Генрих Хаапе - Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте

• Название: Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте
• Автор: Генрих Хаапе
• Издательство: Яуза-пресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9955-0051-3

Ветераны знают: чтобы увидеть подлинное лицо войны, надо побывать даже не на поле боя, а во фронтовых лазаретах и госпиталях, где вся боль и весь ужас смерти предстают в предельно концентрированном, сгущенном виде. Автор этой книги, Oberarzt (старший врач) 6-й пехотной дивизии Вермахта, не раз смотрел смерти в лицо — в 1941 году он прошел со своей дивизией от границы до московских окраин, спас сотни раненых немецких солдат, лично участвовал в боях, был награжден Железным крестом I и II классов, Германским Крестом в золоте, Штурмовым знаком и двумя нашивками за уничтожение советских танков. Из всего его батальона, летом насчитывавшего более 800 штыков, до конца битвы под Москвой дожили лишь 28 человек…

Эта книга — больше, чем очередные мемуары о Второй мировой. Это не только потрясающий рассказ об ужасах войны, о жизни и смерти на Восточном фронте, но и безжалостный, хирургически точный анализ причин поражений Вермахта, горький и честный ответ на вопрос: почему так удачно начавшаяся война завершилась полным разгромом немецкой армии, падением Третьего Рейха и капитуляцией Германии?

---

— Знаю. Я все видел. Сейчас это не важно, — ответил я. — В данный момент важны только конные повозки. В конце концов в последнее время мы не так уж и часто ездили верхом на наших лошадях, а значение сейчас имеют только вещи самой первостепенной важности.

То, что потеряно сегодня, уже не может быть потерянным завтра — одной заботой меньше, подумал я тогда, отметив про себя каким-то краешком сознания, что данная мысль похожа на афоризм. И тут вдруг на меня навалилась нестерпимая жалость к себе самому, как будто во мне сломалось какое-то сдерживавшее меня до того устройство. Я был измотан до такой крайней степени, за которой следует уже резкий и полный упадок сил. Я был уже больше не в состоянии выносить бесконечные ежедневные страдания, нечеловеческий холод, снег, боль, кровь, потерю друзей. Но больше всего я устал притворяться отважным и невозмутимым, устал делать вид, что мне нипочем любые невзгоды. Это была ложь, а ложь я ненавидел. Если бы я только имел возможность расслабиться, просто лечь и, отбросив все страхи, проспать всю ночь целиком — это было бы таким облегчением! Но я знал, что нам не остается ничего, кроме как двигаться вперед или умереть.

— Ну что ж, ребята, пора двигаться дальше! — сказал я, встряхнувшись и собравшись с духом. — Отдохнули немного — и вперед, а то мы уже тут начинаем замерзать.

До следующей деревни мы добрались без приключений и в первой же избе обработали и перевязали раны пострадавшего от шрапнели.

Вытащив свою карту, я показал Мюллеру, где находится село Терпилово.

— Там наш госпиталь, — сказал я ему. — Как только отогреетесь — двигайтесь туда, а о прибытии доложишь оберштабсарцту Шульцу.

Мы же с Генрихом устало поковыляли по дороге, ведшей к штабу полка. Найдя нужный дом, мы сразу же вошли внутрь. Оставив Генриха в сенях — как это называется у русских, — я, не мешкая, миновал часового и бодрым шагом направился во внутреннее помещение для доклада.

Около жарко растопленной печи, рядом с рождественской елкой сидели оберст Беккер и обер-лейтенант фон Калкройт. Это выглядело как сценка из давно забытой мирной жизни: два опрятно одетых и гладко выбритых господина, попивающие кофе перед камином на фоне нарядной рождественской елки, на которой маленькими сказочными язычками голубого пламени мерцает дюжина или около того свечей… На какое-то мгновение я даже замер от изумления, но тут же постарался взять себя в руки и довольно рассеянно доложил о том, что колонна раненых отправлена мной дальше в Терпилово, а сам я намерен вернуться в батальон, где мое присутствие в данный момент более целесообразно.

— Так. Хорошо, Хальтепункт, — кивнул Беккер. — Теперь садитесь и выпейте чашку горячего кофе. Это поможет вам прийти немного в себя, а то на вас прямо лица нет.

Все те грустные мысли, которые я в последнее время старался заталкивать куда-нибудь подальше по задворкам своего сознания, хлынули вдруг наружу, переполняя все мое существо. И для того, чтобы эта дамба, сдерживавшая мои чувства, рухнула, оказалось достаточно всего лишь двух незначительных пустячков — рождественской елочки со свечами и обращенных ко мне добрых слов оберста Беккера.

— Герр оберст, — услышал я себя как бы со стороны, — сейчас Рождество, и я не знаю, что сказать… Я совершенно обессилен — никакого отдыха ни днем, ни ночью… Не знаю даже, чем все это может закончиться.

Одним словом, в тот момент я каким-то неведомым образом утратил все свое самообладание и почувствовал, что из глаз вот-вот хлынут слезы. Это был какой-то почти неконтролируемый импульс расплакаться как маленький ребенок. Я поспешно схватил чашку горячего кофе, отвернулся и сделал большой глоток, обжегший мне рот и горло. Я поперхнулся и закашлялся, и эта неловкость как бы немного извиняла меня за не подобающие солдату слезы, выступившие на моих глазах. Мне с трудом удалось утихомирить этот неожиданный всплеск переполнивших меня эмоций, и я осознал наконец, что выставил себя в довольно глупом виде.

