Евгений Федоров - О Кузьме, о Лепине и завещании Сталина и не только

• Название: О Кузьме, о Лепине и завещании Сталина и не только
• Автор: Евгений Федоров
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001

Евгений Федоров— родился в 1929 году в Иваново. В 1949 году, студентом 1-го курса филологического факультета МГУ (искусствоведческое отделение), был арестован по обвинению в групповой антисоветской деятельности и приговорен к 8 годам исправительно-трудовых работ в лагерях общего типа. В 1954 году реабилитирован. Окончил МГУ в 1959 году. Автор книг “Жареный петух”, куда, кроме одноименной повести, вошли еще две: “Былое и думы” и “Тайны семейного альбома”, а также цикла повестей “Бунт”. Печатался в журналах “Нева”, “Новый мир”, “Континент”. Лауреат парижской литературной премии имени Вл.Даля и финалист Букеровской премии 1995 года. Живет в Москве.

---

Стой! Попался, непутевый! и уже, изловчившись, удача богатырская, шествуют, тащит к вахте Лепина, под мышкой тащит, вот она, прыг-скок, перед вами, далеко ходить не надо, уж этот нам Донкихот, в который раз!

Самая что ни на есть перед нами пограничная ситуация, экзистенциальная, только с точностью до наоборот, густо серьезно замешанная, непокорное, шебутное вредило, царица полей, пряник, одержим и неостуден, вошел в штопор, такой характер, из штопора выйти нет возможности, извивается, как рвотно-противный червяк, характер бесстрашный показывает, полуакробатический номер, эквилибристика, как щука, как полуцветной, бьется, как буйнопомешанный, верен самому себе, болтает тщедушными ногами, из хайлища злой пламень пышет, норовит укусить, издает при этом нечленораздельное, возмущенное, дурное мычание, оно перетекает в мерзкое, отвратительное волчье завывание, мороз по коже пробирает от этого завывания, дерет, сам маленький, легкий, пушинка, меньше, поди, жалких 50 кг, несуразно, нелепо голова свисает, шалтай-болтай, что, впрочем, естественно, согласуется с вечными законами равнодушной бессмысленной природы, тяжелая голова, непропорциональная по отношению к крошечному, миниатюрному туловищу, к хилым ногам, ужасно тяжелая, головастик, человек будущего, сверхчеловек, счастливая эволюционная попытка природы, неестественно громадная голова, бедовая, непокорная, всегда мятежная, буйная, бунтующая, революционная: еврейский гений!

Вот бы нам с вами на волю, упились бы ею, срока огромные, до — ой, не знаем когда, несть конца, сидеть и сидеть, пока рак свиснет, ненавистные, проклятые американцы, сладкая жизнь, да разве они развяжут большую войну, суки позорные! А одному сорту людишек жутко везет! Не нам, обида. А как же мы? Остается облизнуться, нет ответа. Чудным звоном заливается колокольчик, звенит и становится ветром разорванный в клочки воздух. А нам мужской неуемный первичный половой признак в грызло, чтобы голова не качалась! А не надо совершать преступлений, и вы не будете сидеть в лагере. Какой ты говорок! Сейчас словишь! Очень фраернулись, остается на одно неблагодарное занятие, перечитывать, штудировать текст указа об амнистии, может между строк обнаружится какой-то намек, какая-то надежда, уметь надо читать эпохальный документ!

Под общий хор и адский, подобострастный, злой смех мастерски выброшен мудило грешный, наш позор, наша срамота ( Исаия 53. 3: “и мы отвращали от Него лицо свое; Он был презираем, и мы ни во что ставили Его”), за могучие, бесспорные, архитектурно совершенные ворота ОЛПа, емкий символ великой сталинской эпохи (Бердяев просто влюблен в свободу, ее романтический, вечно бунтующий певец, утверждал примат свободы над бытием, “из Божественного Ничто, или Ungrund, рождается Божественная Троица”, и “можно сказать, что свобода не создается Троицей: она коренится в Ничто, в Ungrund, она извечна, самодовлеет”; Бог всемогущ над творением, над бытием, но не над свободой, а потому не отвечает за вселенское зло; экзистенциалисты всех мастей, от Кьеркегора до Камю, носятся со свободой, как с писанной торбой, для них главное — свобода; а у наших у ворот все идет наоборот), открылись на этот раз только (и только!) для гордого аристократа духа Лепина, открылись для принудительного выдворения из лагеря, остальных амнистированных давно, спокойно выпустили, только для него вновь открыли — пшел вон, исчезни, гад ползучий! чтобы и духу твоего здесь не было, лети пархатым воробушком на волю, на свободку!

Да таким не место не только на нашем лагпункте, Афинах мира, инкубаторе разнообразных талантов, но и вообще в Каргопольлаге. Противоестественное поведение Лепина повергло в ужас все население ОЛПа, мы не верили, упирались, не могли и помыслить, что любовь выше свободы, не помнили вдохновенные слова о любви апостола Павла — 1-е послание к Коринфянам, гл. 13, 1 — 8, весьма смутились наши души.

