Генрих Хаапе - Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте

• Название: Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте
• Автор: Генрих Хаапе
• Издательство: Яуза-пресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9955-0051-3

Ветераны знают: чтобы увидеть подлинное лицо войны, надо побывать даже не на поле боя, а во фронтовых лазаретах и госпиталях, где вся боль и весь ужас смерти предстают в предельно концентрированном, сгущенном виде. Автор этой книги, Oberarzt (старший врач) 6-й пехотной дивизии Вермахта, не раз смотрел смерти в лицо — в 1941 году он прошел со своей дивизией от границы до московских окраин, спас сотни раненых немецких солдат, лично участвовал в боях, был награжден Железным крестом I и II классов, Германским Крестом в золоте, Штурмовым знаком и двумя нашивками за уничтожение советских танков. Из всего его батальона, летом насчитывавшего более 800 штыков, до конца битвы под Москвой дожили лишь 28 человек…

Эта книга — больше, чем очередные мемуары о Второй мировой. Это не только потрясающий рассказ об ужасах войны, о жизни и смерти на Восточном фронте, но и безжалостный, хирургически точный анализ причин поражений Вермахта, горький и честный ответ на вопрос: почему так удачно начавшаяся война завершилась полным разгромом немецкой армии, падением Третьего Рейха и капитуляцией Германии?

---

И вот наш маленький отряд больных и раненых осторожно выдвинулся из леса. Четверо или даже пятеро раненых могли перемещаться только с помощью своих товарищей. Мы выбрались на дорогу, по которой прошли вечером к деревням русские. Соблазн пройти побыстрее по ее утоптанному снегу вместо того, чтобы пробираться почти по пояс в сугробах, оказался непреодолимым.

— Постройтесь в колонну по два, — шепотом скомандовал я. — Идите уверенно, а не крадучись и, ради бога, изо всех сил постарайтесь, чтобы со стороны мы выглядели как всего лишь еще одно припозднившееся отделение русских!

Как можно непринужденнее размахивая руками, я выдвинулся во главу этого маленького отделения калек. Наши сердца гулко колотились, нервы были натянуты как струны, которые вот-вот лопнут, а винтовки и автоматы — сняты с предохранителей. Из-под низкого навеса по левую сторону от дороги послышался вдруг какой-то окрик по-русски.

— Не останавливаться… И не стрелять… — прошипел я сквозь зубы следовавшему за мной «отделению красноармейцев», а сам приветливо махнул рукой в ответ.

Со стороны сторожевого поста под навесом не послышалось больше ни звука. Видимо, там все же решили, что мы свои, поскольку действительно — кто еще мог идти в это время в этом направлении и в этом месте… Однако нам уже больше не казалось такой уж хорошей идеей идти строевым порядком по дороге. Как только мы отошли на расстояние, на котором ясно различимы не слишком громкие звуки, мы поспешили соскользнуть с дороги вправо, в сугробы, а затем взобрались на небольшой взгорок, с подветренной стороны которого снег был не таким глубоким. По этой линии мы и двинулись, затаив дыхание, дальше в спасительный проход между двумя деревнями.

Миновав наконец обе деревни и оставив их позади на безопасном, по нашему разумению, расстоянии, мы только было собрались поздравить друг друга с тем, что благополучно преодолели наиболее опасный участок нашего пути, как совершенно неожиданно разглядели в темноте невдалеке от нас четверых или пятерых русских, сгрудившихся вокруг крупнокалиберного пулемета, установленного в небольшой ложбинке с той же подветренной стороны взгорка, по которой шли и мы. Они были прямо перед нами и, о чем-то переговариваясь, пристально всматривались в направлении наших позиций, откуда и ждали опасности. Все четверо сидели или стояли к нам спинами. Нас они пока и не видели, и не слышали. На нашей стороне был эффект неожиданности, которым нужно было не упустить возможности воспользоваться. Я молча поднял руку, и все замерли.

— Тихонечко рассредоточьтесь, чтобы не попасть друг в друга, — едва слышно прошептал я, — и открывайте огонь все вместе сразу же вслед за тем, как выстрелю я.

К пулеметному расчету мы подбирались ползком, и вот, в свете звезд, я увидел, как один из русских повернулся к нам лицом и раскрыл рот от изумления. В следующее мгновение я вскочил на колено и влепил автоматную очередь ему прямо в грудь. Как в замедленной съемке, его отбросило на ни о чем еще не подозревавших товарищей. Одновременно с этим один из моих людей метнул в них гранату, а остальные открыли шквальный огонь из всего имевшегося у нас оружия. У русских не было ни единого шанса.

Мы ринулись, кто как мог, бегом в сторону наших позиций, но тут же вынуждены были упасть ничком в снег, так как расположенные не так уж далеко по обе стороны от нас еще два пулеметных расчета красных открыли по нам бешеный огонь. К счастью, они нас не видели и стреляли вслепую.

Следующей нашей проблемой было не угодить под огонь своих же. С не меньшей осторожностью мы стали подбираться ползком к нашим позициям, и, оказавшись где-то уже поблизости от них, я послал вперед одного из унтер-офицеров, у которого было не слишком тяжелое обморожение, — для того, чтобы он вначале установил контакт. Ему удалось это без приключений, и уже через десять минут Штольц радостно тряс мне руку, а солдаты из 10-й роты столпились вокруг нас, чтобы послушать подробности нашего приключения, несколько приукрашенного для пущего драматизма тем самым легко обмороженным унтер-офицером.

