Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Дьявольские повести

• Название: Дьявольские повести
• Автор: Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи
• Издательство: «Лениздат»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1993
• ISBN: 5-289-01318-0

Творчество французского писателя Ж. Барбе д'Оревильи (1808–1889) мало известно русскому читателю. Произведения, вошедшие в этот сборник, написаны в 60—80-е годы XIX века и отражают разные грани дарования автора, многообразие его связей с традициями французской литературы.

В книгу вошли исторический роман «Шевалье Детуш» — о событиях в Нормандии конца XVIII века (движении шуанов), цикл новелл «Дьявольские повести» (источником их послужили те моменты жизни, в которых особенно ярко проявились ее «дьявольские начала» — злое, уродливое, страшное), а также трагическая повесть «Безымянная история», предпоследнее произведение Барбе д'Оревильи.

Везде заменил «д'Орвийи» (так в оригинальном издании) на «д'Оревильи». Так более правильно с точки зрения устоявшейся транскрипции французских имен (d'Aurevilly), опирающуюся более на написание, чем на реальное произношение, и подтверждено авторитетом М. Волошина, который явно лучше современных переводчиков знал и русский и французский языки. Тем более, что эта транскрипция более привычна русскому читателю (сб. «Святая ночь», М., Изд-во политической литературы, 1991; «Литературная энциклопедия» и т. д.).

Amfortas

---

Менильгран сделал паузу, словно затем, чтобы придать побольше торжественности тому, что собирается рассказать, и начал:

— Ты тут упомянул об Испании, Рансонне. Моя история там и произошла. Многие из вас участвовали в той роковой войне, с которой, то есть с тысяча восемьсот восьмого года, началось крушение Империи и все наши невзгоды. Кто побывал на этой войне, тот ее не забудет, а ты, — замечу, кстати, — майор Селюн, подавно! Воспоминание о ней написано у тебя на лбу так, что никогда не сотрется.

Майор Селюн сидел подле старого Менильграна лицом к лицу с Менилем. Это был человек по-военному крепкого телосложения и в еще большей степени, чем герцог де Гиз, заслуживавший прозвища «Меченый»,[212] потому что в Испании при стычке передовых разъездов получил сокрушительный удар кривой саблей, так удачно угодившей ему в лицо, что она раскроила напополам и нос, и все остальное от левого виска до мочки правого уха. В нормальных условиях это было бы серьезное ранение, придающее физиономии солдата благородный вид, но хирург, сшивавший края зияющей раны, в спешке или по неумению плохо соединил их — на войне как на войне! Полк был на марше, и, чтобы поскорее покончить с операцией, врач срезал ножницами полосу мышечной ткани толщиной в два пальца, свисавшую с одного края зашитой раны, из-за чего на лице Селюна осталась не то что глубокая борозда, а форменный овраг. Это выглядело страшно, отвратительно, но тем не менее грандиозно. Когда Селюна бросало в краску, а он был вспыльчив, шрам наливался кровью и бронзовое лицо майора словно опоясывалось широкой красной лентой. «Еще не получив большую офицерскую ленту Почетного легиона на грудь, ты уже носишь ее на лице, — шутил Мениль в дни взлета их общего честолюбия. — Но будь спокоен: она сползет ниже».

Она не сползла: Империя рухнула раньше. Селюн остался кавалером ордена.

— Итак, господа, мы видели в Испании немало жестокостей, да и сами их совершали, верно? — продолжал Менильгран. — Но я не видел зверства отвратительней того, о котором буду иметь честь вам рассказать.

— Что до меня, — небрежно бросил Селюн с самодовольством старого рубаки, не допускающего мысли, что его можно взволновать, — что до меня, я видел однажды восемьдесят монашек, которых полумертвыми, одну на другую, побросали в колодец, предварительно пропустив через каждую по два эскадрона.

— Солдатская грубость! — холодно бросил Менильгран. — А вот образец офицерской утонченности.

Он пригубил бокал, обвел присутствующих взглядом, как бы сжав в его кольце весь стол, и спросил:

— Есть ли здесь кто, знававший майора Идова? Отозвался один Рансонне:

— Я. Еще бы мне не знать майора Идова! Мы, черт возьми, служили вместе в восьмом драгунском.

— Если это так, — подхватил Мениль, — ты знал не только его. Он прибыл в восьмой драгунский с женщиной…

— С Розальбой по прозвищу Пудика,[213] своей знаменитой… — И Рансонне выпалил грубое слово.

