Богдан Чешко - Поколение

• Название: Поколение
• Автор: Богдан Чешко
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: О войне
• Год: 1977

Роман «Поколение» — самое известное произведение польского писателя Б. Чешко (род. в 1923 г.). Он написан на автобиографическом материале, и путь главного героя романа — Стаха, паренька с варшавской окраины, ставшего сознательным борцом с фашизмом, борцом против буржуазно-помещичьей власти, во многом напоминает путь самого писателя. Центральное место в романе занимает Варшавское восстание 1944 года.

---

Возле прудов вздымается, словно древнее укрепление, старая печь для обжига кирпича. Теперь это пристанище шулеров, трактир и ночлежка. Называют старую печь «Отель под мокрой флейтой». Почему, никто не знает. Внутрь можно проникнуть через отверстие, служившее раньше для подачи в печь необожженного кирпича.

Стах накормил кроликов, купил табаку у соседа-спекулянта и отправился на пруды. Сперва поплавал, потом лег на солнышко, рядом с собой положил на бумажке щепоть табаку, чтобы немного подсох.

Трава вечером пахнет как-то по-особенному. Лежать приятно, усталости как не бывало. Стах думает о том, что завтра можно поспать подольше, а потом надо смастерить новую клетку для крольчат. Планки для клетки он принес в мешке со стружками. Он готовил их исподволь, чтобы Шимчик не заметил. Шимчика боятся в мастерской, обходят стороной, как навозную кучу, хотя он не мастер и даже не помощник мастера. Но одевается он лучше других, жена у него по происхождению немка, и у него есть свои особые привычки. Например, он приносит в бутылке кофе с молоком и ставит его ровно за пять минут до обеда в горячую воду. И никогда не пьет прямо из бутылки, а всегда наливает кофе в эмалированную кружку. Работает он больше двадцати лет на машинах, и все пальцы целы, даже ни одного шрама нет. Такой чистенький, аккуратный. Стах заметил, что в субботу Шимчик и кладовщик получают жалованье первыми, за несколько минут до конца рабочего дня, и всегда бывают довольны. Шимчик никогда не смеется, только улыбается.

А вот отец Сильвека, Млодянек, совсем другой — тот умеет смеяться. Смех его грохочет на весь механический цех. Но смеется он редко, да и кому нынче до смеха — при немцах. Смеется он над всякой ерундой. Не далее как сегодня вымазал нижнюю сторону доски черной жижей, вытекающей из мотора, включил пилу и, крикнув Стаху: «Принимай!» — сунул доску под диск. Стах, ничего не подозревая, схватился за доску и выпачкал руки в клейком месиве.

— Ага! — крикнул Млодянек сквозь вой машин. — А ты не цапай, как дурак, сперва попробуй снизу, нет ли гвоздя или какой другой пакости.

Он радовался своей шутке и время от времени кричал:

— Стась, вымой руки!

А во время перекура сказал серьезно:

— Работать на машине надо умеючи. Железовский, есть такой механик, уже три недели в больнице лежит. Из-за чего? Из-за дурацкого гвоздя в доске. С машиной шутки плохи, это тебе не рубанок, несколько сотен оборотов в минуту, тут, знаешь, доля секунды — и палец, а то и вся рука, до свиданья!

Млодянек расхаживает по механическому цеху верблюжьим колыхающимся шагом, ноги, натруженные от постоянной переноски досок, согнуты в коленях, как у старой лошади. Он неграмотный, поэтому, наверно, и остался простым механиком после стольких лет работы. Механический цех для него вроде клетки с дикими зверями. Стах замечает в его глазах недоверие, испуг, когда он поворачивает рукоятку и машина, начиная работать, рявкает в ответ глухим басом. И еще одно: вот Стах украдкой сует в мешок со стружками обрезки дерева. Так поступают все, особенно столяры, — те громко крякают, взваливая мешок на спину. Млодянек заметил это, и на его открытом лице, на котором без труда можно прочитать его мысли, появилось выражение брезгливости.

— Не твое дерево, не бери.

— Вам хорошо говорить, вы живете на фабрике.

— Не твое, значит, оставь.

— Стружки тоже не мои.

— Стружки брать разрешено, а обрезки пусть хоть гниют, но раз не твои, трогать не имеешь права.

Млодянек любил повторять: «Фирма придет в упадок — нам будет хуже». И наоборот. Это один из его основных принципов. Шеф, «первый» Берг, здороваясь, подает Млодянеку руку.

* * *

Стах лежит на берегу пруда и смотрит в небо сквозь стебли травы. По небу кружат голуби, точно привязанные на длинных резинках к голубятне. Мальчишки гоняют их с опаской: немцы запретили держать голубей, потому что среди них могут оказаться почтовые. Голубиные крылья то мелькнут на повороте своей воздушной трассы, то вдруг исчезнут на несколько секунд из поля зрения. Слышны звуки губной гармошки, наигрывающей грустную песенку «Жду тебя…». Это Костек. Полированную гармонику с клапаном для полутонов он не покупал.

