Кэтрин Джинкс - Инквизитор

• Название: Инквизитор
• Автор: Кэтрин Джинкс
• Издательство: Издательство «Иностранка»
• Жанр: Исторический детектив
• Год: 2006
• ISBN: 5-94145-409-0

Кэтрин Джинкс живет то в Австралии, то в Канаде, но всю свою жизнь увлеченно изучает Средневековье, эпоху Крестовых походов и великих рыцарских орденов, рвавшихся к власти в Европе и Азии. Об этой эпохе она пишет и свои книги, пользующиеся неизменным успехом в англоязычном мире. Новый роман Джинкс переносит нас во Францию XIV века, в годы, когда католическая церковь ведет войну на уничтожение с еретиками-альбигойцами. Движение альбигойцев или катаров, отвергавших церковную иерархию и папство, охватило, начиная с XII века, всю южную Францию, увлекая и знать, и простолюдинов. Дело о катарской ереси расследует инквизиционный суд, составленный из монахов-доминиканцев, но следствие обрывается зверским убийством старшего инквизитора отца Августина. Поиски убийцы возвращают его подчиненного, брата Бернара, к запутанным событиям пятидесятилетней давности. На пути к разгадке Бернар не только узнает страшную тайну отца Августина и обнаруживает предателя в своем ближайшем окружении, но и встречает свою любовь.

---

— Оставьте, сын мой. Мы с вами оба знаем, что это ничего не стоит. Андрей Капеллан — вот кто учит, что любовь земная облагораживает. Как там у него? Что-то про любовь, пробуждающую в человеке многие добрые свойства и научающую всех и вся, пусть и самых скверных людей, премногим добродетелям.

Я был немало удивлен, узнав, что мой старый друг когда-то читал «Искусство куртуазной любви» и даже заучивал фрагменты книги на память. Мне она никогда не попадалась; ее не часто встретишь в среде доминиканцев.

— Ну а я, отец мой, я не читал этого автора, — отвечал я в несколько ироническом тоне. — Но есть песня — однажды я ее слышал — как там?..

Лишь Венера повелит —
Мой дружок бодрится,
Ибо в сердце, где она,
Вялость не селится!

— Как вам не стыдно! — укоризненно воскликнул приор Гуг. — Сын мой, вы святотатствуете! Мы говорим о любви, а не о похоти.

— Я знаю. Я виноват. Но, отец мой, раньше я любил женщин, в чем раскаиваюсь, но ни с одной из них мое сердце не озарялось божественным светом. Тут же все по-другому.

— Потому что это другая женщина.

— Ах, отец мой, отчего вы не доверяете моим суждениям?

— Отчего вы не доверяете моим? Сын мой, вы пришли ко мне. Я высказал свое мнение: где женщина, там зло. Все отцы Церкви говорят нам об этом. Теперь же, если вы хотите нарушить свой обет послушания и оспорить мою позицию, то обратитесь к высшим авторитетам. Ищите у них признаки божественной и земной любви — научитесь их различать. Читайте Ангельского доктора. Читайте «Этимологию»[69]. И затем падите ниц пред Господом, вы, который недостоин получить Его благословение, из-за надменности духа вашего.

Отчитав меня так, приор наложил на меня епитимью и отпустил восвояси. Должен признаться, это был тяжкий момент. Тогда как мне полагалось есть пепел как хлеб и жаться к навозу, я стал упрям и непокорен; стрелы гнева вонзились в меня, и яд их напоил мою душу. Дух мой ярился. Братья сторонились меня, потому что я, внутренне кипя от бешенства, был что василиск: мой голос, хотя и ровный как всегда, мог жечь и разить. Наказания мои я нес с плохо скрываемым пренебрежением. Я верил, что приор Гуг суд превратил в яд, а плоды правды — в горечь.

Я, конечно, молился, но молитвы мои были что скользкие места в темноте. Я, конечно, читал авторов, рекомендованных отцом библиотекарем, но с целью оспорить суждение приора и доказать свою собственную правоту. Однако же, чем больше я читал, тем более у меня возникало сомнений насчет истинной природы того чувства, что я испытал в горах. Изучая богословие, я воспринимал это — как бы сказать? — как некую отвлеченность. Хотя я размышлял о союзе души с Богом и тому подобных вещах, но понимать умом, что быть в Боге значит не быть собой, отвергнуть все, что есть в тебе твоего, — понимать это умом совсем не то, что понимать сердцем. Другими словами, во время чтения у меня заново открылись глаза на то, что такое бытие в Боге, что нужно отказаться от себя и от всего, будь то творения, существующие ныне или в прошлом; что нельзя любить одно благо или другое благо, но должно любить то благо, которое рождает все благое. Странно себя ощущаешь, прилагая эту мудрость к своей собственной жизни. (Ранее я употреблял свои знания из философии и богословия только в дебатах с учеными собеседниками.) Это было так, точно я допрашивал свидетеля и проверял его на наличие ересей, осужденных в папской декреталии. Я вынужден быть спросить: а истинно ли я отрешился от себя и всего сущего? Вправду ли моя душа растворилась в Боге?

По мере того как гнев мой остывал, я начинал видеть то, что мне следовало увидеть раньше, а вы покачаете головой, дивясь моей слепоте: заявлять претензии, которые я заявлял, мне не подобало. Вообразите себе, к примеру, как бы я, инквизитор еретических заблуждений, отнесся бы к такому рассказу, представленному в доказательство этих самых заблуждений. Разве не возмутился бы я дерзости человека, говорившего о своем единении с Богом, хотя ни дни его, ни труды не заслуживали сей милости?

