Пауль Борн - Смертник Восточного фронта. 1945. Агония III Рейха

• Название: Смертник Восточного фронта. 1945. Агония III Рейха
• Автор: Пауль Борн
• Издательство: Яуза-пресс
• Жанр: О войне
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9955-0095-7

В конце Второй мировой Гитлер поставил под ружье фактически все мужское население Германии, от подростков до стариков, — необученные, плохо вооруженные, смертельно испуганные, они были брошены на убой, под гусеницы советских танков. Одним из таких Todeskandidaten (смертников), призванных в Фольксштурм в последние месяцы войны, стал 43-летний фермер из Восточной Пруссии Пауль Борн. Он никогда не был правоверным нацистом, но ему пришлось с оружием в руках защищать гитлеровский режим, пройдя через все круги фронтового ада и мучительную Todeskampf (агонию) Третьего Рейха.

3 января 1945 года его часть попала под сокрушительный удар Красной Армии и была смята, разгромлена и уничтожена за считаные дни. Кровавый кошмар безнадежных боев и беспорядочных отступлений, советский плен и послевоенное «хождение по мукам», ад польских лагерей и побег на Запад — в своей горькой книге Борн откровенно рассказал о падении Третьего Рейха и той чудовищной цене, которую немецкий народ заплатил за причастность к преступлениям нацистского режима.

---

Завершала галерею камеры № 15 группа безграмотных польских преступников, получивших сроки за ограбления и убийства. Это были изверги, которые, используя все свое свободное время, постоянно изобретали новые формы издевательств для своих сокамерников. Находясь под защитой администрации, они постоянно и открыто издевались над своими соседями. Горе тем, кто оказывал сопротивление. Они докладывали о непослушании, и жертву забирали из камеры, после чего какой-нибудь садист буквально кромсал виновного на части. Частенько жертву возвращали обратно в камеру со сломанными ребрами, выбитыми зубами и так далее. Мол, свалился с лестницы. Никто даже не осмеливался признаться в том, что его избили.

Рождество 1947 года не походило на прежние. Через толстые стены до нас долетают звуки органа и звон колокола, созывающего к мессе. Это величественное здание было построено в XIV веке, прежде здесь был монастырь. Некоторые из нас опускаются на колени прямо перед крестом, он висит в стенной нише oddczias, где людей калечат во время торжественной мессы. В это же самое время в соседнем здании гудят двигатели и визжит пила. Оставшаяся в маленькой часовне, где стены еще сохранили фрески с изображениями святых, исповедальня используется как туалет. Здесь предостаточно времени, чтобы размышлять о подобных вещах.

Одного пастора раздели догола и гоняли по голому цементному полу, его истязатели лапали его, отпуская мерзкие, грязные шутки, а потом он должен был созерцать, пока сопляки-гомосексуалисты ублажали друг друга. Вмешаться? Попытаться остановить их? Куда там, если ты не хочешь остаться инвалидом на всю жизнь и надеешься все же выбраться отсюда. И вот что любопытно: с самого начала этот сброд относился с уважением к тем, кто в упор не замечал происходящего. Поговаривали, что, дескать, они не знают, что со мной делать, не могут найти ни единого повода для придирок.

Среди тюремных надзирателей были и те, кто по сравнению с остальными обращался со мной вежливо и сознательно не замечал часть нарушений во время частых досмотров и проверок. Раз в две недели в банный день тюремщики развлекались тем, что включали в душе либо кипяток, либо ледяную воду. Никому не разрешалось отходить в сторону, но я упрямо как осел отходил, и, тем не менее, ухитрялся не быть наказанным.

Пока я лежал в госпитале, адвокат Д. выхлопотал для меня разрешение отправить от моего имени письмо в высшие инстанции польской власти. На трех страницах на польском языке он среди всего прочего сообщил, что, как военнопленного, меня не должен был судить гражданский суд, что я попал сюда незаслуженно и был осужден несправедливо и что я требую возобновить судебное разбирательство. В присутствии тюремного надзирателя я подписал письмо, но так никогда и не узнал, было ли оно отправлено и получено адресатом. «В любом случае, — сказал мой коллега, — его точно прочитает тюремная администрация, ты только выиграешь от этого».

Однажды меня вызывают na Bьro и снова требуют оплатить те же самые судебные издержки в размере 1500 злотых.

— Зарегистрируйте мое заявление, тогда я заплачу.

Машинистка печатает под диктовку мое заявление, а потом произносит только одно словечко — «Kolera».

— Вы должны разрешить мне, — говорю я, — написать короткое письмо моему брату в США, он сенатор и с удовольствием вышлет эквивалентную сумму в долларах прямо правительству Польши, в Варшаву. — Как мне показалось, новость о моем американском родственнике мгновенно распространилась среди администрации тюрьмы.

Однажды мне сообщают о том, что на мое имя пришла patschka (посылка). Я посчитал, что это какая-то ошибка (ну скажите на милость, кто мог отправить мне посылку?), отправился в помещение, где выдавали почту. Мне было сказано, что я должен заплатить таможенную пошлину в 500 злотых. Посылка пришла из США. Я страшно расстроился. Откуда мне взять такие деньги? По их словам, посылку отправили обратно отправителю. В то время в Польше на черном рынке за один американский доллар давали 1400 злотых. Через несколько дней мне сообщили о том, что пришла вторая посылка, и снова нужно оплатить пошлину. Опять повод для расстройства.

