Владимир Набоков - Комментарий к роману "Евгений Онегин"

• Название: Комментарий к роману "Евгений Онегин"
• Автор: Владимир Набоков
• Издательство: Искусство-СПб / Набоковский фонд
• Жанр: Критика
• Год: 1998
• ISBN: 5-210-01490-8

Это первая публикация русского перевода знаменитого «Комментария» В В Набокова к пушкинскому роману. Издание на английском языке увидело свет еще в 1964 г. и с тех пор неоднократно переиздавалось.

Набоков выступает здесь как филолог и литературовед, человек огромной эрудиции, великолепный знаток быта и культуры пушкинской эпохи. Набоков-комментатор полон неожиданностей: он то язвительно-насмешлив, то восторженно-эмоционален, то рассудителен и предельно точен.

В качестве приложения в книгу включены статьи Набокова «Абрам Ганнибал», «Заметки о просодии» и «Заметки переводчика». В книге представлено факсимильное воспроизведение прижизненного пушкинского издания «Евгения Онегина» (1837) с примечаниями самого поэта.

Издание представляет интерес для специалистов — филологов, литературоведов, переводчиков, преподавателей, а также всех почитателей творчества Пушкина и Набокова.

---

В эпилоге к «Руслану и Людмиле» (сочиненном в июле 1820 г. в Пятигорске) и в посвящении к «Кавказскому пленнику» (адресованном в 1821 г. Николаю Раевскому) поэт упоминает «сплетни шумные глупцов» (эпилог, стих 8) и утверждает: «Я жертва клеветы и мстительных глупцов» (посвящение, стих 39). В отместку за клевету он в стихах (1820, 1821) дважды обличил Толстого за безнравственность[560]. 23 апреля 1825 г. наш поэт писал из Михайловского в Петербург своему брату: «Толстой явится у меня во всем блеске в 4-й песне „Онегина“, если его пасквиль этого стоит…» Пушкин здесь имеет в виду лаконичные, но весьма ядовитые стихи, ходившие в списках (Толстой сочинил их в 1821 г. в ответ на пушкинские диатрибы). Пушкин услышал о них в 1822 г.

В этой эпиграмме, составленной шестью александрийскими стихами, Толстой напоминает «Чушкину» (от «чушь» и «чушка»), что у того «есть щеки». Непостижимо, как мог Пушкин, мстительный Пушкин, с его обостренным чувством чести и amour-propre[561], простить такую грубость. Не иначе как Толстой в сентябре 1826 г. заработал прощение ценою каких-то неимоверных усилий.

Я полагаю, что, обдумывая четвертую главу, Пушкин сочинил две нижеследующие незаконченные строфы (продиктованные Каверину в Калуге 1 августа 1825 г., по памяти записанные Соболевским для Лонгинова около 1855-го и опубликованные Анненковым в 1857-м в качестве эпиграммы) с намерением развить тему «презренной клеветы» и, возможно, изобразить Толстого в строфах, посвященных Москве, куда должны были отправиться Ларины в этой же песни (см. XXIVa):

АА

О муза пламенной сатиры!
Приди на мой призывный клич!
Не нужно мне гремящей лиры,
4 Вручи мне Ювеналов бич!
Не подражателям холодным,
Не переводчикам голодным,
Не безответным рнфмачам
8 Готовлю язвы эпиграмм!
Мир вам, несчастные поэты,
Мир вам, журнальные клевреты;
Мир вам, смиренные глупцы!

BB

А вы, ребята подлецы, —
Вперед! Всю вашу сволочь буду
Я мучить казнию стыда!
4 Но если же кого забуду,
Прошу напомнить, господа!
О, сколько лиц бесстыдно-бледных,
О, сколько лбов широко-медных
8 Готовы от меня принять
Неизгладимую печать!

В 1825 г., между началом июля и сентябрем, будучи в Михайловском, Пушкин набросал письмо царю (так никогда и не отосланное), в котором появились следующие строки:

«Des proposinconsidérés, des vers satiriques me firent remarquer dans le public, le bruit se répandit que j'avais été traduit et fou [etté] à la Ch[ancellerie] sec[rète].

Je fus le dernier à apprendre ce bruit qui était devenu général, je me vis flétri dans l'opinion, je fus découragé — je me battais. J'avais 20 ans en 1820 — je délibérais si je ne ferais pas bien de me suicider ou d'assassm[er]»[562].

Росчерк, который идет далее, прочитывается как V, но это не первая и не последняя буква опущенного слова, судя по тире перед ней и волнистой линии после. Я почти не сомневаюсь, что она означает «Miloradovich» с гипертрофированным V{90}.

Непостижимо, как толкователи могли вообразить, что V означает «Votre Majesté»[563] (особенно в дальнейшем контексте, где Пушкин определяет свою потенциальную жертву как «un homme auquel tenait tout»[564] — что по отношению к царю было бы невозможным принижением — и сообщает, что является невольным поклонником «таланта» данной особы) Столь же непостижимо, как и почему Д. Благой, редактор академического Собрания сочинений 1937 г. (т. 13, с. 227), сподобился прочесть слова «fus découragé»[565] как «suis découragé»[566], ведь в этом издании факсимиле рукописи обнаруживает совершенно очевидное сходство между упомянутым fus и fus в начале абзаца{91}.

Кто же был тот человек, с кем Пушкин стрелялся на дуэли весной 1820 г.?

