Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Дьявольские повести

• Название: Дьявольские повести
• Автор: Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи
• Издательство: «Лениздат»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1993
• ISBN: 5-289-01318-0

Творчество французского писателя Ж. Барбе д'Оревильи (1808–1889) мало известно русскому читателю. Произведения, вошедшие в этот сборник, написаны в 60—80-е годы XIX века и отражают разные грани дарования автора, многообразие его связей с традициями французской литературы.

В книгу вошли исторический роман «Шевалье Детуш» — о событиях в Нормандии конца XVIII века (движении шуанов), цикл новелл «Дьявольские повести» (источником их послужили те моменты жизни, в которых особенно ярко проявились ее «дьявольские начала» — злое, уродливое, страшное), а также трагическая повесть «Безымянная история», предпоследнее произведение Барбе д'Оревильи.

Везде заменил «д'Орвийи» (так в оригинальном издании) на «д'Оревильи». Так более правильно с точки зрения устоявшейся транскрипции французских имен (d'Aurevilly), опирающуюся более на написание, чем на реальное произношение, и подтверждено авторитетом М. Волошина, который явно лучше современных переводчиков знал и русский и французский языки. Тем более, что эта транскрипция более привычна русскому читателю (сб. «Святая ночь», М., Изд-во политической литературы, 1991; «Литературная энциклопедия» и т. д.).

Amfortas

---

Страсти вспыхнули и начали исподволь разгораться. Довольно скоро воспламенились все, даже старики, даже генералы, которым по возрасту пора было бы уже образумиться. Все помешались на Пудике, как ее пикантности ради предпочитали именовать. Все вокруг возымели притязания на нее, начались флирт, громкие Дуэли — словом, вся шумиха, которая сопровождает жизнь женщины, ставшей притягательным центром самых пылких ухаживаний со стороны необузданных мужчин, не расстающихся с саблей. Став султаном этих грозных одалисок, она бросала платок тому, кто ей нравился, а нравились ей многие. Что до майора Идова, он не препятствовал ни покусительствам, ни пересудам. Был ли он настолько самовлюблен, что не испытывал ревности, или, чувствуя себя предметом ненависти и презрения, наслаждался в своей собственнической гордости страстью, которую вселяла в его врагов принадлежащая ему женщина? Ничего не замечать он просто не мог. Я видел подчас, как его изумрудные глаза превращались в два черных карбункула, когда он смотрел на того из нас, кого молва считала в данный момент любовником его подруги. Но он не давал себе воли. А так как мнения о нем всегда держались самого оскорбительного, его равнодушное спокойствие или умышленную слепоту объясняли мотивами самого гнусного свойства. Люди полагали, что Розальба служит ему не столько пьедесталом для тщеславия, сколько лестницей для карьеры. Все это говорилось так, как обычно говорят подобные вещи, но он этого не слышал. Я, у кого были причины за ним наблюдать и кто находил необоснованными ненависть и презрение, которые ему выказывались, — я спрашивал себя, чего больше — слабости, нежели силы, или силы, нежели слабости, в мрачном бесстрастии человека, которому каждодневно изменяет любовница и который ничем не выдает, что его снедает ревность. Ей-богу, господа, мы все встречали мужчин, которые столь фанатично влюблены в женщину, что верят ей, когда всё ее уличает, а уж если проникаются окончательной уверенностью в измене, то предпочитают не мстить, а погружаться в свое трусливое счастье и платить за него бесчестьем, покрывающим их, как голову шляпа!

Был ли майор Идов из таких? Пожалуй. Нет, не пожалуй — разумеется! Пудика была вполне способна внушить ему такую унизительную фанатическую привязанность. Античная Цирцея, превращавшая людей в животных, — ничто в сравнении с этой застенчивой Мессалиной[223] до, во время и после грехопадения. Страсти, которые кипели в ней и которыми она воспламеняла офицеров, не слишком-то деликатных по женской части, очень быстро скомпрометировали ее, но себя она не скомпрометировала. Надо понимать этот нюанс. Своим поведением она никому не дала явных прав на нее. Есть у нее любовник или нет — оставалось секретом ее самой и алькова. Внешне майору Идову не за что было устраивать ей даже самомалейшую сцену. Уж не любила ли она его, случайно? Она ведь оставалась с ним, хотя наверняка могла бы связать свою судьбу с кем-нибудь поудачливей. Я знавал одного маршала Империи, которому она достаточно вскружила голову, чтобы он вырезал из своего маршальского жезла ручку для ее зонтика. Но тут все было, как у мужчин, о которых я вам говорил. Встречаются ведь женщины, которые любят… не любовника: я хочу сказать, что любовник при этом может у них быть. «Свинья грязь найдет», — любила повторять г-жа де Ментенон.[224] Розальба не хотела вылезать из своей грязи. Она и не вылезла, зато я в нее вляпался.

— Ты обрубаешь все переходы, словно саблей, — упрекнул его капитан Мотравер.

— Черт побери! — огрызнулся Менильгран. — С какой мне стати деликатничать?.. Вы же знаете песенку восемнадцатого века:

Узрев Буффлер,[225] весь двор считал,
Что перед ним красы царица.
Как мог, ей каждый угождал
И каждый ею… обладал.

