Марк Гроссман - Веселое горе — любовь.

• Название: Веселое горе — любовь.
• Автор: Марк Гроссман
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1966

Марку Соломоновичу Гроссману в 1967 году исполняется пятьдесят лет. Из них 35 лет отдано литературе.

Писатель прошел большой жизненный путь. За его спиной участие в Великой Отечественной войне, многие годы, прожитые за полярным кругом, в Средней Азии, в горах Урала и Кавказа.

Перед его глазами прошли многие человеческие судьбы; они и легли в основу таких книг, как «Птица-радость», «Сердце турмана», «Живи влюблен» и др. (а их более двадцати, изданных общим тиражом почти в миллион экземпляров у нас и за границей).

Сборник «Веселое горе — любовь» — это книга о любви и верности. О любви к Родине и женщине-матери, к любимой, родной природе, цветам и птицам — ко всему, чем живет человек нашего общества.

---

Вскоре уже туча подошла к заводскому поселку на краю города, и видно стало, как тяжело она пенится и клубится, опускаясь все ниже и ниже к земле.

Такие тучи мне доводилось встречать на берегу Ледовитого океана. При виде их впадали в беспокойство птицы и звери. Эти тучи всегда приносили бедствия всему живому. Казалось, расплавленный свинец и угольная пыль висят в воздухе, мешая дышать и видеть, забивая легкие, засоряя глаза и наполняя их тяжестью.

Я не успел загнать своих птиц в голубятню. Да и никто из голубятников, как я узнал потом, не смог этого сделать.

Свирепая волна воздуха сорвала моих голубей с крыши и угнала куда-то. В то же мгновение пошел град. Да какой! Плотные куски льда величиной с голубиное яйцо миллионами маленьких бомб обрушились на землю. Через несколько секунд десятки железных крыш были сорваны с небольших домиков, а крыши, крытые толем, превращены в решето. В сотнях домов со звоном разлетелись стекла.

Внизу под балконом отчаянно визжал Тришка. Его кто-то толкал и бил, а маленький песик не видел своего обидчика и не мог ничего понять.

У дяди Саши в первые же секунды градом убило двух птиц. Третью подхватило ветром, затащило вверх — и вдруг швырнуло на землю.

Старый слесарь в одной косоворотке, без шапки кинулся спасать птицу. Он бежал от своего домика к тому месту, где упал голубь, прикрывая руками лысую голову. На полпути старик зашатался, присел на корточки. Но поднялся и опять заспешил вперед.

Добежав до птицы, дядя Саша схватил ее и сунул за пазуху. В это время несколько градин с такой силой ударили его по голове, что он медленно осел на земле. Но внезапно под рубахой у него зашевелился спасенный голубь, старик вскочил и, согнувшись, кинулся назад.

Около моего дома остановился, задыхаясь от быстрого бега, электросварщик Николай Павлович. Немного отдышавшись и не выходя из-под балкона, он закричал мне:

— Моих не видел?

И, не дожидаясь ответа, сообщил:

— Всю стаю утащило. Пятнадцать птиц. Убьет!

Я спустился вниз, занес под балкон смертельно перепуганного Тришку и сказал Николаю Павловичу:

— Придется новых голубей заводить, Николай Павлович.

— Видно, так, — невесело согласился электросварщик. И, помолчав, сокрушенно покачал головой: — А ведь какие птицы были!

* * *

Этот сумасшедший шквал кончился внезапно, как и начался. Но тут же пошел такой ливень, какой в наших местах, быть может, раз в сто лет случается.

— Ну, пойду домой, — хрипло сказал Николай Павлович, и его красивое, всегда спокойное лицо потемнело, как будто буря оставила на нем свой след. Я понял, что Николай Павлович в эту минуту смирился с гибелью всей своей голубятни.

— А все-таки ты жди, сосед, — посоветовал я, стараясь как-то приободрить товарища, да и у себя этим поддержать надежду на спасение и возвращение птиц.

Ливень прекратился в середине дня.

Через полчаса пришли мокрые — хоть выжимай их — Аркашка и Орлик.

Дичок бешено поблескивал желтыми злыми глазами, а синий почтарь все время вздрагивал и хлопал избитым крылом.

Затем под балконом появились мальчишки и принесли мне мертвых Зарю и Непутевого. Голуби погибли неподалеку от дома.

Пока мы с ребятами рыли ямку в палисаднике, чтобы похоронить птиц, — на небольшой высоте прилетели Паша и Маша, Буран, все остальные голуби. Не хватало только Коленьки.

Мне было очень жаль Коленьку. С тех пор как погибла Ранняя Весна, голубь жил одиноко и грустно. Но по-прежнему, несмотря на несчастье, он любил свой дом неизменной любовью.

Перед самыми сумерками я заметил высоко в небе точку. Голубятники на любом расстоянии безошибочно отличают голубя от всякой иной птицы. Я тоже не мог ошибиться: это был голубь. Но не Коленька.

Он снижался как-то странно, будто подгребал под себя воздух правым крылом, и приближался к моему дому по непонятной ломаной линии. Коленька так идти не мог. Да и не стал бы почтарь задерживаться на полдороге. И все-таки это был он — Коленька.

Голубь тяжело опустился на балкон, как-то боком сделал несколько шажков и присел, склонив голову.

Я взял шест, чтобы согнать Коленьку в голубятню. Но почтарь, всегда быстро улетавший от шеста, на этот раз даже не пошевелился. Я подошел и осторожно взял его.

