Евгений Федоров - О Кузьме, о Лепине и завещании Сталина и не только

• Название: О Кузьме, о Лепине и завещании Сталина и не только
• Автор: Евгений Федоров
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001

Евгений Федоров— родился в 1929 году в Иваново. В 1949 году, студентом 1-го курса филологического факультета МГУ (искусствоведческое отделение), был арестован по обвинению в групповой антисоветской деятельности и приговорен к 8 годам исправительно-трудовых работ в лагерях общего типа. В 1954 году реабилитирован. Окончил МГУ в 1959 году. Автор книг “Жареный петух”, куда, кроме одноименной повести, вошли еще две: “Былое и думы” и “Тайны семейного альбома”, а также цикла повестей “Бунт”. Печатался в журналах “Нева”, “Новый мир”, “Континент”. Лауреат парижской литературной премии имени Вл.Даля и финалист Букеровской премии 1995 года. Живет в Москве.

---

А вот Москва, ее в молитвенном, иступленном восторге видели все эти годы, сладчайшие грезы, лунатика-зэка на верхних нарах забирало: одурение, изматывающие, изнуряющие грезы, волюшка воля — вот что не по плечу оказалось герою, кишка тонка, воля быстро и крепко подковала, ущемление, защемление, задала воля пфеферу, палку хорошую бросила, увы, сорвался ты, сломался, воли ты не сдюжил, не двужилен вовсе оказался, разве только из-за неожиданно выскользнувшего, вмешавшегося, неисповедимого и темного случая ты, Кузьма, не дотянул до сорока лет, покатился под гору, выбракован, сыграл, как говорится, в ящик, в гробу лежишь, не дрыгаешься, всех безмерно удивляешь? Ой как ошибочно, злобно, плохо тебя, Кузьма, комиссовали! Может, и злостности никакой не было, не “русское, еврейское, чекистское хамство”, а равнодушие, система действовала, толстовское ОНО, безличная махина или там, как угодно, сверхличное начало. Неприятно поражает, угнетает, что-то дорогое, важное, ценное опровергает твоя ранняя смерть, деревянный бушлат — иронический комментарий к твоей жизни, как романтической поэме, как танцу среди мечей, неприятно тем, что твоя жизнь видится неслучайной, необыкновенно цельной (“хоть пиши с меня роман”), завершенной, закругленной, внутренне законченной, прибавить, приплюсовать нечего, нет будущего, как в жизни Пушкина.

XV. Модусвивенди: tous les hommes dege’nie et de progre`s en Russie e’taient, sont et seront toujours des картежникиet des пьяницы, qui boivent en zapoї...[1]

Опять же не обойтись мне без помощи костылей, сугубо гностических сентенций Бердяева: “Гений-творец никогда не отвечает требованиям “мира”, никогда не исполняет заказов “мира”, он не подходит ни к каким “мирским” категориям”.Вновь и вновь объясняя необъяснимое себе и другим, интерпретируя, разгадывая, прокламируя Кузьму, его выспреннюю, давящую, ригорическую ориентацию на чутье и наитие, на интуицию, на максимум, на пупок, на вдохновение, на экстаз, на гениальность (“И меж детей ничтожных мира, / Быть может, всех ничтожней он. / Но лишь божественный глагол / До слуха чуткого коснется” и т. д.), да, к этому рискованному гностическому, романтическому, декадентскому уклону (декаданс, как образ жизни, модус вивенди — широкий спектр лжи) надо приплюсовать свободную линию поведения, безудержное мушкетерство, трын-трава, неутолимая жажда благоговейного общения, врастания в чужие души, шутили, “Кузьма размножается спорами”, “творог тверже тверди”, легко и бездумно жил (так казалось со стороны), “гимн жизни” (Ницше), поиск порою безответственных ситуаций, “все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслаждения”, баловство, ухарство, и не вздумай! будь человеком! слезал по ржавой, гнилой, коварной трубе с 4-ого этажа, удивил всю Европу, нужны крепкие нервы, чтобы на такое смотреть, мог запросто сверзиться, жуть брала, обуяны ужасом, онемели: самовлюбленно и совершенно самозабвенно верил в свое великолепное имя — Кузьма! Это больше, чем имя! это — символ! верил в притаившееся на каждом шагу чудо, самовнушение, с ним ничего не может случиться! окорябался весь, кураж, рискованная игра, чего-чего, а тореодорства, высшего мушкетерства в Кузьме хоть отбавляй, море по колено, риск и пижонство, пьянь дурацкая, лужа по уши, бедовое шоу, показуха, игра, и все это, как образ жизни, мир — контроль нашей поэтической силы — “О времени”, тут почему-то вспоминается милая картина Маковского “Любители соловьев”, Кузьма очаровывался ею, обращал на нее наши равнодушные, усталые глаза; банальное распятие, банальная пригвожденность, свинцовое похмелье, от него не уйти, схватит, не отпускает, потеря первоначальной интуиции, пьяные выбросы разрушительной энергии, всем тошно, противно. Небу тошно, Моцарт, “гуляка праздный”, с ярким, неумолимым деструктивным комплексом Сальери — опасным, мутные эмоции, душевная опустошенность, жди окончательной темной деградации, агония, есенинщина, кузьмовщинка, тяжкий недуг и характерное явление русской жизни, выплескивающейся из берегов, вызывают не столько энтузиазм и дикое изумление, сколько провоцируют раздражение, “злые мысли” — Бухарин о есенинщине; быстро нарастающая, прогрессирующая тенденция; любил повторять: противоречив, как жизнь, шпага, честь, душу за други своя, щедро, самозабвенно, самоотверженно подставить другу плечо — душа распахнута для жизни, счастье, озорной тореадор, смелее в бой! это все с одной стороны, бесспорно, важной, главной, самой подлинной, а с другой, согласимся, тяжко вздохнем, нехотя и через не хочу признаем: особенно и преимущественно в последние годы жизни, основное расположение и предрасположение к выпивке, освежающей душу, наследственная, кармическая тяга к бутылке, к родимой — дух схвачен в плен алкоголем, дурная несвобода, редукция, вгонял в смущение сердца верующих и любящих его, наличествовали и преобладали удручающие, тягостные, зловещие срывы, становящиеся оплотом деструктивного разобщения, понижение уровня (ну и деньки! не все, что совершал, делал, говорил Кузьма, будет благословенно, вообще-то такое отношение к канонизации характерно во всяком случае для православия: тонкое наблюдение Федотова, св. Сергий по указанию митрополита Алексея закрыл храмы в Нижнем Новгороде, политический конфликт Москвы с новгородским князем, об этом сообщает летопись, но молчит житие св. Сергия, написанное Епифанием), что не по его, что наперекосяк — сдернут, не заржавел предохранитель браунинга, в темном загуле беспробудном потерян контроль над собой, пароксизм бешеной злобы, неукрощенная, авангардистская кривда-зубочистка (самообольщение: у него — абсолютный слух на пошлость и неправду, словно он один имеет особые полномочия свыше, всякая пошлость ему не по сердцу, на него не потрафишь, непримиримая, вечная борьба с разнузданным демоном пошлости) неадекватная, чересчур и слишком неадекватная, а потому приходится говорить, сознаться, удручающая, неправедная, несправедливая, безмерно грубая, варварская (“варварскими методами боролся с варварством” — и справедливость оборачивается неправдой) мгновенная реакция на все, что не по душе, получай на чай, не позавидуешь тем, кто словит, молния, стремительная, как у белого медведя, как сорвавшаяся с цепи шальная стихия, от избытка сердца, непосредственная, насквозь капризная, поэтическая натура, не знающая угрызений совести, словно ты ничему и никому неподсуден, глаза бы не смотрели, хорош гусь! а сам всегда и во всех обстоятельствах являешься высшим судом, не оступайся,

