Андрей Юрьев - Те, кого ждут

• Название: Те, кого ждут
• Автор: Андрей Юрьев
• Жанр: Русская классическая проза

---

Есть ли смысл в беседах с отражением на дне черной кофейной кружки?

ЕЕ ЗЕЛЕНОЕ ПЛАМЯ

- Шихерлис, люби его - и будешь счастлива! - и губы, прервав причудливый танец, споткнулись о хрупкую кромку бокала. Зоя любит янтарный, лучистый дурман: дурман молдавских настоек, слитый с солнечным, блещущим безуминкой взглядом Владова - и Зоя впивает по капле мечту: забыться бы в сладкой бессоннице, пропасть бы в пропасть, в его странные, черным шелком трепещущие зрачки, и падать бы глубже, в уютную бездну, где вкрадчивый голос:

- Совсем рехнулась, подруга дорогая? Кому ты шихерлис желаешь?

Что-то Зоя и не сразу сообразила, что бы ответить, так только - на всякий случай - выпалила: "Вечно ты, Клавдия, все опошлишь!". Одними глазами смеющийся Владов взялся, как джентльмен, разъяснить ситуацию.

Никаких пошлостей, что вы! Напротив, сплошное эстетство - без декадентских, впрочем, вымороков. Так что оказалось-то? Шихерлис - ее, кстати, как и хозяйку этой импровизированной вечеринки, зовут Клавдией - это персонаж фильма, да, драматический женский образ, а вы что думали? Муж ее, естественно, тоже Шихерлис, даже не то чтобы естественно, а вполне законно, то есть искусственно - "Ну не надо, Владов, не надо ерничать, пожалуйста!". Тихие просьбы всегда умиротворяли Владова и спеленывали его, как младенца. Он начинал даже как-то по-детски сиять - словно алмаз, впустивший в себя лучик света. Оттого-то, наверное, его и любили ценительницы драгоценных диковинок. Простое искусство быть драгоценным... Впрочем, только Владов знал, чего стоит такая огранка.

Втайне от всех он считал себя ювелиром в том, что касалось сердечных привязанностей. Все свое носил в себе, все свои инструменты проницательность, вежливость, умение взорваться в нужный момент потоком острот и лавиной шалостей, и самую малую толику утонченной жестокости чтобы изредка якобы невзначай оскорбиться, стать холодным величественным обсидианом, отвергающим колкости и капризы тех, кто любит украшать свою жизнь нечаянными связями и преднамеренными изменами.

Да, он считал себя ювелиром, и с терпеливым упрямством выискивал, чем зажечь огонек в изумрудных глазах Зои. Какие-то вздорные книги, чьи-то напыщенные стихи, кем-то неспетые песни - все проскальзывало мимо ее сердца, все было неправдой, неправильным, не становилось оправой для этого самородка, этой избалованной ласками златовласки. Сколько это длилось? Сто тридцать пять дней, кажется, и Владов уже начал робеть, ведь из задуманного рисунка затаенных улыбок, многообещающих намеков и приглушенных нежностью жестов - из всего этого рисунка ни одна черточка не послужила основанием узора, о котором мечталось в бессонные полнолуния.

Да, он уже начал отчаиваться и сомневаться в своем мастерстве, как однажды... Фильм. Просто кинофильм. Просто десятки километров кинопленки. Просто призрачный мир дьявольски коварных и ангелично мудрых. Там, само собой, стреляли, гнались, добивали раненых и возвращали с того света полумертвых - а хрупкая, белоснежная Клавдия Шихерлис все ждала домой с перестрелки своего шалопая Криса, крошившего людей в костяную крошку за пару сотен тысяч долларов.

И пьяный Крис целовал в казино чьи-то изящные ступни.

И, очнувшись, шептал: "Для меня солнце встает и заходит лишь с ней!".

И Клавдия, белоснежный цветок, путалась в чьих-то руках, в извивах хмельного забытья.

И как бред жестокого похмелья: упершийся в спину ствол, и жесткая речь: "Просто укажи на него, когда он придет".

Тогда-то Владов, греясь в лучиках внезапного озарения, улыбнулся: "Она отпустит его. Лишь бы с ним ничего не случилось - до самой смерти". Зоя вздрогнула: "Как? Как ты мог догадаться? Откуда ты знаешь меня?".

И что-то сокровенное уже лучилось, какой-то крохотный пылающий секрет, обжигающий сердце - в крови, в теплых волнах внизу живота, в искорках на кончиках пальцев, и Крис, израненный, добравшись до родного окна, вливал улыбку в губы Клавдии, она? А что - она? "Это был не Крис". И ушел от засады, чтобы уже не вернуться к смерти, канул в восходы и закаты, а Зоя уже не скрывала зеленое пламя - дикую вспышку - изумрудный взрыв: "Владов, сегодня я твоя Шихерлис!". А Владов, еще не веря, вздрагивая под искорками прикосновений, восхищенно выдохнул:

- Знаешь, мне венгерские цыгане нагадали, что умру на пике страсти.

- Умрешь?

- Умру.

- Умри.

И, прежде чем во все ее лунные впадинки хлынул солнечный ток, Зоя прошептала: "Пусть горит огнем твоя Шихерлис!".