— Что же это ты, Коленька, опоздал? — спросил я. — Наверно, тебя сильно градом побило? Да и по чужим кругам ходил напрасно. Ведь напрасно, а? — И я поднес голубя к самому лицу, чтобы рассмотреть его в наступающей темноте.

Правый глаз у Коленьки затек и слезился. Левого глаза не было совсем. Его выбило градом.

СИНЕХВОСТАЯ — ДОЧЬ ВЕРНОЙ

Она выросла в голубятне у бухгалтера тракторного завода — человека, обремененного большой семьей и потому вечно занятого, берущего работу на́ дом. Бухгалтер — отец четырех девушек — часто, оставшись наедине с женой, вздыхал:

— Вот ведь беда какая, Ниловна: ни одного мальчишки не подарила ты мне. Помирать буду — некому голубей оставить.

Ниловна махала рукой на мужа и ворчала:

— Седин своих постыдился бы: седьмой десяток, а чем занимаешься?

— Ну, чем? — вяло отбивался глава семейства. Он знал, что этот разговор, как и многие предыдущие, кончится тем, что жена пойдет к соседке и станет жаловаться ей на тяжкий недуг мужа.

— А тем, — зажигалась Ниловна, потрясая перед носом мужа не раз чиненной кофточкой, — а тем, что дочерям в институт идти, а у них по одному приличному платью! А папенька на голубей тратится. Тратишься ведь?!

— Ну, трачусь, — покорно соглашался бухгалтер.

— «Ну, трачусь»! — наступала Ниловна. — Ты сколько за эту свою, за Верную заплатил! Мыслимое ли дело, отвалил за птицу ростом с кулак тридцать целковых.

Ниловна хлопала дверью и шла к соседке. А Николай Ильич, еще раз вздохнув, отправлялся во двор, садился на скамеечку у голубятни и уже через минуту забывал и о попреках жены, и о пустяковой ошибке в годовом отчете, за которую он заплатил тремя ночами бессонницы, — и о многих других мелких и не очень мелких неприятностях.

Бухгалтер весь преображался, глядя на своих любимцев. Он то улыбался, то сокрушенно качал головой, то тихонько начинал напевать какую-нибудь песенку.

А голубятня у Николая Ильича, надо сказать, была редчайшая, замечательная была голубятня! Взять хоть ту же Верную, которой попрекала его Ниловна. Покажи Верную любому голубятнику, и не удержится он от того, чтобы не ахнуть.

Взгляните на перо голубки: синее-синее, с зеленоватым отливом у шеи. Когда падают солнечные лучи на птицу, блестит и переливается ее перо, как уральские самоцветы. Все оно искрится, сияет.

А голова! Голова у Верной небольшая, удивительно правильная. Клюв с крупным наростом, какой и положено иметь голубке чистых почтовых кровей.

А разве что-нибудь худое можно сказать о лётных качествах Верной? Нет, ничего нельзя. Триста километров проходит голубка в четыре с половиной часа. А вернется с нагона — хоть снова вези ее на то же расстояние: дышит ровно, ест и пьет в меру.

И сейчас, сидя у голубятни, Николай Ильич ищет взглядом свою любимицу и находит ее среди десятков синих, белых, красно-рябых, желтых птиц. Голубка только что слетела с гнезда, в котором у нее пищат двое маленьких, начинающих покрываться перьями птенцов. Гнездо в это время греет голубь Верной — белый в синих рябинах Снежок.

— Кралечка ты моя, — говорит Николай Ильич вслух, и птица, будто понимает хозяина, — подходит к нему и смотрит желтыми бусинами глаз на седого грустного человека.

В это время Николая Ильича замечает возвратившаяся от соседки Ниловна.

— Любуешься? — справляется она, с недоброй усмешкой поглядывая на мужа. — Перья в хвосте считаешь? Считай, считай, — на то ты и бухгалтер!

— Знаешь что, Дарья Ниловна, — в сердцах восклицает Николай Ильич, — шла бы ты по своим делам! Право. А то гляди, как бы до греха не дошло!

И он грозно раздувает седые редкие усы, хоть никому от этого не страшно.

Опять Николай Ильич сидит один на скамеечке и думает о себе. И, пожалуй, жалко ему старого смирного бухгалтера, у которого одна безобидная страсть в жизни, — и за ту пилят его вот уже, считай, сорок лет.

— Ну, посуди ты, Верная, — обращается старик к голубке, втайне надеясь, что его разговор услышит жена. — Хмельного в рот не беру, кроме как в праздники. На охоту не хожу, в карты не играю. За что же пилит она нас, Верная?

В окно высовывается Ниловна.

— Насмотрелся? Иди обедать, горе ты мое!

«Допилит она меня, — думает Николай Ильич, садясь за стол и стараясь не смотреть на жену. — Вместе с дочками допилит».

Старый бухгалтер отлично понимает, что попреки Ниловны не имеют отношения к деньгам. В конце концов, Николай Ильич не только тратится на птиц, но и продает их. Дело тут вовсе не в деньгах. Жена считает, что не к лицу главе семейства, бухгалтеру крупнейшего в стране тракторного завода заниматься «мальчишкиным делом». Правда, за сорок лет совместной жизни Ниловна не добилась никаких успехов, но, судя по всему, Николай Ильич вот-вот сдастся.