Евгений Федоров - О Кузьме, о Лепине и завещании Сталина и не только

• Название: О Кузьме, о Лепине и завещании Сталина и не только
• Автор: Евгений Федоров
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001

Евгений Федоров— родился в 1929 году в Иваново. В 1949 году, студентом 1-го курса филологического факультета МГУ (искусствоведческое отделение), был арестован по обвинению в групповой антисоветской деятельности и приговорен к 8 годам исправительно-трудовых работ в лагерях общего типа. В 1954 году реабилитирован. Окончил МГУ в 1959 году. Автор книг “Жареный петух”, куда, кроме одноименной повести, вошли еще две: “Былое и думы” и “Тайны семейного альбома”, а также цикла повестей “Бунт”. Печатался в журналах “Нева”, “Новый мир”, “Континент”. Лауреат парижской литературной премии имени Вл.Даля и финалист Букеровской премии 1995 года. Живет в Москве.

---

Кончилась!

Свершилось! И Лепин влетел в дикий экстаз, глаза закатил, как восторженная, безумная курица, одни белки сверкают, странным, пугающим, инфернальным внутренним светом светятся, языком чмокает, присвистывает, хрип и храп, храп и хрип, он буквально вне себя, вне своего тела и восхищен до третьего неба, прорыв, плерома, испытывает при этом жгучее, нечеловеческое наслаждение, мистический оргазм, а юная зэчка все глубже залетает в опасную, деструктивную мистику, ее уже нельзя назвать чистой девой, в народе есть такое словечко, как полудева (Розанов назвал бы их занятие онанизмом, прибавил бы, что медовый месяц с Дунькой Кулаковой честнее, в данном случае был бы не справедлив, да и к чему вся эта честность, откровенность, обнаженность, распоясался совсем, возмутительно, шокирующе откровенен Розанов, в другой раз разоткровенничался Розанов в письме Голлербаху, исповедуется, как не поверить, мол, когда творит, обязательно расстегнет штаны, возбудит елду, за нее держится, корень жизни, источник энергии, взлеты, парения, лучше пишется, когда держишься, гениальнее получается, имеет место сублимация половой энергии в интеллектуальную, мысли так сами и на пустом месте рождаются, как блохи прыгают, успевай, лови, записывай, одна быстрее и гениальнее другой. Попробуйте!), представляете, вообразите же! у девки от душевного перенапряжения, а по улице все конница идет, струя радости пронизывает каждую клетку тела, в ипостасях женского организма творится нечто неладное — лопнула целка, ворота нахально разворочены!

Об этом в своем месте, не забудем.

Сначала о том, что приключилось на подсобном хозяйстве на другой день. Пришли бригады, Ирка заявилась в кабинет, пол мыть совсем уж собралась, а Лепин невменяем: в сомнамбулическом самозабвении выхватил у Ирки половую тряпку, закатил штанишки, рванулся мыть пол, рыцарь. Казалось бы, кому какое дело. Не совсем так, потому что это не по чину, не положено. Зэки оставили свои рабочие места, где они перебирали пряники, сгрудились вокруг обезумевшего нормировщика, глаза пялят. Накладка: застопорилось, встало производство. План заваливается, Никто не работает: смех.ечки сплошные, вообще театр! А за такое по головке не погладят. Сам собою начинается и льется анекдотический сюжет, целая преуморительная история, если бы не печальные последствия.

XI. Бойтесь любви: вовсе спятив, Лепин пошел куролесить, выкидывать коленца и, вы не поверите, так разбушевался, так взбрыкнул, что изменил ход мировой истории

Сам-то Лепин незаменим, без него Шустов, как без рук, списали с подсобного хозяйства фигуристую уборщицу, получила, как высокохудожественно выразился Шустов, по п.зде мешалкой. Общие работы корячатся Ирке, не позагораешь, упираться, рожками, все рожками, небо с овчинку, жареный петух во всю работает, клюет жареный петух, склевывает. Но это так, в густом воображении Лепина. Накатал Ирке ужасное письмо, вдохновенный псалом горя! затем заявился в кабинет Шустова. “И море, и Гомер все движется любовью”, как сказал поэт, а это значит, исчерпывающая потеря здорового инстинкта самосохранения, так необыкновенно сильно развитого у евреев (5-й Ташкентский), рыцарский подвиг! приступ бурного, из ряда вон, безумия, залетел даже не в пограничную область, столь любезную философам экзистенциалистам и писателям вроде Камю, а прямо-таки в запредельную запретку, окончательно и бесповоротно расписался в собственном безумии, для него объективный мир с этими жесткими, объективными законами перестал существовать, выход в безумие, когда человека невозможно образумить простым словом, запустил шалые речи, свидетельствующие о его бесспорном и полном безрассудстве, насел, навалился на Шустова, лил в уши истерику, загипнотизировал, околдовал его, и, представляете, не поверите (впрочем, да это всем и каждому известно: рыцарю и положено по закону жанра спасать принцессу от дракона)! Шустов спасовал, сделал то, что не должен был делать, возвратил Ирку на подсобное хозяйство, где тихо, мирно, счастливо и бездумно перебирают пряники, списал незаменимого нормировщика Лепина, безумца, возмутителя спокойствия.

