Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Дьявольские повести

• Название: Дьявольские повести
• Автор: Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи
• Издательство: «Лениздат»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1993
• ISBN: 5-289-01318-0

Творчество французского писателя Ж. Барбе д'Оревильи (1808–1889) мало известно русскому читателю. Произведения, вошедшие в этот сборник, написаны в 60—80-е годы XIX века и отражают разные грани дарования автора, многообразие его связей с традициями французской литературы.

В книгу вошли исторический роман «Шевалье Детуш» — о событиях в Нормандии конца XVIII века (движении шуанов), цикл новелл «Дьявольские повести» (источником их послужили те моменты жизни, в которых особенно ярко проявились ее «дьявольские начала» — злое, уродливое, страшное), а также трагическая повесть «Безымянная история», предпоследнее произведение Барбе д'Оревильи.

Везде заменил «д'Орвийи» (так в оригинальном издании) на «д'Оревильи». Так более правильно с точки зрения устоявшейся транскрипции французских имен (d'Aurevilly), опирающуюся более на написание, чем на реальное произношение, и подтверждено авторитетом М. Волошина, который явно лучше современных переводчиков знал и русский и французский языки. Тем более, что эта транскрипция более привычна русскому читателю (сб. «Святая ночь», М., Изд-во политической литературы, 1991; «Литературная энциклопедия» и т. д.).

Amfortas

---

— И ты стал подлинным Ахиллом! — с гордостью перебил сына старый г-н де Менильгран.

— Не знаю, кем я стал, — продолжал рассказчик, — знаю одно: после нашего разрыва майор Идов, отношения у которого со мной были такими же, как и с прочими офицерами дивизии, сообщил нам однажды в кафе, что жена его в тягости и он вскоре будет иметь счастье стать отцом. При этой неожиданной новости одни переглянулись, другие заулыбались, но он ничего не увидел или, увидев, не обратил на это внимания в своей решимости никогда не замечать того, что является прямым оскорблением. Когда он вышел, один из моих товарищей шепотом осведомился у меня: «Ребенок от тебя, Мениль?» — и тайный голос в моей груди, голос более уверенный, чем у него, повторил мне тот же вопрос. Я не осмелился ответить себе. Во время самых наших самозабвенных встреч Розальба никогда не говорила о ребенке, так что он мог быть и от меня, и от майора, и от любого другого…

— Сын полка! — перебил Мотравер, словно делая выпад кирасирским палашом.

— Никогда она ни словом не намекнула на свою беременность. Но чему тут удивляться? Я уже говорил: Пудика была сфинксом, молча глотавшим наслаждение, и хранившим тайну. Ни одно движение сердца не проникало у нее сквозь физическую оболочку, открытую только для наслаждения, и стыдливость была у нее лишь первым страхом, первой дрожью, первой вспышкой все того же наслаждения! Известие о ее беременности произвело на меня странное действие. Признаемся, господа, хоть теперь, когда мы отказались от животной жизни страстей: в разделенной с другим любви женщины, этой еде из одного котелка, отвратительна не столько неопрятность подобного раздела, сколько растерянность отцовского чувства, страшная тревога, мешающая вам внять голосу природы и душащая вас неизбывными сомнениями. Вы все время задаетесь вопросом: «Мой ли это ребенок?» О, неуверенность, преследующая вас в наказание за раздел, недостойный раздел, на который вы постыдно пошли! Если долго думать об этом, человек с сердцем может сойти с ума, но могучая и легкая волна жизни подхватывает и уносит вас, как пробковый поплавок сломанной удочки… Слабый зов отцовства, который прорезался было у меня в душе после сообщения, сделанного нам майором Идовым, вскоре заглох. Больше во мне ничто не шевелилось. Правда, уже через несколько дней мне пришлось думать о вещах посерьезней, чем малыш Пудики. Состоялось сражение под Талаверой,[228] где в первой же атаке был убит майор Титан из девятого гусарского, и я вынужден был вступить в командование эскадроном.

Талаверская мясорубка придала войне более ожесточенный характер. Теперь мы совершали больше маршей, передвигались быстрей, неприятель чаще беспокоил нас, и разговоры о Пудике поневоле стали реже. Она следовала за полком в шарабане, где, по слухам, и произвела младенца, которого майор Идов, веривший в свое отцовство, полюбил так, словно на самом деле был его отцом. По крайней мере, когда младенец умер, а прожил он всего несколько месяцев, майор горевал отчаянно, до безумия, и в полку над ним не смеялись. Антипатия, которую он вызывал, впервые смолкла. Его жалели гораздо сильнее, чем мать, которая, хоть и оплакала своего отпрыска, осталась тем не менее той же Розальбой, которую мы все знали, той странной потаскухой, которую дьявол окропил стыдливостью и которая, невзирая на свое распутство, сохранила волшебную способность сто раз на дню краснеть до самого позвоночника. Она не подурнела. Она умела противостоять любым невзгодам, и все-таки гибельная жизнь, которую она вела, очень скоро превратила бы ее в то, что у кавалеристов называется «изношенным чепраком».

— Значит, это длилось недолго? И тебе известно, что стало с этой сукой в образе женщины? — полюбопытствовал Рансонне, задыхаясь от интереса и возбуждения и на минуту забыв о посещении Менилем церкви, мысль о котором засела у него в мозгу.

— Да, — отозвался Менильгран с сосредоточенным видом, словно подходя к кульминационной точке своей истории. — Ты ведь, как и все, думал, что Пудика с Идовым исчезли в вихре войны и событий, который рассеял, подхватил и унес большинство из нас. Но сегодня я поведаю тебе судьбу Розальбы.