Я, в свой черед, — тоже. Женщины у меня до этого были — и навалом. Но я даже не подозревал, что бывают такие, как Розальба. Грязь оказалась раем. Я не собираюсь угощать вас анализом во вкусе романистов. Я был человеком действия, напористым в амурных делах, как граф Альмавива,[226] и не питал к ней любви в возвышенном и романтическом смысле, который люди — и я первый — придают этому слову. Ни душа моя, ни тело, ни тщеславие не имели касательства к тому своеобразному счастью, которым она меня взыскивала, но счастье это не было мимолетным капризом. Я никогда не предполагал, что чувственность может быть глубокой. В данном случае она оказалась бездонной. Вообразите, что вы надкусываете восхитительный персик с красной мякотью, или лучше ничего не воображайте: нет образа, способного передать наслаждение, которым сочился этот персик, красневший от мимолетного взгляда так, словно вы его впрямь надкусили. Представьте же себе, что это было такое, когда вы не просто устремляли на него взгляд, а впивались страстными губами и зубами в его взволнованную и полнокровную плоть. О, душу этой женщине заменяло тело! Им-то она и насытила меня на празднестве, которое устроила мне однажды вечером и которое лучше, чем всё, что я могу прибавить, позволит вам оценить ее по достоинству. Да, однажды вечером в ней нашлось довольно дерзости и разнузданности, чтобы принять меня в одном пеньюаре из прозрачного индийского муслина, облаке пара, не скрывавшем ее тела, формы которого были сама чистота и которое окрашивала двойная киноварь стыдливости и сладострастия. Черт меня побери, если я лгу, но в своем муслиновом облаке она казалась живой статуей из коралла! Вот почему с тех пор я ценю белизну других женщин не выше, чем эту корку.

И через голову представителя народа Лекарпантье, из-за которого когда-то слетела с плеч голова короля, Менильгран щелчком отправил на карниз шкурку апельсина.

— Наша связь длилась не очень долго, но только не думайте, что я пресытился Розальбой. Ею нельзя было пресытиться. В чувство, которое конечно, как выражаются философы на своем мерзком жаргоне, она привносила бесконечность! Нет, если я бросил ее, то лишь из нравственного отвращения, гордости собой и презрения к ней, которая в пылу самых безумных ласк не удосуживалась сказать, что любит меня. Когда я спрашивал: «Ты меня любишь?» — произнося слова, которые невозможно не повторять, даже получив все доказательства того, что вас любят, она отвечала «нет» или загадочно качала головой. Беспредельно стыдливая и разнузданная, она оставалась в хаосе разбуженных чувств непроницаемой, как сфинкс. Только сфинкс был бесстрастен, а она — нет… Так вот, эта злившая и раздражавшая меня непроницаемость, а также моя уверенность в том, что, появись у меня фантазии во вкусе Екатерины Второй, Розальба мне и тогда не откажет, стали двойной причиной жестокого удара, который я нашел в себе силы нанести ради острастки и для того, чтобы вырваться из всемогущих рук этой женщины, источника, утоляющего все желания! Я оставил ее, вернее, не вернулся к ней. Но я ушел в убеждении, что второй такой не может быть, и эта мысль сделала меня с тех пор спокойным и равнодушным к женщинам. Розальба как бы довершила мое офицерское воспитание. После нее я думал только о службе. Она закалила меня в водах Стикса.[227]

— И ты стал подлинным Ахиллом! — с гордостью перебил сына старый г-н де Менильгран.

— Не знаю, кем я стал, — продолжал рассказчик, — знаю одно: после нашего разрыва майор Идов, отношения у которого со мной были такими же, как и с прочими офицерами дивизии, сообщил нам однажды в кафе, что жена его в тягости и он вскоре будет иметь счастье стать отцом. При этой неожиданной новости одни переглянулись, другие заулыбались, но он ничего не увидел или, увидев, не обратил на это внимания в своей решимости никогда не замечать того, что является прямым оскорблением. Когда он вышел, один из моих товарищей шепотом осведомился у меня: «Ребенок от тебя, Мениль?» — и тайный голос в моей груди, голос более уверенный, чем у него, повторил мне тот же вопрос. Я не осмелился ответить себе. Во время самых наших самозабвенных встреч Розальба никогда не говорила о ребенке, так что он мог быть и от меня, и от майора, и от любого другого…

— Сын полка! — перебил Мотравер, словно делая выпад кирасирским палашом.

— Никогда она ни словом не намекнула на свою беременность. Но чему тут удивляться? Я уже говорил: Пудика была сфинксом, молча глотавшим наслаждение, и хранившим тайну. Ни одно движение сердца не проникало у нее сквозь физическую оболочку, открытую только для наслаждения, и стыдливость была у нее лишь первым страхом, первой дрожью, первой вспышкой все того же наслаждения! Известие о ее беременности произвело на меня странное действие. Признаемся, господа, хоть теперь, когда мы отказались от животной жизни страстей: в разделенной с другим любви женщины, этой еде из одного котелка, отвратительна не столько неопрятность подобного раздела, сколько растерянность отцовского чувства, страшная тревога, мешающая вам внять голосу природы и душащая вас неизбывными сомнениями. Вы все время задаетесь вопросом: «Мой ли это ребенок?» О, неуверенность, преследующая вас в наказание за раздел, недостойный раздел, на который вы постыдно пошли! Если долго думать об этом, человек с сердцем может сойти с ума, но могучая и легкая волна жизни подхватывает и уносит вас, как пробковый поплавок сломанной удочки… Слабый зов отцовства, который прорезался было у меня в душе после сообщения, сделанного нам майором Идовым, вскоре заглох. Больше во мне ничто не шевелилось. Правда, уже через несколько дней мне пришлось думать о вещах посерьезней, чем малыш Пудики. Состоялось сражение под Талаверой,[228] где в первой же атаке был убит майор Титан из девятого гусарского, и я вынужден был вступить в командование эскадроном.