Анатолий Алексин - Не родись красивой…

• Название: Не родись красивой…
• Автор: Анатолий Алексин
• Издательство: Центрполиграф
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: ISBN 5-227-01131-1

---

В одном стихотворении Петя Замошкин признался, что Машин поцелуй для него дороже всего остального. Войдя в палату, она его сразу поцеловала.

— Ради этого стоило стать диссидентом, — произнес он со своей полувиноватой улыбкой.

— Ах ты мой белобрысый Спиноза! — Маша, приподнявшись, погладила его, словно привела в порядок бесшабашную шевелюру. — Как ты сюда угодил? — Маша прижала палец к губам и шепнула: — Тут всюду уши.

Но Петя Замошкин говорил только правду.

— Ко мне в больницу привезли абсолютно здорового и приказали числить его опасным больным. Я отказался. Ну, тогда быстро отыскали у нас же в больнице другого психиатра, который поставил требуемый диагноз. А мама того пациента, между прочим, совсем молодого, мне позвонила. И плакала и умоляла сказать ей правду. «Не дай мне Бог сойти с ума!» А если это судьба ребенка? Она все время называла сына ребенком.

— Как я своего мужа.

— Да?.. Хорошо, что не Парамошина!

— Злопамятный ты… И что дальше?

— Я успокоил ее, сказал: «Ваш сын совершенно здоров». А что я еще мог сказать?

— Именно ты? Ничего другого не мог!

— Она спросила: «Можно я об этом, сославшись на вас, и другим расскажу?» — «Да хоть всему белому свету!» — ответил я. Она и сообщила всему миру. Тогда в диссиденты записали меня. Знаешь, а я посвятил тебе еще много стихов… Совсем спятил, да?

— Вот это я и должна проверить, — по-деловому произнесла Маша, указав пальцем на стены, которых опасался даже сам Николай Николаевич. — У меня сейчас целых два кабинета — начальственный и врачебный. Спустимся во врачебный, он на втором этаже… Я тебя обследую. Там и стихи почитаешь.

На площадке второго этажа санитаров, которые охраняли палату номер пятнадцать, уже не было. И Маша сказала:

— Спустимся еще этажом ниже.

— А там, на первом-то, что? Гардероб? — удивился он.

— Что там? Иностранные корреспонденты.

Вестибюль напоминал закусочную «Макдональдс» и курилку одновременно. Журналисты не торопились: ради сенсации, которой они дожидались, стоило проявить терпение.

Когда появились Маша и Петя, бутерброды застряли во рту или в сумках, бутылки с «колой» были отброшены куда попало, а сигареты стали усердно затаптываться, вопреки правилам санитарии и гигиены. Журналисты на любых территориях устанавливают свои порядки. Все фотографирующие и звукозаписывающие устройства бурно устремились в очередную атаку. Даже табель о рангах поднял руки вверх, сдался. Корреспонденты криками расталкивали друг друга. Но вопрос был один: «Это он?!»

— Он, — ответила Маша. — Интервьюировать, однако, я как врач разрешаю только себя.

— И что вы с ним намерены делать? — перекрыл всех остальных почти оперный бас, мощно усиленный микрофоном.

— Подвергнуть принудительному лечению.

— От чего?! — вновь объединились журналистские голоса.

— От безответной любви.

Вся корреспондентская рать загоготала.

— Вы и от этого избавляете? — кокетливо осведомилась корреспондентка не самой авторитетной газеты, но самой заметной внешности.

— Всю жизнь стараюсь… И стала большим специалистом в этой области.

— Тогда помогите и мне! — попросила кокетка, коей безответность вряд ли грозила. Но ради эффекта она не щадила себя, в чем тоже заключалось ее журналистское мастерство.

Вестибюль опять не просто улыбнулся или засмеялся, а взорвался наивным и долгим гоготом. Маша давно приметила, что иностранцы менее требовательны к качеству юмора, чем ее соотечественники. Глупая шутка принимается ими за умную легко и охотно. Американцам же хоть покажи палец! «Смех без причины — верный признак дурачины» — так говорят на Руси. Иностранцам эта поговорка, вероятно, неведома.

— Не смейтесь, — остановила Маша всеобщее беспричинное ликование. — Безответная любовь — болезнь весьма и весьма опасная, иногда, как мы знаем из жизни и книг, с летальным исходом.

Маша все настоятельней уводила разговор от серьезности к юмору, чему научилась у мужа. Уводила и от политики, но ждала, чтобы ей был задан главный вопрос. И вопрос прозвучал:

— А в остальном он здоров?

— Безупречно здоров… И стерильно чист!

Внезапно перед ней предстал Николай Николаевич. В образе жертвы… И она вновь посочувствовала ему. Однако между ним и Петей Замошкиным выбора быть не могло.