— Выскочил это я, — рассказывает он, — из Желязной Брамы и мчусь во весь опор по Мировской. Дело в том, что полиция нас накрыла за игрой в «три города»… Сворачиваю на Электоральную и там столик со всем барахлом передаю с ходу Казику. Иду в сторону Банковой площади, вижу: идет пятеро немцев-летчиков, под газом; шатаются, орут песни. Остановились возле лавки, где продают зонтики, вошли внутрь, и каждый вышел с бамбуковой палкой. Хозяин лавки был еврей. Они трах в витрину палками. Стекло — вдребезги. Ну, думаю, заварилась каша. Иду по другой стороне за ними. А они сунут голову в дверь магазина и спрашивают: «Jude?» [7] — или вовсе не спрашивают, только поглядят. Тот, который смотрит, махнет рукой, и все — трах палками по витрине! Наконец им надоело просто бить стекла, и они, как разобьют витрину, товар на улицу выкидывают. Заварилась каша… Собралась толпа, но никто ничего не берет. Один немец чулки сунул бабе — взяла. Тут и другие начали брать. А евреи и пикнуть не смеют. Только женщины ихние плачут. Я бы тоже заплакал. Товар-то какой! Стали евреи магазины закрывать. Первый был с музыкальными инструментами. Еврей тащит ставни, хочет витрину закрыть — где там, дали ему под зад, доски посыпались, и весь магазин точно метлой вымели. Я взял гармошку. А жаль. Можно было взять аккордеон. Эх…

Теперь Костек играет на гармошке «Жду тебя…».

Костек пришел на пруд со Стахом Коваликом и «слепым» Зызем. Пришли и спрашивают:

— Ну, что, мастер, полеживаешь, табачок сушишь… — А сами друг друга локтем подталкивают.

— На фабрику ходишь, рабочим заделался. Как говорится, зарабатываешь. От нас отбился, как голубь от голубятни. Мы таких, граф, не любим, — начал Костек.

Потом они предложили ему отправиться в печь. Солнце садилось за деревья соседних кладбищ, опускалось над зубчатой линией крыш, щедро разливая золотое сияние по небу и предвещая хорошую погоду.

Стах медлил, стараясь выиграть время, чтобы принять какое-нибудь решение. Его связывало с ними многое. Они вместе ходили в школу, вместе бродили по бабицкому лесу, по заросшим вереском пустырям за Бабицами. Били из рогатки ворон, а осенью пекли в золе выкопанную на чужих огородах картошку и брюкву. Сидели вокруг костра и воображали себя ковбоями. Костек называл себя Буффало Билл.

А теперь? Теперь Стах боится. Слишком много он знает о них, чтобы они оставили его в покое. Стах боится погореть, а это неминуемо, если кто-нибудь из них засыплется, а на Стаха падет подозрение… Стах пошел вместе с ними. Он решил поговорить с ними по душам, выяснить отношения. «Костек, — скажет он, — можешь на меня положиться. Я вас не выдам… Буду нем, как могила. Но больше на меня не рассчитывай». Однако получилось совсем не так, как он предполагал. Заготовленных заранее слов сказать так и не пришлось. Костек извлек откуда-то из угла литр самогона. Пили, сидя на куче перьев. Перьев в печи было великое множество. Воры ощипывали тут птицу, которую крали с находившегося поблизости склада.

Стах Ковалик, Зызь и Костек говорили без умолку, сопели, скрежетали зубами, перебивали друг друга. Стах тоже сделался словоохотлив, в голове рождались сногсшибательные идеи, одна другой нелепее. Он тоже начал сопеть и скрежетать зубами.

Потом они вышли наружу и сели, привалясь спиной к нагретой солнцем печи. Небо над головами было высокое-высокое, сверкающее и мягкое, как мех черной кошки. Костек наигрывал заунывные мелодии.

Они продолжали пить, и Костек, наклонясь к лицу Стаха, спрашивал:

— Ну как, пойдешь с нами?

— Оставь, он теперь за сынком мастера вместо няньки ходит. За мастерихой корзину с картошкой таскает, — говорил в ответ Зызь и, довольный своей шуткой, хохотал до упаду.

Но Стах заставил его замолчать, сказав, что идет с ними. Ему захотелось в последний раз вскочить на мчащийся из мрака поезд, вцепиться руками в край платформы, распластаться на досках, чтобы не снесло ветром, и сбрасывать потом в поле все, что попадет под руку: ящики, мешки, куски угля.

— Эшелоны идут на восток со всяким добром для армии: жиры, сахар, сапоги… а ты что? Ишачишь за гроши, как дурак. — Костек с презрением хлопнул Стаха ладонью по лбу.

Вскоре они поползли по бороздам огородов. Мокрая от росы ботва хлестала по лицу. Хрустели стебли, лопались спелые помидоры. Они пахли так сильно, что казалось, во рту ощущаешь их вкус. Дальше шел ровный, поросший щетиной травы склон железнодорожной насыпи.

С грохотом приближается мчащийся на восток по окружной дороге поезд. Паровоз посвечивает замаскированными огнями прожекторов.

«У паровоза глаза, как у козы. Только у козы зрачки столбиком, а тут столбики положены набок», — думает Стах и глотает слюну, чтобы смочить пересохшее горло. Паровоз пролетел, теперь, стуча на стыках, мимо проносятся вагоны.