В дневнике, который вел молодой офицер Федор Лугинин в Кишиневе (15 мая — 19 июня 1822 г.)[567], 15 июня отмечено, что Пушкин, с которым он ненадолго сошелся, имел в Петербурге дуэль из-за ходивших слухов о порке в Тайной канцелярии.

В письме от 24 марта 1825 г. из Михайловского в Петербург к Александру Бестужеву (псевдоним Марлинский) Пушкин после добродушных заверений в том, что он столь высоко ценит поэзию Рылеева, что даже видит в нем соперника, добавляет: «…жалею очень, что его не застрелил, когда имел случай — да чорт его знал». Это намек не только на дуэль, но и на какую-то историю, которую Бестужев явно знал столь хорошо, что не было надобности ни в каких разъяснениях.

Знакомство Пушкина с Рылеевым (1795–1826) могло произойти только весной 1820 г., когда Рылеев жил в Петербурге или в загородном поместье Батово{92} (принадлежавшем его матери Анастасии, дочери Матвея Эссена; оно было куплено{93} в 1805 г., расположено в нескольких милях к западу от Рождествена, деревни близ Царского Села, в сорока пяти милях на юг от Санкт-Петербурга, по лужскому тракту). Пушкин так живо помнил лицо Рылеева, что, не видав его более пяти лет, рисовал его профиль — с длинным носом, выступающей нижней губой и гладко зачесанными волосами. Отметим также, что Пушкин в своих письмах упоминает Батово как знакомое место: 29 июля 1825 г. из Михайловского он направляет Прасковье Осиповой в Ригу два письма: одно от своей матушки, «другое из Батова»{94}. Мы знаем, что в начале 1820 г. Рылеев отправил или сам отвез беременную жену в ее фамильную усадьбу в Воронежской губернии и что 23 мая у него родилась дочь. О собственных его разъездах с конца 1819 по конец 1820 г. известно очень мало (см. примечания Оксмана к изданию сочинений Рылеева, М., 1956).

Когда же Пушкин уехал из Петербурга? Если верить В. Гаевскому, биографу Дельвига (получившему сведения от Михаила Яковлева — см. «Современник», 1854, сентябрь), Пушкин уехал из города 6 мая. По словам же Александра Тургенева (в письме к брату Сергею от 6 мая), поэт должен был уехать на следующий день, 7 мая. В один из этих дней он и тронулся в путь со своим слугой, Никитой Козловым; двое друзей «сопровождали его до Царского» (14,5 миль от Петербурга в сторону Луги{95}). Этими друзьями были Дельвиг и Павел Яковлев (1796–1835), сослуживец Пушкина по Министерству иностранных дел и брат его одноклассника Михаила Яковлева.

9 мая 1821 г. в своем кишиневском дневнике Пушкин записывает, что минул ровно год с тех пор, как он покинул Петербург. Возможно, он действительно уехал из города 6 мая 1820 г. Но если и провел следующие несколько дней, до 9-го, в непосредственной близости от города, то имел основания сказать, что уехал из Петербурга 9-го числа. Пушкин был весьма пунктуален относительно роковых дат в своей жизни.

Моя гипотеза состоит в том, что приблизительно 1 мая 1820 г. Рылеев в своем антиправительственном угаре пересказывал слух о порке как о свершившемся факте (к примеру, так: «Власти нынче секут наших лучших поэтов!»), что Пушкин вызвал его на дуэль, что секундантами были Дельвиг и Павел Яковлев и что дуэль произошла между 6 и 9 мая в окрестностях Петербурга, возможно, в имении матери Рылеева Батово. После этого Пушкин сразу же уехал на юг через Лугу, Великие Луки, Витебск, Могилев и далее, прибыв в Екатеринослав 20 или же 21 мая{96}.

Имение Батово позднее принадлежало моим деду с бабкой — Дмитрию Николаевичу Набокову, министру юстиции при Александре II, и Марии Фердинандов не, урожденной баронессе фон Корф. Прелестная лесная дорога вела к нему от деревни Выра, имения моих родителей, которое было отделено извилистой рекой Оредеж как от Батова (в миле на запад от Выры), так и от поместья Рождествено, принадлежавшего моему дяде Рукавишникову (место это в 1710-е гг. было резиденцией Алексея, сына Петра Великого; унаследовано мною после смерти дяди Василия, в 1916 г.){97}. Непременные летние поездки в Батово — в тарантасе ли, в шарабане или же в автомобиле — помню с тех самых пор, как мое сознательное «я» всплывает из этой трепетной зеленой бездны, с 1902, скажем, года, и вплоть до революции 1917-го, когда, как нетрудно догадаться, все частные земли были национализированы Советами. Помню потешные дуэли с кузеном{98} на grande allée[568]Батова (великолепная аллея, обсаженная гигантскими липами и березами и пересеченная в конце своем строем тополей), где, согласно неким семейным преданиям, Рылеев действительно дрался на дуэли. Помню и одну лесную тропу за Батовом, по которой я мог часами бродить в одиночку, как взрослый, чтобы все ждали и волновались; эту тропу два-три поколения маленьких Набоковых, взращенных гувернантками, знали как Le Chemin du Pendu[569]; a сотнею лет прежде она была любимым местом прогулок самого le Pendu, Рылеева. Я знаю, что статья о Батове (В. Нечаев, «Усадьба Рылеева») появилась или должна была появиться году в 1950-м в советском сборнике «Звенья», № 7, но этот выпуск, насколько мне известно, в Америку не попал{99}, в отличие от № 8.