил, что состав уже стоит на платформе и надо немедленно явиться на посадку. И они уехали.

Я шла по улицам и плакала. Кругом летали, разносимые ветром, клочья рваных документов и марксистских политических брошюр. В женских парикмахерских не хватало места для клиенток, «дамы» выстраивали очередь на тротуарах. Немцы идут — надо прически делать.

Когда я пришла в музей, сотрудники собирались разойтись по воинским частям читать лекции или дежурить в ПВО. Взглянув на меня, Полина Львовна, наша директорша, сразу убедилась, что сегодня я не гожусь ни для какой аудитории. В этот день 16 октября многие были в таком же виде. День паники, неожиданных расставаний, трагических прощаний, попросту бегства.

В этот день все правительство уехало из Москвы. Папа рассказывал, что Сталин сказал остальным соратникам: «Вы как хотите, а я вернусь!»

Вероятно, такие же сведения дошли и до Суетина. Он обращался к Харджиеву: «Неужели вы не видите, что Сталин — гений». Николай Иванович с ним спорил, но в конце концов согласился: «Да — гений, но со знаком минус». Художники не признавали, как они думали, брюзжания Харджиева, а он говорил разумные вещи. Он смеялся над камуфляжем, окутавшим все высокие и важные по своему политическому значению здания. У немцев есть давным-давно подробнейшая карта Москвы, и любой ас руководствуется ею при налетах на советскую столицу.

Тот же Николай Иванович говорил мне шутя в эти дни бегства: «Я хочу в Иран. Там англичане. Это прелестное иго». Тем не менее, несмотря на свой скептицизм, он в первые же дни недели предсказывал, что немцы обязательно потерпят поражение. «Коалиция всегда побеждает», — убежденно говорил он.

В ближайшие дни Полина Львовна собрала всех оставшихся в Москве сотрудников. Она произнесла трагическую речь, сообщив, что уходит из Москвы пешком. Советовала и нам последовать ее примеру. Тем, кто не может идти или оставить семью, она дала последние наставления: «Сожгите партийные и комсомольские билеты, не забудьте уничтожить членские профессиональные книжки». Это уже показалось мне смешным. Неужели немцы имели такое нелепое представление о советской жизни? Ведь здесь каждый служащий механически вступал в профессиональный союз. Впрочем, в деревнях, то есть в колхозах, их, вероятно, не было, но были активисты-общественники, члены правления, агрономы и ветеринары, бухгалтеры и снабженцы, связанные с районным центром. На них-то крестьяне, очевидно, с удовольствием доносили. Первым признаком их положения, вероятно, был профсоюзный билет.

А в это время в отделе кадров музея спешно жгли и рвали личные документы сотрудников, в том числе и трудовые книжки.

Разве можно было скрыть, что мы терпим сокрушительное поражение, что наша ар­мия окружена? Достаточно было открыть «Правду» и посмотреть передовицу, чтобы понять, что происходит на фронтах. Газета взывает к бойцам, чтобы они берегли свое оружие как зеницу ока, и уже понимаешь, что с фронта бегут. Садишься в трамвай или троллейбус и, пока он тормозит, слышишь, что весь вагон гудит. Как только входишь со своим интеллигентным лицом, все замолкают. По отголоскам затихшего спора угадыва­ешь, что шумят все о том же: смеет ли боец, бросив оружие, уходить с фронта. А вот и он, герой диспута. Он защищается, нападает на высокое начальство — нет никакой возможности воевать. Постепенно взволнованная аудитория перестает меня стесняться. Одни называют его дезертиром и изменником Родины, другие во всем винят власть, но, конечно, не Сталина. Я потом спрашивала бойцов, вышедших из окружения, как там вели себя командиры. «Какие командиры? Там все смешалось, в каждой группе решали все вместе, куда и как идти. Кто лучше сообразил, того и слушались». А как вообще шли в бой, с какими лозунгами? «С какими? — Нормально — за Сталина!»