Ежи Путрамент - Сентябрь

• Название: Сентябрь
• Автор: Ежи Путрамент
• Издательство: Прогресс
• Жанр: О войне
• Год: 1975

В романе показаны крупным планом подлинные герои огневой страды 1939 года — фронтовики, солдаты и младшие офицеры, — поднявшийся в едином патриотическом порыве трудовой люд Варшавы и, главное, польских коммунистов, вчерашние узники санации, ставшие душой сопротивления врагу.

Оперативный отдел польского генерального штаба и окоп у тревожно замершей границы, «коридоры власти» и трущобы рабочей бедноты, столица и местечковое захолустье, респектабельные апартаменты Варшавы и выгон за околицей безымянной деревушки, дороги отступления и очаги героического отпора численно превосходящему противнику — широкую и красочную панораму раскрывает автор романа перед читателями.

---

Они напали на еще сонный лагерь гитлеровской моторизованной части. Немцы метались между танками, грузовиками, тягачами, орудиями, санитарными машинами. Передние ряды с перепугу не сообразили, что их атакует совсем маленькая группка солдат. Бомбардиры и канониры, шоферы, наводчики, радиотелеграфисты и механики, не надеясь на свои орудия, убегали на четвереньках, уползали, как дождевые черви, между колесами, шасси, гусеницами, визжали и умирали под ударами прикладов, продырявленные и исколотые штыками. Сзади поднялась суматоха, летели слова команды. Когда рота Маркевича пробилась через первый ряд машин, из второго ударили выстрелы.

Но и там бушевала паника. Немцы забыли о ракетах. В темноте, разрываемой короткими выдохами красноватых выстрелов и белыми вспышками ручных гранат, несколько десятков человек, пьяных яростью боя, пробивалось вперед, к опушке другого леса.

Вероятно, они в конце концов погибли бы, если бы не третий ряд немецких машин. Танкистам хватило времени на то, чтобы включить моторы и сесть за рычаги управления. Но не хватило времени и хладнокровия для того, чтобы объезжать по очереди. Десяток танков одновременно рванулись с места, танки толкали грузовики и расшвыряли, как кегли, орудия. Запертые в стальных коробках, танкисты не слышали предсмертных криков своих же солдат, раздавленных гусеницами. Танки поворачивали вправо и влево, расчищая дорогу для бегства, наконец устремились вперед, круша грузовики, орудия, сминая палатки, ящики с пивом, ящики с боеприпасами.

В панике отступающие танки не только смяли обороняющуюся линию немцев, но и заразили страхом оставшихся. Теперь уже не было боя, была погоня, солдаты Маркевича кололи штыками в окопах дрыгавших ногами гитлеровцев, били стекла в машинах, прокалывали покрышки, ломали приборы. Слева усилились крики: через заслоны у железнодорожного полотна прорвались следующие польские роты. Разгром продолжался.

В горячке, не помня себя от возбуждения, Маркевич расстрелял все патроны, потом взобрался на поломанную машину, потом побежал вслед за удаляющимся танком, что-то кричал, грозил кулаками. Потом постепенно пришел в себя и остановился.

Бой угасал. Еще кое-где слышались крики, где-то подальше что-то горело, мелькали черные силуэты, размахивая винтовками. Здесь было тише.

Его рота! Одна! Подхлестнутый этой мыслью, Маркевич кинулся назад. И возле развесистого куста столкнулся, с бегущим человеком.

Они упали на холодную землю. Маркевич не сразу понял, в чем дело, он даже крикнул:

— Осторожнее, разиня!

В тот же момент мокрая от пота рука зажала ему рот.

Гитлеровец был выше ростом, моложе, сильнее. Не отрывая руки от рта Маркевича, он другой рукой стиснул его шею — взял его в скобки, как когда-то говорили в школе. Маркевич рванулся, попытался высвободить голову. Горячая кровь прилила к его лицу, шея горела так, будто ее прижгли; немец нажимал все сильнее.

Теперь перед глазами Маркевича был уже не мрак, а сверкали тысячи искр. Он отчаянно размахивал руками, стараясь как-нибудь ухватить придавившую его тушу. Но в голове у него шумело, дыхания не хватало — только искры в глазах и обрывки мыслей, а может, и целые картины.

Конец, смерть. Они сильнее. У них танки, а если не танки, то самолеты, а если не самолеты, то орудия, пулеметы, даже эти ручищи, огромные, как сковороды, мокрые, тяжелые, воняющие железом ручищи.

Он все-таки поднялся, дернул головой — все напрасно. Теперь мелькают картины, такие навязчивые и торопливые, словно им известно, что времени нет, что остались считанные секунды на то, чтобы их разглядеть. Танки, лицо капитана Потаялло, далекая девушка из Красного. Пальцы у него беспомощно сжимались и разжимались. Немец сопел, придавил Маркевича к земле, отпустил его голову, уперся коленом в грудь, обеими руками крепко вцепился в горло.