Капитан Рансонне облокотился на стол, не выпуская из рук стакана, который сжимал во время рассказа, как рукоять сабли.

— Война не прекращалась, — говорил Менильгран. — Терпеливые в своей ярости испанцы, потратившие пятьсот лет на изгнание мавров, положили бы при необходимости такой же срок на то, чтобы изгнать нас. Продвигаться вперед мы могли только при условии, что каждую минуту остаемся начеку. Мы немедленно укрепляли каждую занятую нами деревню, превращая ее в крепость против неприятеля. Довольно долго мы стояли гарнизоном в городишке Алькудиа. Обширный тамошний монастырь был превращен в казарму, на постой мы разместились в городских строениях, и майору Идову достался дом алькальда.[229] А так как этот дом был самым просторным в Алькудии, майор Идов принимал в нем иногда всех офицеров полка, поскольку мы общались только между собой. Мы порвали с afrancesados, которым не доверяли, — так повсеместно укоренилась ненависть к французам! На подобных собраниях, прерывавшихся подчас перестрелкой наших передовых разъездов с неприятелем, Розальба потчевала нас пуншем, делая это с тем несравненно целомудренным видом, который казался мне шуткой демона. Она выбирала там свои жертвы. Я уже выкинул из сердца связь с ней и к тому же не влачил за собой разбитые цепи обманутых надежд, как выразился не помню уж кто. Я был свободен от досады, ревности, сожалений. Я просто наблюдал за жизнью и поступками женщины, скрывавшей самые бесстыдные причуды под самой очаровательной растерянностью невинности и возбуждавшей во мне лишь интерес зрителя. Итак, я бывал у Розальбы, и на людях она обращалась ко мне с почти робкой простотой девушки, случайно встреченной у источника или в лесу. Ни головокружительных опьянений, ни неистовства чувств, которые она воспламеняла во мне, — ни одной из этих ужасных вещей больше со мной не происходило. Я считал их исчезнувшими, забытыми, невозможными! Вот только когда я видел все ту же неисчерпаемую алость, которая окрашивала ей лицо от малейшего слова или взгляда, я невольно испытывал то ощущение, что бывает у человека, видящего в своем пустом бокале последнюю розовую каплю шампанского и подавляющего в себе желание допить ее.

Однажды я сказал об этом Розальбе. В тот вечер я был у нее один.

Я рано ушел из кафе, оставив там офицеров за оживленной игрой в карты и бильярд. Был уже вечер, но вечер в Испании, где раскаленное солнце с трудом отрывается от неба. Розальбу я застал полуодетой: она подставляла ветру прокаленные африканским зноем обнаженные плечи и руки, в которые я столько раз впивался губами и которые в известные моменты волнения, рождавшегося перед моими глазами, приобретали тон сердцевины земляники, как говорят художники. Волосы ее, отяжелевшие от жары, ниспадали на золотистую шею, и вот такая, растрепанная, неприбранная, томная, она была прекрасна и способна соблазнить самого сатану в отместку за Еву! Навалившись грудью на столик, она писала. Ну, если уж Пудика писала, то, без сомнения, любовнику, назначая ему свидание и в очередной раз собираясь стать неверной майору Идову, так же молча глотавшему ее измены, как она — наслаждение. Впрочем, когда я вошел, письмо было уже написано, и она, намереваясь его заклеить, плавила на огне свечи голубой воск с серебряными точками, который до сих пор стоит у меня перед глазами, и сейчас вы узнаете, почему воспоминание об этом голубом воске с серебряными точками столь отчетливо сохранилось во мне.

«А где майор?» — смутившись при моем появлении, спросила эта женщина, всегда умевшая доказать гордости и чувствам мужчины, что ее взволновал именно его приход.

«Сегодня он безумствует за картами, — ответил я, смеясь и с вожделением посматривая на лакомое розовое пятно, проступившее у нее на лице, — а я безумствую по другой причине».

Розальба поняла меня, но нисколько не удивилась. Она давно уже была уверена, что всегда сумеет разжечь желание в мужчине, с какого бы конца света он к ней ни явился.

«Полно! — медленно протянула она, хотя алость, которой мне так хотелось испить на ее одновременно обворожительном и отвратительном лице, превратилась в пурпур при мысли, что я ей подал. — Полно! Время ваших безумств кончилось».

И она приложила печатку к кипевшему на письме воску, который погас и застыл.

«Вот ваш портрет! — бросила Розальба с дерзким вызовом. — Секунду назад еще обжигал, а сейчас холоден».

С этими словами она перевернула письмо и наклонилась, чтобы надписать адрес.

Нужно ли мне повторяться, пока вам не надоест? Я, разумеется, не ревновал эту женщину, но мы ведь все одинаковы. Мне невольно захотелось узнать, кому она пишет, и для этого я, поскольку все еще стоял, наклонился над нею, но взгляд мой был пленен ложбинкой меж плеч, этой пьянящей и поросшей пушком расселиной, где я напечатлел столько лобзаний, и, намагниченный открывшейся мне картиной, я бросил в этот ручей любви еще один поцелуй, ощущение которого помешало Розальбе писать. Она вскинула склоненную над столиком голову, как будто ее укололи в спину раскаленной иглой, и упала на спинку кресла; она смотрела на меня с той смесью желания и смущения, в которой и заключался секрет ее обаяния, и я, завороженный ее взглядом и все еще стоя позади нее, приник к ее полураскрытым влажным розовым губам с таким же поцелуем, что мгновением раньше напечатлел в ложбинке между плечами.