по зубам от тебя ничего не стоило словить, бывало угостит непослушной, гуляющей рукой, тихостью, кротостью не баловал, кое-кто огребал, всякое бывало, распускал Кузьма руки (ты пишешь, опять это из “Агараки”: “…похвалюсь — пес тыкался мне в колени”, не только пес, было время мы все тыкались тебе в колени, в плену у тебя, заводилы, были, уловил ты нас в свои сети, а теперь тебе на хватает психического здоровья, прогнулся, дурной совсем, стал ты обузой для окружающих, а не красным солнышком, трудный случай, тяжелый, таки стихийное бедствие, непредсказуем ты стал, не то к сердцу прижмешь, не то в морду дашь, и мы тебя боимся, прошлого не вернешь, все бесполезно, как презерватив штопать, не хотим схлопотать, избегаем, готовы в отчаянии крикнуть: “оставь нас, гордый человек”!).

XVI. Вознесение до мифа

Следует честно признать и твердо уразуметь, что водить ручкой по бумаге, дуть в затейливые, прихотливые подобы, изобретать метафоры и всякого рода близнецов словечек…

(природа богато, хоть куда, одарила Кузьму, а ведь сказано: кому много дано, с того много и спросится, завидные, выигрышные способности, невероятные, если позволительно так выразиться, сверхспособности, мастер импровизаций, умел выдумывать, изобретать художественные штучки, совершенство сверхформ, совершенное сверхподобие, настолько совершенно, что порою не вполне доходчиво в силу известной абстракции, разряженности, эллипсисов, да и сам ты, Кузьма, иногда не понимал, забывал смысл написанного, не говоря о несчастных твоих поклонницах, задыхающихся в безвоздушном пространстве эллипсисов и неизвестно откуда взятых цитат: “И спасибо за то, что так любезно удержался от цитирования. Почти не над чем было голову ломать” (видимо, из письма Лены Диксон, заокеанской, “звезды вечерней”); его находки на уровне лучших метафор Олеши, всяких там синих груш, цыганских девочек ростом с веник, мальчиков, запутавшихся в соплях!)

… — отнюдь не мушкетерское занятие, да и не занятие настоящего человека, избранника Божья, и не в этом Кузьма! почерк у него ужасный, развинченный, юродивый — натуральные, речистые каракули; Зощенко вообще считал, что писательство не мужское занятие (“Голубая книга”), это мнение о литераторах поддержали бы Чехов, Т. Манн; чтимый мною Парамонов (всегда с удовольствием его слушаю) смело прет еще дальше, готов декларировать культуроборческий, луддистский тезис, мол, все несчастья России проистекают из-за греховного, романтического преклонения перед литературой, из-за хороших книг, из-за всех этих бесчисленных Толстых, Достоевских, Пушкиных все наши неудачи, поражения, катастрофы; стишки, отраженную жизнь, фикцию, мы любим больше, чем самою жизнь. Не верим, не хотим верить, вредная поповская выдумка!