Евгений Воробьев - Высота

• Название: Высота
• Автор: Евгений Воробьев
• Жанр: Советская классическая проза

Воробьёв Евгений Захарович [р. 29.11(12.12).1910, Рига — 1990)], русский советский писатель, журналист, сценарист. Участник Великой Отечественной войны. Окончил Ленинградский институт журналистики (1934). Работал в газете «Комсомольская правда». Награждён 2 орденами, а также медалями

Основная тема его рассказов, повестей и романов — война, ратный подвиг советских людей. Автор книг: «Однополчане» (1947), «Квадрат карты» (1950), «Нет ничего дороже» (6 изд., 1956), «Товарищи с Западного фронта. Очерки» (1964), «Сколько лет, сколько зим. Повести и рассказы» (1964), «Земля, до востребования» (1969-70) и др. В 1952 опубликована наиболее значительная книга Евгения Воробьева — роман «Высота» — о строительстве завода на Южном Урале, по которому поставлена еще более популярная кинокартина «Высота» (1957).

---

Отойдя с десяток шагов, Хаенко остановился, понуро стал в сторонке. Идти одному в «бенилюкс» не хотелось, но как избавиться от чувства обиды?

Денег хватало, Хаенко и в самом деле мог сегодня на славу угостить всю компанию. Но это был остаток тех денег, которые он все собирался отправить матери. И каждый раз после того, как Хаенко пропивал деньги, он твердо решал: «С этим надо кончать». И что очень удивляло его — ведь он зарабатывал теперь в артели больше, чем на «Уралстрое», но ему всегда не хватало тех же самых двухсот рублей, которых недоставало и прежде…

Токмаков ищущим взглядом обводил толпу. Наконец-то он увидел Машу — пучок золотистых волос, белый воротничок, охватывающий смуглую шею. И знака подать нельзя, она стоит к нему спиной!

Токмаков нетерпеливо пробирался сквозь толпу, толкаясь и извиняясь, слыша позади себя крепкие словечки. Какие все неповоротливые! Не могут посторониться? Да не к трибуне он пробирается — к Маше!

Маша стояла близко от трибуны. Она смотрела на отца и чувствовала себя виноватой и перед ним, и перед матерью. Не далее как вчера дома произошел неприятный разговор. Борис, важничая, сообщил, что уезжает в Североуральск, в командировку, и если ему верить, то он теперь — чуть ли не правая рука у своего прораба. «Может, этот Константин Максимыч и тебя, Машутка, увезет?» — спросил отец раздраженно. «Меня увезти нельзя, — вспылила Маша. — Я не зеркало и не радиоприемник. Я сама могу уехать». И Маша с таким жаром стала отстаивать свое право на отъезд, словно дело было только за родительским разрешением, словно не существовало других препятствий. Мать начала заступаться за Машу, и тогда отец спросил: «Может, ваш прораб и мать с собой прихватит? Она вам пельмени будет стряпать там, на Северном Урале. А то мне старуха за тридцать лет изрядно надоела своими пустыми разговорами. Да и не выезжала она никуда. Увозить — так всю семью. Останусь один во всем доме. Вот когда заживу!» Мать в долгу не осталась. Попало отцу и за старуху, и за пустые разговоры. Тут же ему был дан совет самому отправиться на жительство в Красные Пески — там, наверно, много разных ящериц и скорпионов, а отцу, по его характеру, только со скорпионами и жить, он бы с ними быстро столковался. Маша с улыбкой вспомнила эту размолвку родителей и подумала: нет, не легко, ох как не легко было бы ей расстаться со своими стариками. И в то же время она думала об этой возможной разлуке с тревожной радостью: ведь если она уедет, то уедет к Косте!

Токмаков подошел сзади и взял ее под руку; она даже не оглянулась, только прижала его руку, знала, что он подойдет.

Они не виделись со вчерашнего дня.

— Ты сегодня, Машенька… — Токмаков не сразу подобрал слово. — Такая ненастная…

— Разве? — Маша отвела взгляд, ей не хотелось, чтобы он видел ее грустной. — Перемена погоды всегда на меня действует…

Она смотрела на отроги Уральского хребта, снег уже покрыл крутые плечи гор.

— На Северном Урале еще холоднее, — задумчиво сказал Токмаков. — Вот когда мы попадем с тобой в Красные Пески, уже будет весна, тепло. Там, говорят, не каждый год бывает зима. Щедрый климат…

Токмаков замолчал, и Маша долго не нарушала молчания — не хотела мешать Токмакову или сама задумалась?

Токмаков и Маша, стоя так же тесно, повернули головы в ту сторону, откуда доносилась музыка, и Токмаков удивился тому, что старинный вальс такой грустный.

В ожидании митинга оркестр старался изо всех сил. Толстяк трубач опоздал и затрубил уже во время исполнения вальса, как только отдышался. Дирижировал оркестром кларнетист, который то дул в свой кларнет, то махал рукой, поднятой над головами. Ударник с тарелками в руках был единственный, кто мог курить, на зависть соседям, под музыку. Когда пьесу доигрывали и устраивали маленький антракт, музыканты повертывались лицами друг к другу, и Токмаков видел, как над этим тесным кружком взвивалось сизое табачное облачко.