— Да, верно, — задумчиво согласился Менильгран, — потому что подобная женщина не заслуживала быть названа любовницей, даже любовницей Идова… Майор привез ее из Италии, где, до Испании, служил в запасном полку. Поскольку майора Идова здесь знавал ты один, Рансонне, позволь мне представить его этим господам и набросать им портрет этого черта в образе человека, прибытие которого в полк с женщиной наделало немало шуму. Был он, по-моему, не француз, и тут уж я не скажу: тем хуже для Франции. Родился он бог весть от кого и где — не то в Богемии, не то в Иллирии — я не уверен; но где бы он ни родился, человек он был странный, а это — верный способ повсюду быть чужестранцем. Его, вероятно, следовало считать плодом смешения многих рас. Он говорил, что его фамилию надо произносить по-гречески — не Идов, a Aidov, потому что он греческого происхождения. Глядя на этого красавца, а он — черт меня побери! — был красив, думалось, что для солдата он красив чересчур. Почем знать, не лучше ли раскроить себе физиономию, если она так красива? Впрочем, каждый почитает себя шедевром и чтит себя, как чтят шедевры. Однако если даже он был шедевром, то в огонь шел вместе с нами, но сказать так о майоре Идове значит сказать о нем все. Он выполнял свой долг, но никогда не делал больше, чем требовал долг. В нем не было того, что Император называл священным огнем. Несмотря на его красоту, которой я отнюдь за ним не отрицаю, я находил, что под красивыми чертами у него, в сущности, прячется довольно противная физиономия. Пошатавшись по музеям, куда вы не заглядываете, я однажды встретил там подобие майора Идова. Кричащее сходство с ним обнаружилось у одного из бюстов Антиноя,[214] которому ваятель из прихоти или дурного вкуса вделал в мрамор зрачков два изумруда. Конечно, глаза цвета морской волны озаряли у майора не белый мрамор, а кожу теплого оливкового оттенка и безупречный лицевой угол,[215] но, несмотря на свет меланхолических вечерних звезд, которыми казались его глаза, в нем таился не Эндимион[216] объятый сладостным сном, а тигр, и однажды я видел, как он пробудился. Майор Идов был одновременно брюнетом и блондином. Очень черные и густые волосы вились у него вокруг маленького лба с припухлыми висками, а длинные шелковистые усы были светлыми и почти рыжеватыми, как у соболя. Говорят, что шевелюра и борода разного цвета — признак предателя. Предателя? Позднее майор, пожалуй, им бы и стал. Он, как столько других, вероятно, предал бы Императора, но не успел. В бытность же в восьмом драгунском он был просто лжив, притом настолько, чтобы этого не показывать, как учил старый хитрец Суворов, знавший толк в притворстве… Не с этой ли особенности началась его непопулярность у товарищей? Во всяком случае, он быстро сделался предметом ненависти всего полка. Фатоватый красавец, которому я предпочел бы многих знакомых мне уродов, он был, в сущности, как по-солдатски выражаются солдаты, зеркалом для… тех, о ком ты, Рансонне, вспомнил в связи с Розальбой. Майору Идову было тридцать пять. Сами понимаете, что при такой красоте он нравился всем женщинам, даже самым гордым: красота — их слабость, — был отвратительно избалован ими и щеголял всеми пороками, какими могут наделить женщины, хотя у него, как поговаривали, были и такие пороки, которыми они не наделяют и которыми нельзя щеголять… Разумеется, в те времена мы не были капуцинами, если употребить твое словечко, Рансонне. Мы были довольно скверными субъектами — игроками, вольнодумцами, бабниками, дуэлистами, при случае пьяницами — и проматывали деньги в любой монете. Нам ведь щепетильничать не приходилось. Так вот, какими бы мы тогда ни были, Идов слыл штучкой куда почище, чем мы. Были вещи — немного — одна или две, но все-таки были! — на которые не пошли бы даже такие демоны, как мы. А он (по слухам) был способен на все. Я не служил в восьмом драгунском, однако знал в нем всех офицеров. Они отзывались об Идове совершенно беспощадно, обвиняли его в угодничестве перед начальством и в мелком карьеризме. Он казался им ненадежным. Они доходили до того, что подозревали его в шпионаже, и два раза он отважно дрался на дуэли из-за прозрачных намеков на это подозрение, но общее мнение на его счет не переменилось. На майоре всегда лежала тень, которую ему не удавалось рассеять. Точно так же, как он был брюнетом и блондином одновременно, что случается довольно редко, он был удачлив и в картах, и с женщинами, что случается не чаще. Впрочем, он дорого за это расплачивался. Его двойные успехи, ухватки Лозена,[217] ревность, возбуждаемая его красотой, — потому что, когда дело идет о собственной внешности, мужчины столь же мелочны и низко завистливы, как женщины, сколько бы они ни прикидывались сильными и равнодушными и ни повторяли изобретенную ими утешительную максиму: мужчина, которого не пугается собственная лошадь, уже красавец, — вся эта совокупность достоинств, несомненно, и вызывала антипатию, предметом которой он был и которая из ненависти принимала форму подчеркнутого презрения, поскольку презрение оскорбляет сильнее, чем ненависть, и ненависти это известно! Сколько раз на все лады, от крика до шепота, его честили при мне «опасной сволочью», хотя, потребуйся тому доказательства, никто не сумел бы доказать, что это так!.. В самом деле, господа, даже сейчас, говоря с вами, я не уверен, что майор Идов был тем, чем его считали. Но — гром небесный! — добавил Менильгран со странной смесью энергии и отвращения, — я знаю, чего о нем не говорили и кем он однажды оказался, и этого с меня хватит.

— С нас, вероятно, тоже, — веско заметил Рансонне, — но, черт возьми, какая же, к дьяволу, связь между церковью, куда, как я видел, ты заходил вечером в воскресенье, и этим треклятым майором из восьмого драгунского, который разграбил бы все церкви и храмы Европы и крещеного мира, лишь бы осыпать золотом и каменьями с дароносиц свою негодяйку сожительницу?