Генрих Хаапе - Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте

• Название: Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте
• Автор: Генрих Хаапе
• Издательство: Яуза-пресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9955-0051-3

Ветераны знают: чтобы увидеть подлинное лицо войны, надо побывать даже не на поле боя, а во фронтовых лазаретах и госпиталях, где вся боль и весь ужас смерти предстают в предельно концентрированном, сгущенном виде. Автор этой книги, Oberarzt (старший врач) 6-й пехотной дивизии Вермахта, не раз смотрел смерти в лицо — в 1941 году он прошел со своей дивизией от границы до московских окраин, спас сотни раненых немецких солдат, лично участвовал в боях, был награжден Железным крестом I и II классов, Германским Крестом в золоте, Штурмовым знаком и двумя нашивками за уничтожение советских танков. Из всего его батальона, летом насчитывавшего более 800 штыков, до конца битвы под Москвой дожили лишь 28 человек…

Эта книга — больше, чем очередные мемуары о Второй мировой. Это не только потрясающий рассказ об ужасах войны, о жизни и смерти на Восточном фронте, но и безжалостный, хирургически точный анализ причин поражений Вермахта, горький и честный ответ на вопрос: почему так удачно начавшаяся война завершилась полным разгромом немецкой армии, падением Третьего Рейха и капитуляцией Германии?

---

— Давай-ка, дорогой мой, я сделаю тебе укол морфия, — сказал я. — Он облегчит твою боль.

Мюллер взглянул на меня, как будто хотел что-то сказать, но, так и не ответив, снова уставился на огонь.

— В чем дело, Мюллер? Почему ты так странно смотришь на меня?

— Я бы предпочел обойтись без морфия, — ответил он. — Я боюсь его.

И вдруг я понял, почему он его боится. Загадка, запрятавшаяся в одном из закоулков моего мозга, наконец-то сама собой разрешилась. Мне даже стало удивительно, как я не догадался об этом раньше.

— Потому что Тульпин пристрастился к морфию и тебе известно об этом, — быстро проговорил я. — Не так ли, Мюллер?

— Да, герр ассистензарцт, — едва слышно ответил Мюллер.

— Тогда какого же дьявола ты не сказал мне, когда я прямо спрашивал тебя об этом?!

— Я боялся, герр ассистензарцт. Морфий — страшная штука. Когда человек начинает употреблять его — это хуже, чем смерть.

— То есть ты знал о том, что Тульпин регулярно делает себе уколы морфия, еще тогда, когда к нам прислали унтерарцта Фризе?

— Да, герр ассистензарцт, я знал об этом уже тогда.

Повисла долгая пауза. Мюллер, не сводя глаз с полыхавшего в печи огня, заговорил наконец снова:

— Я не рассказывал вам об этом потому, что Тульпин обещал мне, что прекратит колоться и избавится от этой привычки. Он обещал мне это по-честному, даже клялся.

— Но где он брал морфий? Мы несколько раз проверяли наши запасы, но ни разу не обнаружили недостачи.

— Он привез свой запас еще из Франции, когда его только прислали служить в наш батальон, — ответил Мюллер. — Но он твердо обещал мне, что, когда у него кончатся эти ампулы, он перестанет колоться. И я поверил ему. В конце концов, герр ассистензарцт, он образованный человек… он хочет продолжить свое образование и выучиться после войны на врача. У него ведь было все, для чего стоит жить, и всего этого он может лишиться, если не прекратит употреблять морфий.

Мюллер говорил так, будто испытывал огромное облегчение оттого, что поделился со мной этой тайной. Было похоже на то, что после ранения во Франции Тульпину делали обезболивающие уколы морфия. Возможно, при этом недостаточно благоразумно отнеслись к дозировкам, но, как бы то ни было, после этого он стал делать себе эти уколы уже самостоятельно и в тайне от других, а к моменту прибытия в Россию уже стал наркотически зависимым. Для того чтобы достичь желаемого эффекта, он все увеличивал и увеличивал дозы и постепенно стал рабом наркотика.

Затем началась уже самая настоящая драма. Мюллер — разумеется, в тайне от всех — взялся помочь Тульпину лечить абсцесс, возникший у того в результате многочисленных инъекций, и с этого момента с лихвой разделил все физические и моральные мучения наркомана. Он был единственным, кто знал о порочной приверженности Тульпина, и, будучи человеком чрезвычайно добросердечным, очень надеялся, что сможет помочь Тульпину избавиться от нее, не посвящая в это никого другого, то есть так и сохранив это в строгой тайне для всех остальных. Из своей сострадательности он даже сам пару раз доставал морфий для Тульпина, когда французские еще запасы того иссякли и он жутко мучился от абстиненции. Затем Мюллер категорически отказался потакать пороку Тульпина, и тот сам стал потихоньку приворовывать морфий из нашего лазаретного запаса болеутоляющих средств. Вдруг у Тульпина вроде бы снова появился откуда-то изрядный запас собственного морфия, но Мюллер так и не смог понять откуда. Тульпин аккуратно вернул на место весь «позаимствованный» в лазарете морфий, поэтому-то наши с Фризе проверки и не выявили никакой недостачи. Но Тульпин почему-то решил, что его воровство все-таки разоблачили, и исчез из лазарета (как я уже упоминал раньше), оставив прощальное письмо Мюллеру.

