Владимир Санин - У Земли на макушке

• Название: У Земли на макушке
• Автор: Владимир Санин
• Издательство: Армада-Пресс
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 2001
• ISBN: 5-309-00034-8

Повесть «У Земли на макушке» о полярных лётчиках и зимовщиках дрейфующей станции «Северный полюс-15» написана от первого лица. Её автор, известный писатель и путешественник, сам неоднократно бывал участником высокоширотных арктических экспедиций. Книга пронизана свойственным В. Санину мягким юмором.

lenok555: необходима проверка по книге!

---

Курс — на Якутск, куда мы летим с грузом рыбы. В полёте я обычно располагаюсь между креслами пилотов, но в самые интересные моменты — во время взлёта и посадки — бортмеханик Валерий, высокий и симпатичный юноша с серьёзными глазами, вежливо просит уступить ему место. Валерий следит за работой двигателей, убирает и выпускает шасси и каждые несколько секунд сообщает командиру корабля высоту и скорость. Особенно важны эти данные при посадке, когда мозг пилота превращается в быстродействующую счётную машину: неувязка посадочной скорости и высоты может привести к тому, что самолёт приземлится либо слишком рано, либо слишком поздно. Последствия такой ошибки настолько неприятны, что минуты посадки священны, они заполнены торжественным молчанием. Необходимо не только посадить самолёт невредимым, но и не допустить «козла», при котором самолёт скачет по полосе, вызывая насмешки многочисленных свидетелей этого позора.

Пока самолёт набирает высоту, наблюдаю за работой штурмана. Лёня откладывает в сторону недочитанную книгу и чертит на карте жирную линию — для того, поясняет он, чтобы вместо Якутска мы не залетели в Махачкалу. Лёня сообщает мне немало других не менее полезных сведений. До сих пор я полагал, что все воздушные трассы равноценны, поскольку сделаны они из одного и того же материала. Оказывается, это не так. Как и на земных дорогах, на воздушных тоже бывают и халтурное покрытие, и выбоины, и ухабы. Для авиации прямой путь — далеко не всегда самый короткий: трасса выбирается с таким расчётом, чтобы самолёт пролетал над населёнными пунктами, в пределах действия наземных радиостанций. В полярную ночь единственно возможный ориентир — это радиопеленг, невидимая ниточка, которая, как бабушкин клубок, не даёт самолёту заблудиться во тьме.

Затем Лёня учит меня читать карту, но в этом достигает меньшего успеха. Видимо, мои предыдущие вопросы отняли у него слишком много сил. Иду к Лабусову. Он начинает знакомить меня с приборами. Мне очень нравятся многочисленные стрелки, светящиеся силуэтики самолётов на приборах; я любуюсь ими и внимательно слушаю.

— Все понятно? — спрашивает Лабусов.

— Разумеется, — подтверждаю я. — А что это за штучка? — Лабусов удивляется.

— Но ведь я три раза говорил, что по этому прибору определяется крен!

— Ахда, конечно, — спохватываюсья. — Крен чего?

— Самолёта, — тихо роняет Лабусов.

— Хитро придумано, — я почтительно глажу прибор пальцем. — А это для чего?

Лабусов внимательно на меня смотрит.

— Это компас, — говорит он с некоторой безнадёжностью.

Я решаю, что Лабусов заслужил своё право на отдых, и иду к Соколову. Володя — человек значительно выше средней упитанности, и энергия, с которой он протискивается на отведённую бортрадисту жилплощадь, вызывает уважение. Усевшись, он уже до посадки не встаёт с места: связь с землёй нужно держать почти непрерывно. Самолёт, потерявший связь полярной ночью, будет блуждать в атмосфере, как ребёнок в глухой тайге, и примерно с такими же шансами на спасение. Но Володя опытнейший радист, налетавший более одиннадцати тысяч часов — полтора года в воздухе. Это очень много. Пожалуй, лет тридцать-сорок назад он был бы мировым рекордсменом. Иные времена — иные масштабы. На счёту у Соколова несколько миллионов километров, оглашаемых точками и тире. Правда, обычно он держит звуковую связь, но сегодня Володя охрип, что очень веселит экипаж.

— Плохо слышу! — доносится голос радиста с земли. — Какие-то помехи.

— Да, да, помехи, — шипит Володя, поддерживая эту выгодную ему версию.

