Евгения Иванова - ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский

• Название: ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский
• Автор: Евгения Иванова
• Издательство: Мосты культуры - Гешарим
• Жанр: Критика
• Год: 2005
• ISBN: 5-993273-191-5

В книге собраны материалы, освещающие разные этапы отношений писателя Корнея Чуковского (1882–1969) и идеолога сионизма Владимира (3еева) Жаботинского (1880–1940).

Впервые публикуются письма Жаботинского к Чуковскому, полицейские донесения, статьи из малодоступной периодики тех лет и материалы начатой Чуковским полемики «Евреи и русская литература», в которую включились также В. В. Розанов, Н. А. Тэффи и другие.

Эта история отношений Чуковского и Жаботинского, прослеживаемая как по их сочинениям, так и по свидетельствам современников, открывает новые, интереснейшие страницы в биографии этих незаурядных людей.

---

Не без труда отыскал я новое помещение библиотеки. Оно просторнее, чище, есть даже два газовых рожка. Внизу же чайная, которая по желанию может обратиться в лекционный зал, в бальный зал и даже в театр: в одном конце комнаты повешена занавеска, на которой, по мнению некоторых, изображено море, а по мнению других — битва русских с кабардинцами[114]. Чайная открыта для всех, и вы можете зайти туда когда хотите; так что чай-то пьют там всего 2–3 человека, а остальные 30–40 спорят, читают, слушают. Спор ведется по-еврейски. Я его не понимаю и потому разговариваю с каким-то юношей, который подсел к моему столику.

— Когда я жил в России, я слыхал: ах, Англия — то, Англия — се, и нет нигде страны лучше Англии. А я вам скажу, что нигде так бедного человека не сосут, как здесь. Приехал я сюда два месяца назад — вышел на улицу, а куда идти — не знаю. Смотрю, возле меня еще триста таких, как я. Сбились в кучу, стоим. Подходит человек, богатый — в цилиндре, говорит: если бы я нашел хорошего портного, я бы его задешево взял. Так все триста к нему и кинулись. Он посмотрел было на меня, но как увидел мои башмаки — нет, говорит, мне тебя не нужно — ты greener (зеленый — презрительная кличка для новичков). И куда я ни ходил, всюду мне на башмаки смотрели. Англичане не берут — у них там какие-то тред-юнионы[115], а еврей в день больше 3 шиллингов не платит.

— Но ведь 3 шиллинга — это очень хорошо, — сказал я.

— Да, хорошо, если бы работа была каждый день. А то все больше нанимают по полдня, на четверть, а потом недели две ходи без работы. И к тому же со своими и конкурировать стыдно. Меня недавно выбрал хозяин в Бриклене, а другие бросились к нему работы просить, и как посмотрел на них, так и отступился… А если даже — вот как я теперь — достанешь работу постоянную, — тоже нехорошо. Работа от 6 утра до 10 вечера, да один час на обед. А подмастерья как звери. Спину разогнуть не смей. Отчего это никто в газетах не напечатает, не скажет беднякам, что здесь, в Лондоне, скверно для них как нигде, чтобы они сюда не приезжали. Тут их швыряют, как в Литве огурцы, а они все едут, все бегут сюда, а что с ними здесь будет в конце концов — даже и подумать ужасно.

Остановил я меланхолического своего собеседника часу в 11 вечера. Весь Лондон уже вымер, а в Уайтчепеле все еще разливалась по улицам человеческая нищета — крикливая, яркая, неприкрытая.

Англичан в этом «квартале, заселенном преступниками», — немного. Это сразу заметно, ибо кабаки в Уайтчепеле весьма немногочисленны.

Хаотичное, но интенсивное погружение в культурную жизнь Англии сыграло существенную роль и в самоопределении Чуковского как литературного критика, в поисках своего жанра и своих тем. Стиль его критических статей в долондонский и послелондонский период разительно отличается. Небрежный порхающий стиль он усвоил в английской эссеистике, как и умение поразить читателя неожиданным парадоксом. Прежде чем стать русским популяризатором творчества Оскара Уайльда, Чуковский многому у него научился сам. Наукообразные и тяжеловесные рассуждения ранних одесских фельетонов постепенно сменяет легкая и изящная разговорная манера, появляется умение вовремя ввернуть острое и колкое словцо.

Видимо, в Лондоне и произошло осознание своего призвания как критика, во всяком случае, по возвращении оттуда Чуковский писал почти исключительно о литературе. Возможно, тогда же или сразу после возвращения из Англии в 1904 году созрело решение покинуть Одессу и переехать в столицу, куда, кстати, еще в 1903 году перебрался Жаботинский.