Мюллер нащупал в нагрудном кармане мундира порядком потрепанный уже конверт, извлек из него письмо и протянул его мне. Налезавшие друг на друга строчки были написаны сильно дрожавшей рукой и очень неуверенным почерком:

«Все бесполезно. Ты единственный, кто знает, как тяжело я страдал, и я решил, что должен положить конец всему этому, пока не увяз в этой трясине еще глубже — и ты вместе со мной. Мне кажется, я окончательно утратил всю мою силу воли, и к тому времени, когда ты обнаружишь это письмо, я уже покончу с собой.

Мюллер, я прошу тебя как друга: пожалуйста, не рассказывай никогда и никому правды обо мне. Я стал рабом морфия и оказался не в состоянии выполнить данные тебе обещания. Когда у меня нет морфия, я чувствую себя ужасно, мне кажется, что я иссяк, что я ни на что не гожусь. Все мое тело подчинено страстному желанию освободиться от этого кошмара — либо через морфий, либо через смерть. Это стало моей одержимостью, и я знаю, что все будет только еще хуже. Эта проблема не имеет решения.

Я знаю, что все мои усилия, направленные на то, чтобы избавиться от этой привычки, оказались, увы, ничтожно слабыми. Когда я пытаюсь обойтись без морфия, в душе я — на самом деле — страстно мечтаю об очередной дозе, которая сделает меня сильным и счастливым. Когда я сделаю себе укол, я чувствую, как по всему моему телу разносится с кровью его таинственное свечение, наполняющее меня тысячами странных и прекрасных фантазий; это настоящее волшебство. Оно придает мне силу и отвагу без страха смотреть в лицо всем жизненным проблемам. Но без морфия я — ничто. Я знаю, что многие меня уже подозревают. Когда все выплывет — морфия мне уже не видать, и тогда я пропал. Есть только один выход. Я должен покончить с жизнью».

Разволновавшись, я даже уронил письмо на пол и взглянул на застывшего у огня Мюллера.

— И что же дальше? — спросил я.

— Ну, застрелиться он, конечно, не застрелился, — ответил Мюллер. — Вернулся поздно ночью в полном отчаянии. Но с этим состоянием он быстро справился — с помощью очередного укола. Теперь, когда я рассказал вам все, герр ассистензарцт, я чувствую себя намного лучше.

Я отдал письмо обратно Мюллеру, и он тут же бросил его в огонь, а затем, повернувшись ко мне, спросил:

— Что вы намерены теперь с этим делать, герр ассистензарцт?

— В настоящее время ничего не намерен, Мюллер. Все мы сражаемся за нашу жизнь, и на счету теперь каждый человек. Если Тульпин с морфием так же исправно несет службу, как другие без морфия, то так, значит, пока тому и быть.

— А разве вы не можете помочь ему избавиться от этого пристрастия? — настойчиво спросил Мюллер.

— Сейчас для этого просто нет времени. Если мы уцелеем в этом зимнем сражении, то, возможно, и сможем помочь ему, — ответил я.

Тут я вспомнил о ране самого Мюллера и дал ему три болеутоляющих таблетки как раз перед тем, как дверь рывком распахнулась и на пороге возник Тульпин, тащивший на себе раненого. Мы все втроем немедленно принялись за его раны. Тульпин был полон энергии и уверенности в себе — теперь я уже знал, за счет чего. Все шло своим чередом, как обычно, как будто ничего и не случилось, но я уже начинал очень остро ощущать всем своим существом, что теряю двоих своих самых верных помощников — Мюллера и Тульпина и что теперь это — лишь вопрос времени.

И мысль эта опечаливала меня как мало какая другая.

* * *

Ветер снаружи завывал свою заунывную песню о русском морозе и намел при этом с восточной стороны дома гигантский сугроб по самую крышу. Очередная послеполуденная атака русских была снова отбита. Главной нашей опорой в этом бою опять оказался Штольц, как всегда невозмутимо возглавлявший свою не знавшую ни страха, ни упрека роту. Обер-лейтенант Бёмер тоже уже добился некоторого признания в батальоне; он довольно успешно адаптировался и сумел преодолеть проявлявшийся поначалу недостаток уверенности в себе. Просто поразительно, насколько быстро война превратила этого юнца в зрелого мужчину. Лейтенант Олиг командовал тем, что осталось от старой 12-й роты Кагенека, а штаб — Кагенек, Ламмердинг и Беккер — реагировал на каждую ситуацию, как и подобает, с невозмутимым хладнокровием.

Сами собой разумеющимися считались в те дни две вещи: то, что русские по крайней мере один раз за день произведут атаку, и то, что эта атака будет нами отбита. Потери Красной Армии были очень тяжелыми, но уже спустя всего несколько часов русские могли массированно ринуться в следующую атаку, имея точно такую же — если даже не бóльшую — численность, как и в предыдущий раз. Создавалось впечатление, что их резервы просто неистощимы. Да и какими, впрочем, им и было быть, если маршал Булганин передал под командование Жукова двадцать дополнительных дивизий из Сибири — специально для того, чтобы отбросить нас от Москвы… Правда, мы тогда об этом пока еще не знали.

В следующую ночь был сочельник, и мы твердо вознамерились отпраздновать его. Мы даже хотели установить рождественскую елку, где бы мы ни оказались «расквартированными» в ту ночь. В преддверии этого события я очень хотел эвакуировать в тыловой госпиталь как можно больше раненых, но в нашем распоряжении оказалась лишь одна санитарная машина, и ей можно было вывезти только самых тяжелых лежачих раненых. Конные повозки, само собой, отпадали из-за мороза. Как обычно в таких случаях, я предоставил свой «Опель» для эвакуации тех раненых, которых можно было транспортировать и в положении сидя. Я сам попросил Фишера отвозить их весь тот вечер, пока у него хватит сил.