Головокружительный, захватывающий полет, тревожная, волнующая пауза, Лепин дерболызнулся, будь здоров! Вне врат, отталкивающее зрелище, видали виды, но такое первый раз созерцаем. До свидания — пожалуйста: отсечен от тела лагеря, извергнут в профанный мир, только его и видели, качаем бритыми головами, умом умудряемся, трансцендентируем, злобно бубним себе под нос, очистим стройные, смелые ряды фашистов! Всеохватывающее оцепенение, глаза из орбит того гляди повыскакивают, на землю посыплются, взираем, плачевен мог быть результат, если бы на копчик хрякнулся, сошло, все удачно, руку подставил, ловок, чертовски удачлив. Сколько злорадства! Сколько черной, бешеной злобы разом актуализировалось, взрыв! Тут злой хохотун с густой икотой нас, упорных, сопротивляющихся пагубе, фундаменталистских фашистов, настиг и прошиб. Я те дам!

Хохотун — опасен, часты смертельные исходы, кажется, Бог милостив, Деус харитатас, никто концы не отдал. Гоню увесистой палкой память вспять, к тем годам, напрягаю ее, перенапрягаю, потускнело прошлое, выцвело, сам, вроде, я всего этого не мог видеть, не был в тот момент на месте событий, живописал, значит, злыми, яркими красками картину, как Корнейка вышвырнул Лепина на волю; по воображению, кажется, хитрожопый арабист, мимикрирующийся под работягу, мне рассказывал, старался, размалевывал, зело возмущался, закидончики и вечные фокусы “царицы полей” (какая “царица полей”? — в газете фронтовой работал, а до газеты от ИФЛИ был ответственным за трудфронт, замучил девчонок, позорная страница его жизни, добрым словом его, педанта, садиста, никто не вспоминает, да и лагеря как следует не нюхал, пряники перебирал да штаны протирал на подсобном хозяйстве!), князя Мышкина, этого идиота, которому давно пора в Женеву, вышли далеко за пределы разумного, вызывали естественное негодование основательных, серьезных, трезвых людей, у которых мозги не вывихнуты, не покороблены, не деформированы безумной любовью к грудастой Ирке, эка его угораздило, чего он в ней нашел, морда страшнее войны, не только войны, но и Великой Октябрьской Социалистической революции, нет, милый, никогда не зарекайся, так не говори, сам крепко сядешь на крючок, любовь зла. Тайна сия велика. Таинственны, странны, загадочны извилистые глубины человеческого сердца.

Пожалуй, не от Финкельштейна узнал я эту из ряда вон отталкивающую, противоестественную сагу, мы с Финкельштейном не были живыми свидетелями гротескного, отвратительного зрелища: мы в тот день на Лесозаводе упирались. Возвратились бригады в зону — тары-бары, ля-ля-ля! ля-ля-ля! все только и блямкают об этом нескончаемом, возмутительном идиоте! Скорее всего Женька Васяев рассказывал, убиенный. Сейчас проверить небылицы, параши, версии, уточнить достоверные детали, где кто стоял, а точно решить, кого не было, когда зэки столпились у вахты поглазеть на ответственное событие, никак невозможно, что тут калякать, нынче трудно восстановить в точности географию ОЛПа, расположение бараков, опять, как с хорошей, полновесной, громогласной высокохудожественной оплеухой Кольке, свидетелей нет, все до единого исчезли, кое-кто поумирал, у тех, кто еще жив, память притупилась, подзатерлась, сведения и скудны, и противоречивы.

Мыслью стараюсь окунуться с головой в то времечко, но реконструкция прошлого туго, через пень-колоду идет, головы наши не просто дырявы, лакуны, лакуны, утраты, бывает полное затмение черной луной, которая, как известно, всем, всем известно, любит ночи тьму, солнце памяти, премудрость Божия, Мнемозина, вообще-то она — о-го-го! — титанида, дочь Урана и Геи, это относится к архаической, седой древности, вначале Бог сотворил Урана и Гею, тогда все было лучше, в том числе и память, портится человечество, нервный народ пошел, сплошь неврастеники, предрасположенные к беспамятству, черное беспамятство рождает чудовищные, дикие версии, всевозможные измышления, вранье и подлог, в том числе и художественный подлог, вот именно, так начинается поэзия, океан-море поэзии, поэтам верить никак нельзя.

А кто, к примеру, голова идет кругом, шмотки Лепину вынес? Папа Римский? А справку об освобождении из лагеря кто выдал? Пушкин? Основная, важная, весомая бумага, при утере не возобновляется, видом на жительство не служит! Как говорится, за что купил волнующую историю, за то и продаю. Вот и получается, что разрыв с документальностью желателен, неизбежен и даже естественен. Долой документальность! Где документальность, там в сущности бредятина, подлость, а художественная правда выше пошлой, серой, скучной, бедной, недовыполненной, недовоплощенной действительности, как сказал Гете, “всё только подобие”. Так пусть же правда дьявольски хитро перепутывается с поэзией и чарует нас, да здравствует возвышающий обман, всякие там красоты стиля и сумасбродные до чертиков балясы, словом, это наш нетленный эпос, упрямствуем, держимся за него, как за спасательный круг, никому не отдадим, это и есть победа художника над серостью, ущербностью, недоброкачественным похабством голых фактов, не брех пустой, а завораживающая истина, победа над пошлостью жизни, релевантная, высшая, мистическая реальность.