Как же я страдал! Ввергнутый в сомнение, я был что листок на ветру — меня швыряло из стороны в сторону. Вспоминая безмерное счастье, охватившее меня в горах, я верил, что душою достиг Господа. Но потом я принимался читать дальше — и начинал сомневаться. Я размышлял о пути святого Павла в Дамаск: я думал о свете, осиявшем его, и о голосе, бывшем ему, и о том, что, пробудившись ото сна, он ничего не увидел. Многие отцы Церкви учат, что так, в пустоте он узрел Бога, ибо Бог есть ничто. Дионисий писал: «Он превыше бытия, Он превыше жизни, Он превыше света». В «Небесной иерархии» он говорит: «Тот, кто говорит о Боге через сравнение, тот святотатствует, но кто скажет о Нем «ничто», тот скажет, как должно». Посему, когда душа входит в Него и там переживает чистое самоотречение, она находит Бога в пустоте.

И оттого я спросил себя: это ли я нашел в горах? Пустоту? Мне казалось, что я нашел любовь, а мы все знаем, что Бог есть любовь. Но какую любовь? И если я действительно познал божественную любовь, тогда, наверное, поскольку это был я (ибо я, кажется, все время ощущал самое себя), я не до конца растворился, переродился и влился в божественное единение с Богом. Я совершенно запутался. Я молил о просветлении, но оно не наступало. Я алкал благодати Господней в близости Его, но божественная любовь не касалась меня — или, по крайней мере, та любовь, что заполняла меня тогда на холме. Я простаивал многие часы на коленях, и все же, наверное, этого было недостаточно; мои обязанности служили помехой моему духовному исканию. Мир покинул мою душу. Под бременем трудов, неся осуждение настоятеля, болеющий духом, я не ведал покоя. Даже на постели, подобно Иову, метался я без сна до рассвета.

Один раз я провел всю ночь, пав ниц пред алтарем. Я был недвижим и через некоторое время почувствовал сильную боль. Я возносил ее в жертву нашему Господу, я молил его, чтобы он избрал меня орудием Его покоя. С каким рвением, с какой страстью я пытался освободиться от самого себя! Как жаждал я обрести Его в своем сердце! Но чем упорнее я искал Его, тем более Он, казалось, от меня отдалялся, пока, наконец, я не почувствовал, что я один во всей вселенной, скитаюсь вдалеке от любви, порождающей всякую иную любовь, и не заплакал от отчаяния. Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил меня?[70] Я был что заблудшая овца, и овца недостойная, ибо при всей силе свой веры я усомнился в Его безграничном милосердии. Почему же там, на холме, Он, казалось, коснулся меня божественной любовью, когда я не сделал ничего, чтобы заслужить этого — а сейчас утаивал ее, когда я добивался ее с таким пылом?

Думаю, вы согласитесь, что этот вопрос показывает, как далеко я находился от моей цели. Я и вправду был недостойнейшим из недостойных, ибо по натуре я далек от мистики и многого постичь не в силах. Я бы даже сказал, что мое стремление к божественной любви было в некоторой степени навеяно желанием доказать, что она мне уже известна. Слабый, подлый лицемер! При всех моих муках, я заслуживал мук еще более ужасных, ибо услышьте, где я искал утешения. Услышьте, где мой истерзанный дух обретал покой. На груди Христовой? Увы, нет.

Средь душевного ада я обращался, но не к молитве, а к Иоанне де Коссад.

Я представлял себе ее улыбку — и чувствовал облегчение. Я вспоминал наш разговор — и смеялся. Я рисовал себе ее образ; ночью в моей келье и молча поверял ей мои муки, мои борения, мое смятение. Весьма похвальное поведение для монаха-доминиканца! Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе[71]. Мне было стыдно, но в то же время я не переставал с упрямством доказывать себе, что она, наверное, орудие Божие, светильник и звезда. Конечно, ее нельзя поставить в один ряд с Марией из Уана, которую Жак де Витри называл своей «духовной матерью», или святой Маргаритой Шотландской, которая направила короля Малькольма к доброте и смирению. («Что отвергала она, то отвергал и он… что любила она, то он, любя ее, тоже любил».) Но, может быть, такая сильная любовь Иоанны к дочери указала мне путь к любви. Или, может быть, это был путь Алкеи, и Иоанна, такая же грешница, как и я, взяла меня за руку и повела меня по нему.

Постыдные мысли! Подумать только, до чего изощренно и изобретательно я постулировал — в моих нечестивых попытках оправдать лелеемые мною преступные желания. Приор Гуг хорошо меня знал. Он знал, что зависимость моя от Иоанны настолько сильна, что я рискую нарушить данный мною обет. (Это часто случается с братьями, выходящими в мир.) Участие отца Августина в судьбе Иоанны, несомненно, способствовало пробуждению моих чувств, ибо если он, идеальный инквизитор, не устоял перед ее чарами, то кто такой я, чтобы устоять? Нет, не скажу, что мною двигала исключительно похоть. Вспомните, например, что делалось со мною от ее заигрывающего взгляда — я был потрясен и испуган; я не распалял воображение сценами плотских утех. Я хотел только поговорить с ней, порадоваться, поделиться с ней моими мыслями и бедами.