Ежи Путрамент - Сентябрь

• Название: Сентябрь
• Автор: Ежи Путрамент
• Издательство: Прогресс
• Жанр: О войне
• Год: 1975

В романе показаны крупным планом подлинные герои огневой страды 1939 года — фронтовики, солдаты и младшие офицеры, — поднявшийся в едином патриотическом порыве трудовой люд Варшавы и, главное, польских коммунистов, вчерашние узники санации, ставшие душой сопротивления врагу.

Оперативный отдел польского генерального штаба и окоп у тревожно замершей границы, «коридоры власти» и трущобы рабочей бедноты, столица и местечковое захолустье, респектабельные апартаменты Варшавы и выгон за околицей безымянной деревушки, дороги отступления и очаги героического отпора численно превосходящему противнику — широкую и красочную панораму раскрывает автор романа перед читателями.

---

— Так точно, пан майор, — раздался голос с другой стороны. — С гражданскими наказание божье.

— Майор, там налево, в кустиках… — Вальчак лег, но все-таки помахал рукой, указывая направление. — Бинокля у меня нет, пожалуйста, поглядите…

— Не ваше собачье дело! Бинокля ему не хватает, полюбуйтесь-ка. И вообще, что вы тут делаете?

Вальчак пробормотал, что идет в Варшаву, со страхом ожидая следующего вопроса: «Документы?» К счастью, зазвучал голос с другой стороны:

— В самом деле, пан майор, там вроде немецкая пехота. Я вижу мундиры…

— Где, опять?

Невысокий офицерик пробежал, полусогнув спину, мимо Вальчака. Уголком глаза Вальчак разглядел нос, торчащий из-под каски. Снова что-то знакомое.

Офицеры присели на корточки в нескольких метрах от Вальчака, они водили биноклями по позиции и вполголоса обменивались мнениями, как врачи на консилиуме; о нем они забыли.

Вальчак лежал, предоставленный своим мыслям. Они были горькие, жгучие. Вот уже две недели тянется эта чудовищная и странная война. Что же он сделал за эти две недели во имя дела, ради которого столько лет просидел в тюрьме? Пришел момент, когда его страна, когда его народ ценой страданий и крови убеждается в том, какие у него плохие и глупые правители. Теперь бы указать народу путь, пусть трудный и долгий, теперь бы его учить, какие следует извлечь уроки из опыта истории, быть вместе с народом, страдать, возможно, и погибнуть в сердце страны, в Варшаве, вместе с рабочими Воли, Повислья, Праги, с теми, кто когда-нибудь вытащит из пропасти эту пусть и истерзанную страну.

А он лежит, укрывшись в выемке, прижатый к земле гитлеровскими пулями, и какой-то тупица майор своими угрозами заставляет его молчать.

Прошло утро, приближается полдень. Плотнее становится немецкая цепь, отрезая Варшаву от все более многочисленных групп польских солдат, выходящих из леса. Один человек мог бы проскользнуть сквозь какое-то звено этой цепи. Чего же он ждет, гонимый грубыми офицерскими окриками? Почему не ползет назад, влево, пробираясь по кустикам к Висле? Неужели он должен ждать, когда офицеры разорвут эту цепь? Разве у него еще сохранились какие-нибудь иллюзии на этот счет? Разве затих в его ушах крик раненого с перебитым позвоночником? Разве забыл он, о чем только что шептались рядом с ним два солдата?

Солдаты шептались. Он лежал и ждал, сам не зная чего. Слышал обрывки их разговора: они его не стеснялись, после того как выяснилось, что он не пользуется расположением офицера.

Они шептались — о чем же? О семьях, о доме. Один был из Варшавы — он беспрерывно бранился, изредка между проклятиями произносил обыкновенные слова, странно звучавшие в таком соседстве:

— На Карольковой, туда их мать, я живу… заблеванные командиры… горит Варшава, может, и Карольковая, а я тут торчу.

Второй был из-под Познани, он вздыхал и тоже ругался; семья в лапах у немцев, бог знает что там творится.

— Все угробили, — шипел тот, что из Варшавы. — Теперь хотят и нас до одного истребить… Дерьмо… Не дождутся, я еще домой вернусь…

— Какой дорогой? — вмешался в разговор Вальчак.

Солдат вопросительно взглянул на него.

— Какой дорогой вернетесь в Варшаву? — повторил Вальчак.

— Черт ее знает. Вернусь. А этому прохвосту я ни на грош не верю: столько людей без толку уложил.

— Другой дороги нет, — сказал Вальчак. — Либо взять этот пулемет, либо… Иногда и на смерть надо идти.

— Дерьмо! Я этого майора знаю, Ольшинский его фамилия. Он других на смерть посылает, милости просим! А сам позади в штаны делает…

Вальчак замолчал, ему стало тошно при мысли, что он, в сущности, действует заодно с майором, этим надутым фанфароном. Солдаты тоже замолчали, словно размышляя над его словами. А к нему вернулись мысли, снова разворошенные этим неудачным разговором.

Иногда и на смерть идти надо! Какая дешевая фраза! Сколько же было в истории их страны именно таких, ненужных, иногда просто глупых смертей — воспетых, превознесенных, ставших образцом гражданской добродетели. И если взять этот случай… Он, Вальчак, известен среди коммунистов Польши. Кому нужна его смерть на лужайке, вытоптанной обреченными на гибель солдатами? Он должен ночью пробраться в Варшаву, пусть санационное государство разваливается в обстановке этого краха, прячась от фашистской полиции, нужно готовить будущую победу.