ТИХИЙ ТАНЕЦ

Владов - и упреки? Этого Зоя не могла представить. Какие к дьяволу упреки, когда Его Бархатейшее Светлейшество изволит танцевать? Он так и выпевал: "Мне станцевалось". Или: "Мне влюбилось". Зоя притворно сердилась: "Как это так? А я? Я - ни при чем?". Владов, хмурый ребенок, расцветал. Как не расцвести самому, если видишь, как раскрываются лилии?

Зоя раскрывалась, и оказывалось, что в кувшинке ее души мирно уживались золотистые светлячки мечтаний и вороны похороненных надежд, неуловимо воздушные ласточки радости и пламенистые драконы гнева. Да, и драконы гнева, и не только мирно уживались, но и устраивали временами завораживающий танец. Вы видели, как танцуют птицы души? Неужели нет? Смотрите - ... Не видите? Жаль. Владов - видел. Видел скользящие тени затаенных обид; видел всплески восторгов и кружение причудливых прихотей; видел все, почти все. Иногда он мечтал стать призраком и следовать за ней по шумным улицам и малолюдным переулкам, чтобы вглядываться в лица встречных: кому улыбнулась? чему удивилась? что еще осталось скрытым в бутончике сердца, в сокровищнице Королевы Лилий? Да, мечтал стать призраком, вездесущим дыханием - чтобы согреть навсегда ее вечно зябнущие пальчики...

В одно ветреное, хмельное воскресенье он увидел, как сны запутались в ее волосах. Владов попытался ее окликнуть, но Зоя уже блуждала в призрачном храме сокровенных желаний, и сквозь ее улыбку лучилось счастье восхищенного ребенка. А он не мог уснуть, он все еще вспоминал, как лепестками роз срывались поцелуи, и вдруг осмелел, решился, и начал совершать то запретное, за что во времена Дракулы мог бы попасть на кол. Что же он делал? Он и сам не смог бы ясно ответить. Да, Владов не смог бы достоверно объяснить, как он проникал в чужие сны. Не мог, не получалось, не находилось подходящих слов и, естественно, никто не верил в его власть над снами любимых.

Что самое обидное - после невнятных владовских рассказов о колдовстве его начинали считать тихим сумасшедшим. Страшнее же всего были мысли о том, что и Зоя видит в нем лишь наивного мечтателя, нарциссичного декадента. А ведь все получалось у него вправду, и вправду просто - сначала возникало легкое покалывание в кончиках пальцев, потом сгустки света срывались каплями, и вот он уже вскрывал лучами обитель сновидений, там - ... Владов знал, что женщина - озеро, дна которого не достигнет сияние самой яркой звезды.

И в этот раз, в это воскресенье, как обычно, он начал певуче, гортанно выкликать повеления танцующим теням ее души, но слов не было, звуков - не было. Мелодия - была. Мелодия, тяжелая, как сгусток крови, исцеляющая, как поцелуй, волнующая, как вызов на поединок, - мелодия касаний: чуть дерзких, чуть властных, обращающих непокорную орлицу в притихшую горлицу, - лучащаяся мелодия движений, высветляющая укромные тайники души. Владов выпевался всем сердцем, словно повторялся во времени, заново переживал прожитое расцветающее утро, тропинку вдоль обрыва, вдоль Крестовского пруда, к тихой заводи, где озерная просинь словно густела, скрывая от жадно-любопытных глаз беззащитный стебель последней водяной лилии, уже увядающей. Над зыбким покровом опавшей листвы, под навесом бесплотных, безлиственных ветвей ивняка она покачивалась - суматошно, беспорядочно, - и горделивую белизну лепестков жадно сцеловывал пронзительно воющий ветер.

"Владов, смотри! Она как я. Как мое последнее желание. Вечно живое и вечно безнадежное желание - Солнца и Любви! А поздно - уже отцвела. Я подарю ее тебе, Владов, подарю свое заветное желание", - и Зоя шагнула по листвяному ковру... Никогда по воде не ходили ждущие света и жаждущие милости.

Не важно, чем Владов отогревал вымокшую Зою - крепкими напитками или крепкими поцелуями. Не важно было, признает ли его Зоя колдуном, или нет. Что важно? Больно было слышать: "Что ж, я так и не подарю тебе свой цветок. Может, не судьба?". Пусть больно. Пусть больно вспоминать нечаянные грусти. Все равно Владов уже осмелел, и льет мелодию в Зоенькин сон, и Зоя танцует по озерной просини, по небесной просини, и пусть цветет эта лилия несрываемо, вечно, - и пусть ждет на берегу сумрачный колдун в бархатистом плаще, пусть ждет, пока ее не вынесет к Солнцу, ведь оно родит ей ожерелье лилий, - и там, где-то над небом, уже за небом, там Зоя очнулась, восхищенная ласточка: "Что ты делаешь со мной? Ты что, волшебник?". Что он мог ответить? "Мне станцевалось". Зоя вспылила: "С кем? А я? Почему без меня?" - и словно гневный дракон вонзил коготки в отворот воротника, и Владов снова вдохнул ее танцующее пламя...