И все же один раз — это случилось через несколько дней — Соколов вынужден был встать со своего кресла. Его подняло беспокойство за судьбу самолёта, который неожиданно начал вести себя как игривый щенок. То, что радист увидел, могло вогнать в панику кого угодно: за штурвалом сидел я. Командир корабля, фамилию которого я не назову из конспиративных соображений, уступая настойчивым просьбам корреспондента, смотревшего на него преданными, как у собаки, глазами, перевёл самолёт на ручное управление, и я вцепился в штурвал онемевшими от ответственности пальцами. Стрелка высотомера, до сих пор спокойно дремавшая на отметке 3300, заметалась, словно муха в пустом стакане. За минуту я потерял метров двести, потом подпрыгнул на четыреста, снова нырнул вниз и так рванул штурвал на себя, что самолёт стремительно взмыл в космос, и если бы не бдительность командира — кто знает, какие фамилии носили бы первооткрыватели Луны. И вдруг самолёт стал мне послушен, как сын, который принёс из школы тройку да ещё хочет пойти в кино. Стрелка высотомера замерла, крена — никакого, курс — точный! Я с трудом сдерживал ликование и только бросал вокруг победоносные взгляды. Ай да я! Единственное, что несколько смущало, — странное хихиканье за спиной. Причину хихиканья я обнаружил через несколько минут: оказывается, после первых же моих подвигов командир включил автопилот, и отныне я влиял на полет не больше, чем на движение Земли вокруг Солнца. В порядке компенсации за моральный ущерб я потребовал, чтобы мне доверили посадку в Якутске, но получил отказ, поскольку парашютов на самолёте не было, а члены экипажа не успели оформить завещания. И все же командир нашёл ключик к моему сердцу: он сфотографировал меня за штурвалом на высоте трех тысяч метров и своей подписью в блокноте удостоверил, что я действительно вёл самолёт под его контролем. Следовательно, не только Экзюпери, но и я отныне могу с полным правом ссылаться на собственный опыт пилотирования, и если это вызовет острую зависть у моих коллег, то пусть и они, как мы с Экзюпери, посидят с наше за штурвалом самолёта.

Однако вернусь к первому полёту. Начался снегопад и вместе с ним — болтанка. Ощущение не из приятных. Лабусов успокаивает: от иной болтанки самолёт разваливается в воздухе. Я робко выражаю надежду, что эта болтанка — не иная. Так оно и оказалось. Мы благополучно вырвались из снегопада, и в чуть расступившейся тьме я увидел горы Якутии.

Даже на Севере, с его суровым однообразием, трудно найти менее весёлое зрелище, чем эти белые горы, скованная морозом безжизненная земля. Сотни километров, лишённых признаков жизни: лишь горы, ущелья, снега. И хотя люди усиленно убеждают себя, что они хозяева природы, здесь, перед лицом первозданного белого безмолвия, никем не нарушенной тишины гор, они умолкают. Здесь человек — пылинка мироздания, комок одушевлённой материи, беспомощный, как десятки тысяч лет назад. Здесь, как над вратами дантова ада, незримо выведено: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Сюда есть только вход — выхода нет. Нет пищи, тепла, дороги к людям. И даже не верится, что когда-то это будет: настолько мрачна и неприступна эта белая горная пустыня. И наш самолёт, такой всегда гордый и уверенный в себе, и тот, кажется, посерьёзнел и сосредоточился, чтобы поскорее проскочить вздыбленную землю, на которую нельзя сесть и с которой нельзя взлететь. Сосредоточен экипаж.

Все вслушиваются в гул моторов, следят за приборами: ведь лётчик, как и сапёр, ошибается один раз в жизни.

Полярные лётчики должны налетать в месяц сто часов. А из этой сотни девяносто девять часов они летают над землёй, на которую нельзя сесть.

В НОЧНОМ ПОЛЁТЕ

Люди легко впадают в панику, когда солнце исчезает даже на несколько минут. В своё время этим великолепно пользовались жрецы; этим спас себе жизнь хитроумный и симпатичный Янки при дворе короля Артура. Они умели извлекать выгоду из такой простительной человеческой слабости — любви к солнцу.

Жители Севера в полярную ночь, конечно, в панику не впадают, но по солнцу сильно скучают. Они научились жить и работать при электрическом свете, но разве можно примириться с тем, что цепенеет земля и замирает природа, что только луна, которой долгая ночь набивает цену, высокомерно проходит по замёрзшему небосклону?

Лётчикам очень плохо без солнца. Наш самолёт летит в сплошной тьме, днём — в ночном полёте. Мы видим лишь самих себя да силуэты крыльев — страшно мало для людей, под которыми три с половиной километра пустоты. Когда в мире светло, можно глянуть вниз и убедиться в том, что компас и высотомер не врут. Странно и дико думать о том, что стоит этой стрелке закапризничать, и стальная птица, впитавшая в себя квинтэссенцию человеческого ума, станет слепой и бессильной, как подстреленный воробей. Потому что видеть во тьме, как летучая мышь, человек не научился…

Но всё-таки мне повезло. Утром, когда скрытое от глаз солнце на короткое время дарит Северу чахлый суррогат дня, Лабусов обратил моё внимание на несколько спичечных коробков, темнеющих внизу среди заснеженных гор. Это был Верхоянск, совсем ещё недавно носивший гордый титул полюса холода. Затем этот титул отобрал Оймякон, чтобы добровольно отдать его за тридевять земель, далёкой антарктической станции, но всё равно я смотрю на Верхоянск с огромным интересом, как смотрели, наверное, когда-то современники на развенчанную, но исполненную королевского достоинства Марию Стюарт. И я расту в своих глазах от сознания того, что сижу в тёплой кабине, даже без шубы, а подо мной сейчас около пятидесяти градусов мороза.