Но покидали они родной город с разными чувствами. В биографиях Жаботинского неоднократно указывалось, что он был горячим патриотом Одессы. «Для него Одесса была не просто случайным местом рождения, — писал Иосиф Шлехтман, — но великим счастьем, бесценным даром судьбы. Всю свою жизнь он высоко ценил и бесконечно гордился тем, что носит звание одессита. В его шкале ценностей ранг одессита был высшим, самым благородным из существующих на свете. Он был больше, чем патриот Одессы, он был шовинист Одессы».[116]

Чуковский относился к Одессе куда более критически. В фельетоне «Дневник одессита в Петербурге» он с иронией вспоминал о литературных четвергах на Ланжероновской, которые отличаются только тем, кто первый выступил — Лазаревский или Лифшиц.[117] В следующем фельетоне «Одесса в Петербурге (Из столичных впечатлений)», о своем родном городе он писал: «От юности моей мечтаю я видеть Одессу, мой родной город, не покорным вассалом столичных влияний, а самостоятельным гостем на пире всероссийского самосознания — гостем равноправным, званым, избранным, способным и хозяина к себе пригласить, и своим угощением не ударить в грязь перед ним».[118] Перебравшись в Петербург, он, по существу, прерывает контакты с Одессой, но искоренить в себе одессита было не так-то легко. Ему пришлось приложить неимоверные усилия, чтобы изжить свой южнорусский говор, но, даже став постоянным критиком столичной газеты, он время от времени получал упреки за «развязность одесских репортеров». «Одесское прошлое» он предпочитал не вспоминать, в петербургский период это был не пьедестал, а крест.

Надо учитывать также и то, что «одесский миф» сложился уже в советский период, Чуковский не пытался примкнуть к компании расторопных, предприимчивых и неунывающих одесситов, родственников Остапа Бендера и земляков Бени Крика, как это делало поколение Валентина Катаева. Миф об Одессе в биографии Чуковского не занимал никакого места. В дневнике Чуковского есть ряд весьма неприязненных отзывов об Одессе, которые будут опубликованы в новом его издании. Поэтому Одессу он покидал без всяких сожалений, и на пороге нового петербургского периода состоялось его последнее выступление под патронажем Жаботинского на страницах петербургской газеты «Еврейская жизнь», в редакционных делах которой Жаботинский принимал деятельное участие.

К. Чуковский. Случайные заметки[119]

I

Небольшое обстоятельство послужило причиной этих строк. Не так давно в Одессе в нашем «Литературно-артистическом кружке» прочитан был реферат о национализме[120]. Вот об этом реферате мне и хочется поговорить здесь, хотя он решительно ничем-таки не выделяется. Или вернее: именно потому, что ничем не выделяется. В этом-то и вся его привлекательность. Ибо он изображает собою — во всей бледности своей — типичнейшее мнение русского «хорошего человека», среднее, так сказать, пропорциональное всех подобных мнений. Сколько-нибудь выраженная индивидуальность только помешала бы его химической чистоте, она подвергла бы его тем или иным случайным уклонениям.

А теперь такое удобство: считаясь с одним этим мнением, мы уже считаемся с теми тысячами и тысячами других, которые тускло глядят из газетных передовиц, уныло-либеральных статей. Как же не воспользоваться таким исключительным случаем?

II

Раньше всего реферат, конечно, известил нас, что национальности вообще-то говоря, нет, что она фикция нашего разума, что ходячие мнения — о французе, немце, греке — суть, собственно говоря, мнения о том или другом общественном классе у французов, у немцев у греков; или — об известной эпохе в жизни этих народов. Что — стало быть — говоря о национальности мы принимаем за абсолют нечто частичное и временное. Абсолютной же национальности мы представить себе не можем, как не можем представить себе абсолютного треугольника, а мысля треугольник, представляем косоугольный или прямоугольный — и так далее по установленному канону.

Далее мы, конечно, услышали то, что всегда говорится в подобных случаях: раса — не мерило национальности; религия — не мерило национальности; язык — не мерило национальности. С тем неизбежным выводом, что, значит, национальность — есть некоторое заблуждение ума человеческого, раз он — ум этот — никак не может подыскать к ней мерку, определить ей границы и привесить соответствующий ярлычок.

Почему все это так, было, конечно, разъяснено цитатами из разных хороших книжек, — после чего осталось одно: кликнуть призыв «от национального к общечеловеческому» — что реферат с успехом и сделал. Газетному репортеру, который на другой день напечатал отчет о этом реферате, — и такая постановка вопроса показалась недостаточно пошлой — почему он поспешил прибавить от себя:

— «Не проще ли сказать, что культура ведет человечество к полному космополитизму?»

Оно, действительно, проще…

III

Бороться с пошлостью труднее всего именно потому, что она страшно похожа на правду. Ведь как хотите, а это правда, что нет ни абсолютного немца, ни абсолютного грека и что когда я хочу определить нацию — я определяю либо какой-нибудь общественный класс ее, либо какую-нибудь эпоху. Все это правда, — но мало ли правды на свете. Важно, какую правду когда взять.