И с этого момента и на какое-то время Лепин становится главным действующим лицом нашего ОЛПа, если на то пошло (не будем полностью отбрасывать мистико-магический план, абстрагироваться от него, но все в меру!) — чудотворцем, у нас стряслась прямо-таки фантасмагория. Еще раз повторимся и отметим, как это ни покажется странным, для Лепина лагерь, пока его здесь не накрыла любовь, был самый счастливый и самый грандиозный творческий период жизни, сгорел человек, весь сгорел из-за Ирки Семеновой, философа в юбке, которую она носила, как и другие, поверх ватных штанов, женщины его горяченной мечты, Дульцинеи Тобосской, в рыцарском рвении, как и рыцарь Печального образа, нарушил правила игры, ищет авантюры на хобот, свихнулся да и только; и все это из-за сладкогрудой красючки, забастовал не на шутку, сорвался, высокая болезнь, мучит, физиология свое требует, сосет душу, давит, словом, маячит, до потолка, насквозь прошит сухарь-гегельянец, абстрактный, зачерствевший в пустых, голых абстракциях, лукавый долго таился, дождался своего часа, беззастенчив, горячий шепот в ухо, дуй за природой! Прощай райская, спокойная жизнь на подсобном хозяйстве, прощай пряники, вылетел Лепин, допрыгался, погнали его, раба Божьего, на Лесозавод, общие работы, небо с овчинку, шумит, гудит родной завод, как улей, потогонная сортплощадка, где когда-то куковал Женька Васяев, лопух, недотепа, Лепин, разумеется, не таков, как Женя, да и срок-то у Лепина “детский”, всего пять лет, детский, кадетский, пленный, военный, самый здоровенный, пусть детский, пусть пять лет, но и их на параше не просидишь, в дистрофии сойдешь на нет, на говно изойдешь за месяц, усердно жаренный петух поработает, последний враг цепко душу ухватит и уже не отпустит, а еще репрессивная дурь зимы и всяческие ее выкрутасы, а еще оголтелые, злые, несправедливые ветры с Северо-Ледовитого океана, воет, ревет, страшные завывания, мороз по коже, глотка прездоровая, четкая артикуляция, не может быть ошибки: уе.ууууу! — “так звучало в пространстве… неотвязная злая нота… звук ли то был?.. Если то был звук, он был несомненно звук иного какого-то мира…” — “Петербург”, 1912, Андрей Белый, гениальное пророчество, о нас, о нашем лагере это! в тихую погоду видимость отличная, звук человеческого голоса на время какое-то на морозе вовсе шизофренически, нелепо, неестественно зависает, наденут на тебя деревянный бушлат, голову предусмотрительно ломиком прошибут, чтобы ты случаем не утек из лагеря; Но тут как раз умер Сталин: мистика! остается думать, да это прямо явствует, что ловкий, скользкий подлец случай на удивление и восторг благосклонен к Лепину, к божьему избраннику, рыцарю удачи и везения; вот что значит веление судьбы! он нужен истории!

1. Геркулесовы столбы

Наш-то Женька Васяев, тюха-матюха, Колупаев брат, очарованная душа, охламон, пыльным мешком из-за угла ударенный, вообще был уверен, что есть прямая мистическая связь между теми подвигами, которые выкинул Лепин и смертью Сталина, его всегда распирало от всякого рода сумасшедших, сумасбродных идей, и этот олух и остолоп, предрасположенный к мистическому, магическому восприятию событий, крутой, истовый, безнадежный, отпетый идеалист не только сам увидел апокалипсис в смерти Сталина, но и нас всех заразил своим безумием, приобщил к идее, заставил увидеть мир своими глазами (это в сущности были больные глаза), предрасположенными к тайне и магии, и у нас у всех вдребезги раскололось чувство незыблемости сего мира, незыблемости, вечности лагеря, колючей проволоки, вышек, а еще вчера казалось, что все это было, есть и будет, ныне и во веки венков, но тут вдруг, Лепин лег на курс подвигов, безграничная отвага, безумство, наломал же он дров, и мы увидели вокруг себя стопроцентный апокалипсис, как бы прозрели, теперь мы его воспринимали одновременно и как князя Мышкина, идиота, и как подлинного мессию (Исаия 53, 2: “нет в Нем ни вида, ни величия”), много странного случилось на ОЛПе, пошли всяческие непонятности, началось с того, что Лепин разошелся, разбушевался, пеной выплеснулся из внутренних берегов, перешел роковую черту, набросился на начальника ОЛПа гражданина Кошелева, погнал волну, а мы, прослышав обо всем таком, от удивления с верхних нар попадали, вот ведь до каких номеров и Геркулесовых столбов может довести любовь и толкнуть хотя и на благородные, но, по существу, на безумные глупости. А если к этому мы прибавим, что женский пол очень неблагодарен, не ценит Донкихотов; не ценят наших стараний и подвигов, а ведь для них, для них мы выкладываемся, из кожи лезем вон, творится всемирная история, все для них! а эта неблагодарная Ирка опять свое, да так раздраженно, несправедливо, так обидно: — Да пошел ты, идиот несчастный!