Энрике Каррильо - Мата Хари: Тайна ее жизни и смерти

• Название: Мата Хари: Тайна ее жизни и смерти
• Автор: Энрике Каррильо
• Жанр: История

О книге : Мата Хари прославилась еще перед Первой мировой войной как экзотическая танцовщица и сценическая художница. Тем не менее, всемирную известность она получила после того, как французский военный трибунал приговаривал ее к смерти в июле 1917 года за шпионаж в пользу немцев. Гватемалец Энрике Гомес Каррильо скрупулезно изучил биографию этой женщины, от ее детства в голландском Лееувардене до ее казни на полигоне в Венсене. Рассказ автора дополняется сообщениями людей, знавших Мату Хари лично.

Энрике Гомес Каррильо (27 февраля 1873 г. – 29 ноября 1927 г.) был гватемальским писателем, литературным критиком, журналистом и дипломатом. Автор почти 80 книг в различных жанрах. В частности, наиболее известны его «Хроники» (cronicas), написанные в жанре модернистской прозы.

---

Теперь мне захотелось еще глубже проникнуть в тайны вокруг образа танцовщицы, и я спросил моего хорошего друга доктора Браля, действительно ли Мата Хари была одной из самых прекрасных женщин ее времени. Кто видел ее восхитительные фотографии у доктора Бизара или в кабинете Луи Дюмюр, как голую танцовщицу в самых различных позах, картину экзотической Венеры достойной, чтобы быть воспетой Бодлером как воплощение всех прегрешений, без сомнения скажет мне, что ее красота была бесспорна. Но для него это представлялось совсем не так. Некоторые из ее друзей предоставили нам доказательства этого. Они изображают ее в куда менее лестных красках и уверяют, что ее слава и в этом пункте как во многих других была сильно преувеличена, будучи, в основном, триумфом снобизма и рекламы. – То, что возбуждало, – говорят эти друзья, – было редким и дорогим в ней…

«- Правда – пробормотал доктор Браль, – состоит в том, что Мата Хари была в буквальном смысле слова тем, что обозначают, в общем, как весьма красивую женщину. Ее изысканные декольте, ее необычная элегантность не могла не произвести самое глубокое впечатление в европейских салонах, где светские дамы чувствовали восхищение, когда вдыхали вызывающие духи, которые исходили от ее тела. Но действительно красивой. она не была. Ее чертам не доставало тонкости. Что-то животное чувствовалось в ее губах, ее челюстях, ее щеках. Ее коричневая кожа всегда казалась маслянистой или потной. Ее маленькие груди, которые она скрывала от публики под двумя филигранными чашами, были слабы, вялы, морщинисты. (Эмиль Массар: «Шпионки в Париже», Альбин Мишель. Париж, 1923). Только ее руки и глаза были абсолютной красоты. Ее руки называли самыми прекрасными в мире – без преувеличения. И ее глаза, магнетические и загадочные, блестящие и бархатные, властные и умоляющие, меланхолические и детские, ее необъяснимые глаза, в глубине которых утонуло так много сердец, вызывали, пожалуй, также восхищение, за которое платили им дань. Она сама никогда не говорила о своем физическом обаянии, что стоит подчеркнуть, и больше гордилась своим духом, чем лицом. Поэтому я должен был тихо улыбнуться в адрес добрых тюремных сестер, нежно упрекавших ее за кокетство. Она была, поистине, куда менее кокетлива, чем уличные проститутки, размещенные в больших общих спальных камерах Сен-Лазара. Только однажды, в день казни…»

Внезапно доктор Браль прервался, как будто эти последние слова вызвали мучительные воспоминания в его памяти.

И я спросил его:

– Вы помните главу в книге Массара? Заголовок звучит: «Накануне последнего дня».

– Нет, – он отвечал, – я не могу ее вспомнить.

– Там добрый комендант позволил баядерке танцевать на краю могилы. Как и весь мир, она тоже знала, говорят, что ее защитник попросил президента республики о последней безотлагательной аудиенции. Все зависело от этого, ее жизнь или ее смерть. И так как Клюне и спустя сутки еще не появился в тюрьме, то осужденная, беспокойная, бледная, затравленная от страха, ни на мгновение не оставляла в покое монахинь, которые помогали обслуживать ее. «Он не придет», говорила она, «так как у него не хватит мужества сказать мне, что Пуанкаре отказал в моем помиловании и меня завтра расстреляют». Сестра Мари, маленькая, очень симпатичная, энергичная, любопытная сестра, которая говорила с заключенными, если было нужно, на их жаргоне, эта сестра Мари, хотя не слишком нежно настроенная, пожалела бедную женщину, ожидающую смерть, и попыталась отвлечь ее. – Ах, не говорите такой чепухи, – воскликнула она. И так как она знала, что индуска, как называли Мату, со своей фантастической наивностью не могла сопротивляться лести, касавшейся ее искусства, она попросила бедняжку, чтобы она станцевал только для них, для них. Массар определенно пишет: «Мата танцевала, и после этого снова стала улыбаться и надеяться».