Беккер и фон Калкройт сделали вид, что не заметили моей минутной слабости, и мы как ни в чем не бывало непринужденно поболтали еще с полчасика у огня, пока я отогревался. Затем я забрал Генриха и мы отправились обратно в наш батальон. Ночь стояла, как обычно в последнее время, довольно морозная. По пути назад мы прошли мимо Сигрид и остановились на минутку, чтобы воздать последнюю дань уважения и благодарности этому прекрасному животному, окоченевшему теперь до состояния упавшей с постамента каменной статуи. Глядя на нее теперь, было трудно даже вообразить себе, что когда-то она могла дышать.

Небо над расположением нашего батальона было — как-то по-праздничному даже — расцвечено сигнальными ракетами, трассирующими очередями, вспышками артиллерийских выстрелов и следующими за ними разрывами снарядов, а также заревом пожаров.

— А у нас тут рождественский фейерверк, — кивнул на весь этот разгул света и красок Кагенек, приняв мой доклад. — Первая ночная атака в условиях экстремально низких зимних температур — еще один новый опыт в нашу копилку боевых применений!

Тульпин трудился на перевязочном пункте не покладая рук, а раненые все прибывали и прибывали — так что дел с лихвой хватило и нам с Генрихом. К двум часам ночи атака русских была отбита, а еще через пару часов мы оказали первую помощь всем раненым и подготовили их к эвакуации. Закончив с самыми главными делами, я прилег на свободный стол и мгновенно забылся мертвым сном. Когда Кагенек прислал солдата, чтобы позвать меня принять участие в праздновании Рождества в штабе батальона, Тульпин решил, что лучше меня не будить.

Когда я наконец проснулся и сам дошел до штаба, на небольшой рождественской елочке все еще горели четыре свечи. Больше никаких украшений на ней не имелось.

— Вы немного подзадержались со своей ватой, доктор! — весело поприветствовал меня Кагенек. — Но Всевышний не оставил нас своим вниманием: хоть у нас и нет ваты на елке, зато у нас полно снега на улице!

Я потер свои воспаленные от хронического недосыпания глаза и глупо рассмеялся, не вполне даже понимая смысла всего происходящего вокруг. Проснуться-то я проснулся, но пробудиться до конца все же не пробудился.

— А если русские полагают, что могут помешать нам праздновать старый добрый германский сочельник, то, скажу я вам, ничто не может помешать нам начать праздновать уже хоть даже и само рождество — как старые добрые англичане! — продолжал тем временем Кагенек, доставая припасенную бутылку коньяка.

Наполнив стаканы, он провозгласил краткий, но емкий тост:

— Prosit!

Спустя всего пару минут появился посыльный из штаба полка. В своем импровизированном зимнем одеянии, да еще и щедро припорошенном снегом, он очень походил на эскимоса.

— Закрывай поскорее дверь! — не слишком приветливо рявкнул на него Ламмердинг, уже предвкушая, видимо, недобрые вести. — Весь снег с улицы летит!

— Ну что ж, давай посмотрим, что за рождественский пудинг ты нам принес! — все с той же праздничной веселостью в голосе воскликнул Кагенек, протягивая руку за доставленным донесением.

— Рождественский пудинг? — переспросил посыльный в замешательстве. — Я принес вам только донесение от оберста Беккера, герр обер-лейтенант.

— Ну и отправляйся тогда обратно к своему оберсту Беккеру, раз пудинга не принес! Выпей только на дорогу, чтобы согреться, да передай от нас вот это!

С этими словами Кагенек, все еще не желая менять шутливого тона, вначале щедро плеснул посыльному коньяка, а затем вручил ему еще одну точно такую же бутылку для Беккера. По моим подсчетам, вероятнее всего, самую последнюю из тех еще наших запасов от Люфтваффе…

— По левую сторону от нас, господа, положение складывается гибельным образом, — объявил вслух Кагенек, читая донесение. — Нам приказано немедленно оторваться от противника, иначе мы будем окружены. 37-му пехотному полку, дислоцированному слева от нас, уже не удается удержать красных. Времени у нас крайне мало, и терять его нельзя.

Уже через пять минут посыльные спешили уведомить об изменении оперативной обстановки всех командиров рот нашего батальона. Затушив две недогоревшие свечки на рождественской елке, мы взяли их с собой — чтобы не оставить врагу ничего. Менее чем через полчаса весь батальон был уже на марше; сзади остался лишь небольшой арьергард для прикрытия нашего отхода.

37-й пехотный полк тоже спешно отступал, но был он при этом просто в ужасающе разбитом состоянии. После двух дней и одной ночи, проведенных под открытым небом без какой-либо крыши над головой, его подразделения были неожиданно и свирепо атакованы значительными силами русских, стремительно прорвавшими все линии их обороны. Деморализованные за предшествовавшие этому тридцать шесть часов не менее свирепых морозов, наши солдаты оказались совершенно неспособными противостоять бешеному натиску красных.