Да, все правильно. Совершенно ясно и не вызывает сомнения.

Он лежал еще с четверть часа, признавая полную правоту своих выводов и не будучи в состоянии хоть на шаг оторваться от солдат. Тишина. Ее усиливает отдаленный шум битвы на Бзуре. И снова крики рыжебрового майора.

— Ребята, — орал он, сидя на корточках и упираясь руками в землю. — Сейчас пойдем в атаку! Тех, кто посмеет ослушаться, на месте убью! Черт вас дери, маршал Рыдз-Смиглый дал нам приказ — на Варшаву! А вы, как бабы под перину, в ров забрались… Унтер-офицеры, ко мне!

— Ого! — Солдат из Варшавы с ненавистью посмотрел на сержантов и капралов, которые, повинуясь приказу, пробегали мимо них. — Созывает своих холуев! Кнутом нас гнать будет! Не дождется! А своего Рыдза пусть целует в…

Вальчак стиснул зубы, нервы у него были напряжены так, словно именно он должен сейчас идти в атаку. «Глупости, — повторял он себе, — глупости, все это глупости, нельзя мне, нельзя».

Капралы и сержанты разбежались в разные стороны и, пригибая голову, повторяли:

— Приготовиться к атаке, примкнуть штыки, примкнуть штыки!

Сентябрьское солнце словно раскалилось, лица краснели, капли пота, блестя, стекали с висков на щеки. Солдат из Варшавы насупил тонкие брови.

— Так всегда, когда дело доходит до смерти, — народ вперед, господа сзади…

— Народ вперед, — подхватил Вальчак, — а с панами…

— Ты что? — заорал майор, он подбежал согнувшись, тяжело ступая. — Разговорчики с солдатами? Бунтовать? К дезертирству подбиваешь? Ребята, следите за ним, тут много шпаны шляется, может, коммунист или другой черт! Чуть что — пулю в лоб, без церемоний!..

И он тут же выхватил свисток, засвистели и два других офицера; продолжалось это пять секунд, десять.

Солдаты лежали, прижавшись к земле, один поднял голову, встал на колени, но, увидев, что остальные не двигаются, снова быстро упал.

— Черт! — крикнул майор. — Встать, черт возьми! Встать! — он подбежал к солдату из Познани, пнул его в бедро. — Эй, ты, свинья, двигайся!

Майор выхватил из-за пояса револьвер. Солдат встал, не оглядываясь, вышел на дорогу, волоча винтовку по земле, сделал два шага, как во сне, следом за ним вскочило еще несколько человек; подгоняемые проклятиями капралов, они перебежали через дорогу. Сзади бушевал майор, бросался к лежавшим, толкал их ногой, хватал за ворот, раза два выпалил из револьвера в воздух.

Цепь медленно двинулась, за дорогой несколько ускорила шаг, пробежала, быть может, метров пятьдесят.

Вальчак встал и смотрел ей вслед. Застрекотали два пулемета, на этот раз один из развалин, другой из-за кочки, поросшей высокими стеблями. Пули словно настигли всех сразу. Цепь упала, кто-то из солдат пополз назад.

Майор тоже упал, но успел заметить, что атака выдохлась. Пряча голову за насыпью, он рычал:

— Встать! Встать! Вперед! Кто отступит, убью! — и снова пустил в ход револьвер. На этот раз он высунул руку из-за насыпи и вслепую выпустил всю обойму.

Потом майор стал рыться в карманах, ища запасной револьвер. Он искал и ворчал, обращаясь, должно быть, к самому себе — ведь не к Вальчаку же. Ворчал:

— Скоты, пусть подыхают все до последнего.

Ворчал, искал патроны, дрожащими пальцами загонял обойму.

Они были вдвоем за насыпью. Налитые кровью глаза Ольшинского наконец остановились на Вальчаке. Бессмысленная, безотчетная ненависть:

— Сволочь! Ты еще здесь! Пошел отсюда, убью!

Вальчак слышал это краем уха. Он смотрел вперед, ничего не понимая, видя только лужайку за дорогой, усеянную прижавшимися к земле солдатскими фигурами, словно зелеными кротовинами.

В этот момент умолкли пулеметы. Человек десять, лежавших поблизости, вскочили и, согнувшись, побежали к насыпи. Ольшинский заорал и на этот раз прицелился в солдат.

Тогда Вальчак ударил его по запястью, на лету подхватил револьвер и, не слыша визга Ольшинского, прыгнул вперед.

Он бежал и думал об одном: «Лишь бы добежать до них, лишь бы не сейчас упасть, лишь бы они увидели, что кто-то их ведет».

Ему было дано это счастье. Отступавшие, заметив его, остановились. Он пробежал мимо них, крича:

— Вперед, ребята! Варшава впереди! Ребята, раздавим два жалких пулемета — и делу конец!

Он кричал еще что-то, а думал другое. Он думал; «Вздор, кто-нибудь из наших обязательно дойдет, Кальве или Кригер, а если нет, так, в конце концов, и в Варшаве найдутся люди. А здесь я один, пойдут ли они, пойдут ли за мною?» Он услышал проклятия солдата из Варшавы и топот его ног. Пробегая мимо лежавших дальше, он увидел, что они поднимаются вслед за ним.