Перед глазами Маркевича возникла еще одна картина: труба сожженной хаты, женщина, готовящая на очаге пищу, дети у ее подола. Эта картина промелькнула быстро, как искра, и словно искра пробежала по нему — Маркевич вдруг рванулся всем телом, вырвал голову и вскочил. Немец потерял равновесие, упал, уткнувшись носом в землю.

Сознание возвращается. Маркевич глотает холодный воздух. Немец поднялся с земли, он снова стоит рядом. Маркевич бьет немца кулаком в живот, в грудь, натыкается на что-то твердое, дергает какой-то железный предмет с острыми краями, поранив пальцы, срывает его и с размаху, как кастетом, бьет в висок наклонившегося над ним немца.

Немец тяжело валится на землю. У Маркевича гудит голова, шатаясь, он идет назад, к голосам, к свету.

— Дай огня, дай огня! — кричит кто-то.

Маркевичу почему-то кажется, что речь идет о куреве. Он шагает, мотая головой, как оглушенный. В десяти местах сразу вспыхивает веселое желтенькое пламя.

— Пан подпоручик! — Маркевича нагоняют два солдата. — А мы уже думали…

Цебуля первый замечает, что вид у подпоручика необычный, глаза блуждают, в кулаке он судорожно сжимает какой-то предмет. Маркевич, как послушный ребенок, протягивает руку, распрямляет затекшие пальцы. Горят машины, и при свете яркого пламени видны черный, зловещий крест на ладони Маркевича и кровь.

29

Несколько дней продолжалось это странное, замедленное, как во сне, шествие из-под Ловича. Толпы беженцев, толпы солдат, все более похожих на беженцев. Налеты и еще более неприятные, чем налеты, приступы паники, швыряющие вправо, влево, назад эту массу людей, медленно продвигающихся на восток.

В один из этих дней Вальчак вместе с многотысячной толпой прошел от Сохачева почти до Блони, а ночью, подхваченный волной бегущих, вернулся под Сохачев. Распространился слух, будто немецкие танки совсем рядом. Действительно, пока они бежали, их преследовал отдаленный рев моторов, доносившийся откуда-то с юга и сзади.

А теперь Вальчак лежит в кювете, заслоненный полуметровой насыпью. До Варшавы осталось немногим больше десяти километров — рукой подать. Чуть приподняв голову, он видит грязную, черноватую тучу дыма. Варшава горит, значит, обороняется. Она жива, если борется. До Варшавы два часа пути: несколько деревень, несколько пригородных поселков, рощи и один этот немецкий пулемет в трехстах метрах отсюда, в развалинах кирпичного дома, как в бетонированном гнезде.

Неужели нет другой дороги? Он оглядывается. Лес, которым они шли с рассвета, кончился в полукилометре отсюда. В лесу было спокойно. Солдаты хвастали небывалой победой, которую они одержали минувшей ночью: вырезали целую гитлеровскую часть, сожгли больше десятка танков, грузовики, орудия. Но утром, когда они вышли на открытое пространство, этот один-единственный пулемет прижал их к земле, не дает двинуться.

Быть может, дальше, к северу, берегом Вислы им удалось бы протиснуться, проскользнуть. Но до Вислы еще километров десять, два часа пути. А впрочем, можно ли быть уверенным, что там нет немцев? И еще, позади не только несколько десятков солдат, позади части, которым удалось вырваться из ловушки на Бзуре. Они не смогут протиснуться по узенькой полоске берега. И самое главное — времени нет. С каждым часом между ними и Варшавой немцев будет все больше.

Значит, нет другого пути — только подавить этот пулемет. Должно быть, так думают и офицеры, затерявшиеся в солдатской массе, недаром начиная с рассвета они предпринимали несколько неудачных атак. Вальчак добежал, дополз до дороги, когда одна из очередных атак захлебнулась. Еще с полчаса пронзительно кричал солдат, которого у самой дороги ранило в позвоночник; солдата перетащили на эту сторону насыпи, он лежал на спине и всматривался в равнодушное небо невидящими от боли глазами. Теперь, к его счастью, он уже умер.

Крик солдата, наверно, еще не отзвучал в ушах его товарищей, залегших у насыпи. Офицер с рыжеватыми бровями и надутым красным лицом — оно кажется Вальчаку знакомым — ругает их, грозит. Они лежат, притворяются, будто не слышат. Двое возле Вальчака переговариваются:

— Дураков нет! Пусть сам попробует, коли такой умный!

А кругом, если не считать этого, спокойствие. Белые развалины молчат. Можно даже поднять голову, приглядеться. Два деревца, уже пожелтевшие. Рядом третье — оно треснуло. Окошко полуподвала, наверно, оттуда бьет пулемет. Можно даже встать: на одного человека немец небось пожалеет пуль. Стоя лучше видишь — и не только развалины. Кочка, заросшая травой, в двухстах метрах влево кусты. И там что-то шевелится. Они подтягивают силы. Важен каждый час, важна каждая минута; каждая следующая атака будет все более кровавой, все более трудной.

— Эй, там, гражданский! — донесся до него окрик. — Ложись! Вы что? Прицеливаться им помогаете?

— Так точно, пан майор, — раздался голос с другой стороны. — С гражданскими наказание божье.