К трибуне пробивался Нежданов с пачкой газет в руках. Вид у него был измученный. Газета опоздала. Нежданов ночь не спал, верстал и правил праздничный номер, посвященный новой домне.

— Пожертвуй номерок, свежая голова! — окликнул Нежданова не замеченный им Токмаков и на ходу вытянул из пачки газету.

Впервые за последние месяцы газета вышла без рубрики, указывающей, сколько дней осталось до пуска домны. Но зато на всех четырех полосах рассказывалось об этих днях.

Маша заглянула Токмакову через плечо — Костя! Рядом с тусклым фото в газете был напечатан очерк о верхолазах под названием «Ветер в лицо».

Маша подумала о том, что у нее, если она поедет с Костей в Красные Пески, трудных дел будет больше, чем сейчас. Разбивать сады в голой степи сложнее, чем здесь. Но еще более необходимо. Там, наверно, и хворостины приличной не найти, не из чего вырезать кнутовище или коромысло.

Костя пугал, что в Красных Песках, будет очень трудно. Если бы только он знал, как много она может вытерпеть! Она будет помогать ему, в чем только сможет. Он должен окончить институт.

После митинга все остались ждать концерта. На двух трехтонках, стоявших впритирку, с откинутыми бортами, была устроена сцена, а на третьей машине разместился оркестр.

Катя ждала концерта с некоторой тревогой. Недоставало еще, чтобы на сцену приволоклась эта красотка Зойка Иноземцева, на которую Пасечник тогда пялил глаза в театре и из-за которой они поссорились!

Но тут же стало известно, что концерт будет с участием московских артистов — самолет с концертной бригадой прибыл утром.

С особенным нетерпением ждал концерта Медовец. Наконец-то он отоспался — проспал без малого сутки подряд, и его за это время будили звонками не больше десяти раз. Медовец находился в самом превосходном настроении.

Он мог сегодня, не угнетаемый срочными делами и хлопотами, спокойно послушать концерт.

Когда на сцене появился конферансье, в толпе прокатился смешок.

— Це брат нашего главного диспетчера! — донеслось до Медовца. — А гляньте, якая на нем спецовка!..

Конферансье во фраке был ростом с Медовца, но грузнее. Когда он острил или объявлял следующий номер программы, ему каждый раз приходилось нагибаться, потому что микрофон оказывался на уровне белой манишки.

На остроты Медовец отзывался громоподобными взрывами смеха, так что конферансье даже с подозрением, как заика на заику, посмотрел в его сторону.

Опереточная примадонна спела: «Какой обед нам подавали, каким вином нас угощали…» — и ее смех, полный хмельного задора и веселого бесстыдства, странно перемежался с близкими гудками паровозов и с гудением воздуха на домнах.

Конферансье объявил танцевальный номер. Зрители становились на цыпочки, вытягивали шеи, взбирались на спинки скамеек, — на самих скамейках уже стояли вплотную.

Токмаков и Маша тоже вскарабкались на чугунную спинку скамейки и стояли в обнимку, все время балансируя, держась друг за друга. В театральных креслах, может быть, удобнее, но сейчас было хорошо и в тесноте — стоило одному покачнуться, как другой тут же спешил на выручку, и обоюдное равновесие восстанавливалось.

Зрители еще гуще облепили кузова, кабины, ступеньки и крылья машин.

Тем, кто удобно устроился, подавали снизу ребятишек, и они усаживались на колени к незнакомым дядям и тетям.

Медовец смотрел на сцену поверх голов. Настил в кузове трехтонки гулко отзывался на дробь танцоров, и уже тысячи ног непроизвольно отбивали такт, послушные властному гопаку. Медовца так и подмывало пуститься в пляс.

Кто-то дернул его за рукав, Медовец оглянулся — диспетчер.

— Неужели по мою душу?

— Что же делать, Михаил Кузьмич? Срочно вызывает Москва.

— Кто там еще?

— Из министерства. Насчет переброски автомашин в Красные Пески.

— И как ты меня только нашел?

— А вот нашел!

— Ведь черно кругом от народу, полным-полна площадь.

— Вас издали видно.

— Это верно, мне спрятаться трудно.

Медовец уже без всякого удовольствия посмотрел на эстраду. Танцоры с таким исступлением били сапогами по помосту, будто вбивали гвозди каблуками. Медовец тяжело вздохнул и стал пробираться к машине.

22

— Все ораторы делятся на две категории, — сказал Дымов, продолжая стоять с рюмкой в руке. — Одним трудно начать, другим трудно кончить. Но я сегодня без предисловий и очень кратко, как полагается на банкете… Вижу, Плонский морщится. Он боится слова «банкет», за банкет ему может нагореть. Ну ладно, собрались на скромный товарищеский ужин, каким он, впрочем, и является… Так вот, мне хотелось сказать два слова по поводу пуска первой сварной домны. Мы построили ее в рекордно короткий срок — это раз. Мы построили ее дешево — это два. Мы построили ее отлично — это три. Но не это все-таки самое главное. Самое большое наше достижение — на этой стройке сильно выросли люди.