5 февраля, сразу после того, как мы съели свой вечерний суп, дверь камеры открывается и заходит тюремный надзиратель с бумагами о моем освобождении. И выпроваживает меня из камеры вместе со всеми пожитками. Очередной грязный трюк? Я не заставлял себя упрашивать, и поскольку этот надзиратель — один из самых человечных, интересуюсь, куда меня ведут и почему. «Do domu» (домой). «Сейчас же забери свои вещи из комнаты хранения, завтра рано утром ты должен переправиться через Одру».

Слишком уж прекрасно все, чтобы быть правдой — эта мысль постоянно вертится у меня в голове. В камере хранения уже приготовили мою одежду и вещи. Я быстро переодеваюсь. В старой мятой-перемятой форме я снова становлюсь похож на солдата, а не на заключенного, и дверь камеры снова захлопывается за мной — я надеюсь, это в последний раз.

На следующее утро надушенный юноша в перчатках и форме ведет меня в администрацию. У него на плече болтается автомат совершенно нового типа. Появляется и тот самый офицер, кто в свое время недоумевал по поводу нашего прибытия сюда. Очевидно, захотел лично сообщить мне радостную новость — коротко объяснил мне, что я свободен и могу идти домой.

— А к чему, — спросил я, — столько вооруженных охранников?

— Так положено!

И польский офицер, который всегда вел себя очень достойно, протягивает мне пачку сигарет. Я свободен.

У этого расфранченного солдатика, ответственного за мою перевозку, возникла проблема, он должен доставить заключенного из тюрьмы, но не в тюрьму. Следовательно, в его обязанности не входит следить за мной, и скоро у нас состоялся разговор по этому поводу. В его бумагах значилось, что меня нужно отправить в П[отулиц],' откуда через несколько дней меня отвезут к Одре. Дам ли я ему честное слово, что не сбегу?

— Да, я даю честное слово.

— Ты ничего не имеешь против того, если мы отправимся в П[отулиц] на день позже? Я хочу немного свернуть с маршрута и навестить своих друзей.

— Вполне меня устраивает.

— Отлично, а теперь давай-ка немного поклюем.

Разговор происходит в купе вагона поезда, которое молодой солдат занял силой для себя и для якобы опасного государственного преступника, которого сопровождал. Он ставит свой набитый портфель на столик. Из недр сумки появляются громадные бутерброды с колбасой, бутылочка шнапса. Мои вкусовые рецепторы переживают давным-давно забытые ощущения, а вот желудку, видимо, грозит возможное несварение. Обильную еду завершают шнапс и сигарета.

Мы сходим на какой-то незнакомой станции, идем в город. Минуем гостиницу, потом возвращаемся и заходим в нее. Оказывается, моего охранника тут хорошо знают. Его бумажник битком набит злотыми, а сумка едой. Бутылки так и мелькают у меня перед глазами. В Польше пьют прямо из бутылок, если только не требуется продемонстрировать хорошие манеры, в таких случаях алкоголь разливают по кофейным чашкам. Скоро поляки раскраснелись от выпитого. Пока я сижу в теплой кухне, наполняя карманы хлебом и колбасой, пожертвованной мне гостеприимной хозяйкой, между ними возникает перепалка, переходящая в ссору. Потом я подхватываю своего нетвердо стоящего на ногах охранника, беру его автомат и вытаскиваю на чистый морозный воздух.

В следующем городе он приходит в себя, мы ищем место для ночевки, и он решает потеснить своего друга (мэра города). Его жена готовит нам еду и мягкие постели в их собственной спальне. Автомат болтается на спинке кровати, о нем благополучно забывают до самого утра.

После хорошего завтрака этот цветущий вояка отправляется навестить своих друзей вместе со своим подопечным немцем. Этот день, да и последовавшая за ним ночь, ничем не отличаются от предыдущих. В целом, я доволен, что моему желудку удается переваривать непривычные яства. После непродолжительной поездки на поезде останавливаемся в старинном Н[ейкеле], где меня судили. В тихом пивном баре я при помощи ножа и стирашки меняю даты на сопроводительных транспортных бумагах.

В П[отулиц] прибываю со смешанным чувством. Ждет ли меня очередной карантинный срок? Если да, то я надеюсь, что меня отправят в ближайшие несколько дней.

Процесс регистрации вновь прибывших не изменился с тех пор, как я был здесь последний раз. Нужно заполнить заново персональную анкету. Сначала я протестую против моего причисления к гражданским преступникам, но служащая убеждает меня согласиться.

Ожидаемый транспорт по большей части предназначен для гражданских заключенных. Как солдат, я вряд ли смогу туда попасть. И чтобы помочь мне, она якобы «случайно» берет другую форму для заполнения, как я убедился впоследствии, это здорово мне помогло.

Мой бывший начальник, который узнал о моем прибытии от моих сотоварищей, значительно сократил срок моего пребывания в карантине, который обычно составлял 3 недели. Он явился за мной уже на третий день и забрал к себе в каптерку. Мне пришли 2 посылки из США. Мне удалось убедить поляка выдать мне посылки, с условием, что я разделю с ним содержимое. Несмотря на это, я был очень рад, особенно когда обнаружил в одной из них два шерстяных свитера. Их пришлось сдать в комнату хранения, и позже они бесследно исчезли оттуда.