Тут доктор Браль улыбнулся.

«- Такое вполне возможно, – пробормотал он, – во всяком случае, это хорошо подошло бы к характеру героини. Утром 15 октября 1917 года, когда в камеру № 12 вошли, разбудили ее и сообщили, что пришел ее последний час, ее вполне вероятно можно было бы подвигнуть к танцу. Такой трагический рассвет для всех тюремных врачей обычно привычное дело. Но реакция у осужденных очень разная. Одни остаются совсем спокойными, другие протестуют, хвастаются или показывают крайнее презрение. Тут можно увидеть все виды улыбки. На губах одних она рисует страх и ужас и похожа на гримасу скелета, у других губы принимают выражение безграничной гордости. Но то, чему мы были свидетелями этим осенним утром, это, пожалуй, никогда больше не смогло бы произойти в похожей ситуации: это был пронзительный смех существа, которому осталось жить только лишь несколько минут. Сцена эта была описана тысячекратно. Я не принимал в ней участие. Очевидно, незадолго до того как она происходила, меня вызвали в больничную палату. Но я слышал, как о ней рассказывали несколько раз. Защитник вышел из группы чиновников и подошел к заключенной, чтобы тихо поговорить с нею.

И тогда у нее вырвался ужасный, совершенно невероятный смех. Все присутствовавшие оцепенели, как от грома. Душераздирающее рыдание не смогло бы выглядеть таким страшным. После чего кто-то сказал: – Она сошла с ума. Но Мата, все еще в утреннем халате, подошла к нему, чтобы объяснить ему лучше, в чем дело, и воскликнула с ироничным удовлетворением на лице: – Знаете ли вы, что мне только что предложил мэтр Клюне? Я должна добиться совсем просто отсрочки казни с помощью параграфа 27 какого-то закона, заявив, что я беременна… Тут есть, отчего покатываться со смеху. И она беспрерывно смеялась. Однако я не слышал этот смех. Напротив я заметил, пожалуй, ледяную иронию на ее чертах, когда она обратилась к военным и чиновникам, которые не покидали камеру, хотя она продолжала свой туалет, и указала им на дверь, со словами: – Позвольте мне одеться, господа… Как и другие, я также хотел удалиться, чтобы оставить ее в одиночестве с монахиней и ее обеими сокамерницами, но она удержала меня, с замечанием, что врачи могут присутствовать, пока она одевается. И тогда началась сцена, о которой всегда до сих пор сообщали только неверно. Это был монолог из болтовни, захватывающий дух как раз из-за этой самой улыбчивой болтовни, этого непоколебимого спокойствия. Как часто случается у нервных и раздражительных существ, эта женщина казалась прямо-таки сверхчувствительной во времена ее блеска, теперь, так как она готовила свое предсмертное гала-выступление своими аристократическими руками, могла выглядеть веселее, чем когда-нибудь при подготовке к посещению праздника. Бедная монахиня, которая, согласно Массару, несколько недель назад в рассерженном состоянии говорила: «Мы хотели бы увидеть, будет ли она вести себя перед винтовками так же смело, как перед нами», дрожала взволновано и безмолвно. С широко раскрытыми глазами она пристально смотрела на необычную художницу, которая передвигалась в спокойном ритме без опрометчивости и твердым голосом доверяла нам свои последние мысли. – Вы видели, – говорила Мата Хари, -эти господа, конечно, боялись, что я стану рыдать или стонать перед ними. Поэтому они чувствовали себя обязанными утешить меня, призвать к мужеству, когда меня будили… Я спала превосходно… Единственное, что я им бы не простила, так это то, что разбудили меня так рано… Что за ужасный обычай казнить людей на рассвете! В Индии ничего такого не бывает. Там смерть – это церемония, которую при солнечном свете празднуют перед украшенной жасмином толпой. Я бы предпочла поехать в Весен позже, например, в три часа дня, после хорошего завтрака… Во всяком случае, я надеюсь, меня не захотят расстреливать трезвой. Итак, дорогой доктор, что я еще, пожалуй, могла бы взять? Бедная монахиня ответила: – Укрепляющее лекарство. А я вмешался: – Вероятно, грог? Она сразу же ответила: – Правильно, грог! Когда я собрался принести его, ждущие снаружи офицеры и чиновники спрашивали, нетерпеливые и бледные, как себя чувствует узница. Я посоветовал им набраться терпения, так как осужденная собирается покинуть Сен-Лазар только чистой и красиво одетой, как положено элегантной женщине. Когда я снова вошел с бутылкой рома и горячей сахарной водой, Мата