— Сейчас я отпускаю своего пациента на вольную волю. Но под расписку, что он будет иногда являться на процедуры. В связи с необходимостью того самого принудительного лечения, о котором вы знаете.

Петя взглянул на нее необрадованно. Похоже, он не хотел уходить. Все женщины-корреспондентки стали суматошно сворачиваться, чтобы, обгоняя друг друга, поделиться новостями с мировой прогрессивной общественностью. А иные корреспонденты-мужчины, стремясь к тому же, все-таки, как это неизменно случалось, на ходу интересовались номерами Машиных телефонов, чтобы «и дальше быть в курсе дела».

Вместе с последними корреспондентами Маша и Спиноза вышли на улицу.

— Застенок для тебя уже за спиной, — сказала она.

— Я не уйду.

— Не уйдешь? Я согласилась быть главным психиатром, чтобы тебя спасти… А ты не уйдешь? Поспеши, пока не разошлись журналисты. В их присутствии санитары-охранники не посмеют… И не важно, что ты в пижаме. Не имеет значения… Считай, что это побег… по моей вине. А вскоре, буквально вот-вот на всех языках зазвучат сообщения — и ты станешь неприкасаемым.

— Но тебя выбросят отсюда. С волчьим билетом!

— Выбросят?.. Отсюда я выброшусь и сама. С самого последнего этажа, если меня задержат «при должности». Хотя нет, не выброшусь: я против самоубийств. А волчий билет, не беспокойся, мне не грозит. Пока на свете существуют мужчины!

Она впервые произнесла подобную фразу. Чтобы он перестал за нее опасаться. Спиноза побрел по улице в полосатой — то ли больничной, то ли арестантской — пижаме. Не обращая внимания на прохожих… А Маша медленно, как на Голгофу, направилась в свой начальственный кабинет.

Часа через три Парамошин ворвался в Машину комнату, возведенную им в ранг кабинета. Он привык не входить, а «вшагивать» или вламываться, врываться.

— Какое предательство! Уже заседает чрезвычайная коллегия, спровоцированная тобой. Мне объявят какое-нибудь там взыскание. Но я плевал… — Он по-мужицки харкнул на пол, как раньше бывало. — А вот Николая Николаевича выкидывают с работы. С позором лишают должности… Ты его погубила!

— Погубили его ты и он сам себя.

Парамошин опять нарочито перешел на «ты». И она это приняла…

— Все теле- и радиоподонки орут и трещат. Наша больница — в центре внимания.

— Ты же об этом мечтал!

— Не придуривайся… Сама ты не могла, конечно, додуматься до такой подлости!

Маша заранее подготовила заявление. «Требую освободить меня, по собственному желанию, от той мерзости, в которую пытались меня втравить!»

Он прочитал и не разорвал, а растерзал ее заявление на клочки. Распахнул окно и пустил их по холодному ветру.

— Тебя я не отпущу!

— Посадишь под охрану своих опричников-санитаров? Как Петю Замошкина?

Маша сделала два шага по направлению к двери… Он схватил ее:

— Не уйдешь!

Но, ощутив ее тело, ее руки и грудь, ее спину, обомлел и затих.

Она отбросила его с той же, уже знакомой ему, силой. Грохнула за собой дверью. И он остался в ее бывшем кабинете один.

— Верни-ись!

Его вопль, пробившись сквозь стену и сквозь дверь в коридор, а сквозь окно на улицу, раскололся, растворился, исчез…

13

Обычно муж звонил ей каждые два или три часа. А коль не звонил, значит, держал в руках чье-то сердце… А ее сердце при отсутствии звонков начинало ныть и сжиматься. Он постоянно уверял, что если к чему и стремится, так только пораньше приехать домой. Если же пораньше не получалось, стало быть, происходило нечто непредвиденное. И она начинала метаться.

В тот день он не звонил вообще. Маша уже не в силах была дожидаться дома — и ходила взад-вперед возле подъезда, как дожидаясь некогда в детстве маму, которая из-за чего-то опаздывала. Каждая «Волга» цвета морской волны заставляла ее выскакивать навстречу, на мостовую. Но наконец-то подъехала и та самая… Алексей Борисович вышел из машины в белом халате. Пальто было накинуто на плечи. Шапка валялась на переднем сиденье. Такого прежде никогда не бывало.

— Почему ты в халате?

— Разве?

Он с усталым, неторопливым удивлением оглядел себя:

— В самом деле.

— Я заждалась.

— Заждалась? Это первое приятное сообщение за весь день.

Она не стала требовать немедленных разъяснений. И уже дома Алексей Борисович произнес:

— Он умер.

— Кто?

— Шереметов… У которого ты недавно была. Первый заместитель министра. Да, Шереметов.