В результате той нашей ночной прогулки восемь из двадцати бывших со мной людей получили жестокие обморожения.

Наши ряды тают

Чем ближе было Рождество, тем свирепее становились атаки русских. Сугробы стали уже настолько глубокими, что мы проваливались в них глубже чем по колено, и это повлекло за собой увеличение числа обморожений даже среди тех, у кого были валенки. Оказываясь в сугробах, они не всегда сразу замечали, что все-таки зачерпнули высокими голенищами немного снега. Снег, попав внутрь, таял, постепенно остывавшая вода незаметно отнимала тепло от ступней, а затем и вовсе намерзала вокруг них кусками льда. Человек, утратив способность самостоятельно идти, беспомощно падал на снег, и его приходилось тащить на передвижной перевязочный пункт.

В ходе боев были потеряны многие санитары-носильщики, и, начиная уже не справляться с все возраставшим количеством обморожений, я был вынужден привлечь к этому дополнительно Генриха, Мюллера и других.

Перетаскивая как раз одного из обмороженных, Мюллер и получил ранение в кисть левой руки, в результате которого практически полностью лишился сразу трех пальцев. Перевязывая изуродованную руку, я с досадой подумал про себя, что лучше бы уж я потерял кого угодно, но только не Мюллера. Он был моей самой надежной опорой с первых же дней кампании.

«Нуждается в транспортировке. Место сидячее», — написал я на карточке ранения и вручил ее Мюллеру.

Он устремил на нее задумчивый и полный грусти взгляд. Для него эта карточка ранения означала освобождение от службы на передовой, возможно, даже отпуск по ранению и поездку домой к жене и детишкам, шанс остаться в живых вместо того, чтобы найти себе могилу в русских снегах. Мюллер перевел взгляд с карточки на меня и спокойно, без всякого напускного драматизма сказал:

— Всего три пальца, герр ассистензарцт. Я могу продолжать работать и правой рукой. Я хотел бы остаться.

Тульпин, Генрих и я посмотрели на него и все поняли. Это была странная просьба, но, возможно, мы все уже были на грани умопомешательства.

— Хорошо, Мюллер, — сказал я, — но ты останешься с нами только на то время, которое тебе понадобится, чтобы обучить Генриха твоей работе, и до тех пор, пока все не успокоится. Потом я отправлю тебя обратно.

— А разве состояние его руки не ухудшится без правильного лечения? — спросил Тульпин. — Я имею в виду, не потеряет ли он всю руку в результате того, что останется здесь?

— Нет, нет, Тульпин, — ответил я. — Я лично буду следить за этим. Завтра, когда я сниму эту повязку и удостоверюсь в том, что кровотечение прекратилось, я наложу особую повязку с рыбьим жиром: поврежденные пальцы будут окружены особой мазью на основе рыбьего жира, что поможет восстановлению жизнеспособных клеток тканей и вместе с тем отторгнет отмершие клетки. Хирургу, таким образом, будет лучше видно, до какой границы проводить ампутацию.

— А вам не кажется, герр ассистензарцт, что ему по крайней мере следует побывать в госпитале? — продолжал настаивать Тульпин. — Я бы отвез его и туда и обратно.

— Нет. Госпиталь настолько перегружен, что у них нет времени заниматься ранениями пальцев, разве что если только дело касается операции. Из этого положения не делают секрета даже в официальных сводках: санитарные машины не могут вывезти даже одной десятой части раненых, нуждающихся в эвакуации. Так что, Тульпин, вам не о чем беспокоиться. С Мюллером все будет в порядке.

Тут вдруг меня осенило, что именно в поведении Тульпина мне показалось странным — он проявлял явные признаки нервозности: уголки рта подрагивали, взгляд был бегающим, а зрачки глаз — расширенными.

Санитары-носильщики втащили двух тяжело раненных из 10-й роты. Атака русских приближалась к самой своей кульминации — то есть ожидалось прибытие куда более значительного количества раненых, поэтому я отправил Тульпина и Генриха организовать их эвакуацию с поля боя и доставку на перевязочный пункт. Мюллер помог мне перевязывать двух принесенных раненых, и я, как никогда раньше, осознал, насколько он ценен для нас. Он делал свою работу спокойно и молчаливо, предупреждал все мои желания, никогда не заслонял свет и не путался под ногами. Он всегда вел себя скромно, но деловито, никогда не выискивал для себя никакой выгоды и никогда не делал ничего лишь для того, чтобы его похвалили или поощрили. Это был очень редкий тип исключительно трудолюбивого и бескорыстного человека. Насколько прекраснее стал бы мир, если бы в нем было больше Мюллеров!

Когда раненым была оказана вся необходимая помощь, мы присели с ним возле печи, чтобы немного передохнуть, но и тогда Мюллер не сидел просто так, сложа руки. Правой, здоровой рукой он подбросил в огонь еще несколько поленьев взамен прогоревшим, не выказывая при этом ни малейших признаков того, что его мучили сильные боли в левой кисти.