спросила меня: – Какая там погода? – Великолепная погода. -Тогда, – она продолжила, обернувшись к монахине, – дайте мне мое светлое бежевое пальто; я была в нем, когда меня привели сюда… Спокойно она выпила свой грог, однако, без какой-либо попытки оттянуть свои последние мгновения, как поступают многие опытные преступники под самыми разными предлогами, вроде желания послушать последнюю мессу или просьбы к палачу о последней сигарете, которую курят тогда очень долго. – Смерть, – она снова повторила свои слова, – ничто, жизнь также ничто: умирают, спят, мечтают, путешествуют, все, все тщетно; неважно, придет ли смерть к нам сегодня или завтра, в нашей постели или при возвращении с прогулки. Все – обман. Монахиня, беспокойно желающая примирить эту несчастную с Богом, назвала ей кюре и протестантского пастора тюрьмы. Была ли Мата Хари протестанткой? Во всяком случае, она всегда отдавала предпочтение пастору. По существу, однако, для нее была только единственная религия, буддийский пессимизм, который, чтобы подавить боль, подавляет любую деятельность и видит в земном существовании только боли и опасности. После того, как она закончила свою прическу перед маленьким тусклым зеркалом, она напудрила себе лицо и грудь. Она оставила мне свою пудреницу и кисточки. Когда она видела, что монахиня плохо зашнуровала ее изящные ботинки, она наклонилась вперед, чтобы поправить ленты, и пробормотала при этом: – Сразу видно, дорогая сестра, что в ваших ботинках нет подобных шнурков… Вот и всё… Если хотите, можете позвать теперь пастора… У меня нет большого желания видеть его, но так как эти посещения входят в его обязанности, он может прийти! В этот момент в дверь постучал майор, который разбудил ее первым, и крикнул: – Вам следует поторопиться! Мата улыбнулась свысока, продолжила свой туалет, и сказала: – Вы можете войти, я одета. Я открыл дверь. Четверо или пятеро человек, в том числе мой шеф, доктор Бизар, вошли в камеру. Представитель военного суда торжественно спросил осужденную: – Хотите ли вы сделать еще заявление? Она холодно ответила: – Никакого… Я уже говорила это, я невиновна… И даже, если бы я должна была бы добавить еще что-то, я теперь больше не сказала бы. На это судья: – Есть ли у вас еще желание?… – Да, я хотела бы увидеть капитана Марова, но так как он в России, я должна довольствоваться тем, что напишу ему, если вы разрешите это. Тогда она надела шляпу и вышла наружу в коридор: – Если вы это позволите, господа. Когда пришли в канцелярию тюрьмы, где Массар и другие офицеры отстали, Мата попросила перо и написала три письма: одно для ее дочери, второе – высокому французскому чиновнику, третье – ротмистру Марову. Когда она передавала письма своему защитнику, то с легкой насмешкой попросила его не перепутать письма, чтобы он не послал ее дочери письмо, направленное одному из ее любовников. Торжественным шагом она пошла к воротам, где ее ожидала машина. Я сел с доктором Бизаром и одним полицейским в арендованный автомобиль. С нею же ехали Клюне, монахиня и комендант. Наша машина, с меньшей скоростью, приехала в Венсен с опозданием, когда приговор уже было оглашен перед осужденной. Кроме того, приказ капитана Бушардона был очень строг. Ни защитник, ни пастор, ни врачи, никто не мог без приглашения, находиться в непосредственной близости от места казни. Таким образом, я мог видеть только с удаления примерно ста шагов за шеренгами драгун, образовавших каре, как эта женщину прямо и гордо шагала к столбу и дала себя к нему привязать; я видел, как она отказалась от повязки для глаз, видел, наконец, как она махала носовым платком на прощание, и охотно верил, что этот последний жест был предназначен и мне. Я дрожал всем телом. Удивительно ли это, раз даже жандармы, которые охраняли ее машину, старые, надежные ветераны, привыкшие к церемониям такого рода, не могли скрыть свое содрогание? Только капитан Бушардон улыбался как Мефистофель, удовлетворенно, барабанил руками по спине и бормотал слова, которых никто не понимал. Другие уходили с рокового места безмолвно, механическими шагами. Бедная монахиня была жалким зрелищем. Клюне, знаменитый мужчина, вызывал сострадание. Я сам со своим землистым лицом мог бы казаться, пожалуй, совсем смешным… На обратном пути доктор Бизар не сказал ни слова; но когда мы приблизились к его дому, он потрясенно прочел знаменитые стихи Бодлера: