Николай Либан - Я пережил три времени [О семье, детстве и юности]

• Название: Я пережил три времени [О семье, детстве и юности]
• Автор: Николай Либан
• Жанр: Биографии и Мемуары

Запись бесед В.Л. Харламовой-Либан, 2005–2007 годы.

---

Я видел и Брусилова. На квартире генерала Доливы-Добровольского. Его

дочь, Нина, училась со мной в одной группе на педагогических курсах (8–9 классы — спецуклон. Там же училась княжна Борятинская). Алексей Алексеевич Брусилов — генерал новой формации. Он отличался уже не огромным ростом, а умом. «Брусилов- ский прорыв» (война 1914 года) вошел во все учебники истории.

Нина Доливо звала меня к ним: «Коля, приходи к нам. Потанцуем». — «Ты же знаешь, что я не танцую». — «Ну, хорошо. Тогда посидишь со стариками. Они тебя очень любят. Говорят, что ты единственный приличный человек». Я пришел. Подходит один, я здороваюсь. Он такой весь в искрах: глаза искрятся, улыбка искрится. Это был Брусилов. Он сказал, что в учебниках о нем правды нет — одни небылицы. У него была своя трагедия. Его сын, филолог, единственный специалист по языку майя. Он считал, что должен продолжить дело отца. Попал в «белые части». Они его зверски убили, отомстив за то, что Брусилов перешел на сторону Советской власти.

В одном из московских переулков есть особняк, который был дан Брусилову Советской властью. В него бросили бомбу. Сейчас там какая-то иностранная миссия. После смерти Брусилова его жена не захотела жить в России.

Я работал в школе в Лужниках. Мне было 17 лет. Сначала это была привилегированная школа, потом стали привлекать крестьян. Это были очень хорошие дети, только неразвитые. Я преподавал русский язык, литературу, историю (5–6 классы). Когда наступило раскулачивание, один из мужиков, Парфен, не пошел в колхоз, не ушел из Лужников. Я к нему приходил, спрашивал, как он живет.

- Вот руки есть. Видишь, руки. Их не отнимешь.

- А животина у тебя есть?

- Вот, смотри!

И приводит зебру:

- Она может работать.

К нему пришел налоговый инспектор, стал требовать платить налог за лошадь. А Парфен говорит: «Это не лошадь. Это зебра». Через несколько дней инспектор опять пришел и говорит: «Вот смотри — справочник. Здесь написано: «Зебра — африканская лошадь». Плати налог!» Но Парфен платить не стал и зебру отвел в Зоологический сад откуда ее и взял. Инспектор приходит:

— Где зебра?

— А я откуда знаю? Ушла! В Африке где-то шатается.

У нас в Левшинском переулке (рядом с Денежным, где я жил) дворничиха, когда детей звала, кричала: «Мури, Клуди, Сергей, Натулий, Катерина! Обедать — щи есть!» Мальчишки выучили и передразнивали ее. Иногда сбегались и с Пречистенки, спрашивали, где пожар.

Это срам и позор, что Пожарский переулок, где сами камни говорят, что люди буквально ходят по истории, — и эта историческая Остоженка уничтожается.

Что значит «Хамовники»? Производство ткани, так же как и «Кожевники». Ткацкое, полотняное, скатертное дело.

Разве кто-нибудь думал в 1917 году, что через столько лет будут ставить памятники царям? [Открытие памятника Александру II у Храма Христа.]

[О Манеже]

Я родился в Москве и помню это здание, когда оно еще было непосредственно манежем — то есть местом, где гоняют лошадь на корте. Потом его перестроили: круг, который выходил в Александровский сад, срезали, сделали прямую стену и устроили гараж ЦК. Потом снова перестраивали, и одно время даже хотели снести, но здание отстояли, и тогда его приспособили к выставочному залу. Ведь здание само по себе очень привлекательное. На выставки я туда практически не ходил — не интересно было. Для выставок это мало приспособленное место. Оно, конечно, большое, но для выставки нужен свет, определенное направление солнечных лучей. А этого там нет. Самое интересное в Манеже — это его конструкция. Он построен без подпор. Там балка проходит через все здание — такой особый технический расчет, и она нигде не закреплена

гвоздями. Все держится на шипах. Это было прямо гениальное решение для начала XIX века.

В 35 лет я читал лекции для артистов Большого театра. Тогда я уже работал в МГУ. За лекцию платили 100 рублей, и это было много.

[О писателях и литературе]

Жуковский очень сильно влиял на Александра II. Жуковский завершает сентиментализм. Литературоведы не согласны: романтизм предпочтительней сентиментализма. Жуковский шире и выше. Само понятие «меланхолии» очень широкое. Веселовский в своей книге о Жуковском везде ищет клише. У него школа исторической поэтики — повтор выстраданных образов, формулы выстраданного чувства.

Все творчество Жуковского — молитва.

У Жуковского один талант — любовь к прекрасному. После Веселовского критические работы о поэте выглядят очень скромно. Почти не пишут о нравственной чистоте его таланта. У Жуковского одухотворенность, бесплотность. У него нет фамильярности, что будет потом, у Пушкина. Недаром за тем утвердилось, что он «похабник». Но он знал, что у Жуковского можно заимствовать («гений чистой красоты»). Жуковский много сделал для России.

Как все-таки чувствуется постепенное падение культуры. Пушкина читать не скучно. Не надоедает. Читаешь и не замечаешь, что читаешь. (Это когда он «дурака не валяет».) А у Гоголя уже временами скучно. У него большой талант, но с прорехами. От Пушкина до Гоголя — уступка демократизму, простоте. Пушкин ведь очень изысканный, изящный во всем. «Прекрасное должно быть величаво». Это его принцип. И того «горшка», о котором он говорит, он все-таки нигде не нарисует («щей горшок да сам большой»). Он нигде не уступает наплыву демократизма XIX века. И все было подано как новое качество.

Гоголю был не по силам его талант.

[Запись с лекции по литературе XVIII века.]

Зинаида Волконская — одна из интереснейших женщин России: она поэтесса, она певица, пианистка — вообще человек необыкновенной одаренности и необыкновенной красоты. Кто в нее был влюблен?

Студент: Царь, наверное.

Н.И.: Вы отвечаете так, как мужики в «Кому на Руси жить хорошо»: «Кому живется весело?» — «Царю!» Нет, ну что же вы. Я все-таки имею в виду круг литературных имен. В нее был влюблен поэт Дмитрий Веневитинов. У него был перстень, который Веневитинов хотел надеть либо на свадьбу, либо в день смерти. Когда он умирал, Хомяков надел ему на руку этот перстень. Веневитинов спросил: «Значит, я все-таки делаюсь мужем Зинаиды Волконской?» Тот ему сказал: «Нет». Веневитинов сказал: «Понял, все понял» — и умер. Это история одной любви, очень интересная. Я вам сейчас ее рассказываю не потому, что она мне случайно пришла на ум, а потому, что это всё — в русле таинственного, нераскрытого — масонского.

60-е годы XIX века. Россию тянет к национально-историческим обобщениям широкого масштаба. (Толстой, Герцен, Достоевский.) Не только Россию, но и всю Европу.

Когда я прочитал первый раз «Обломова» Гончарова, мне было 15 лет. Как мне стало жаль Обломова! И как я испугался, что я на него похож! А сейчас он у меня вызывает раздражение, хочется сказать: дурак, что ты делаешь? Роман написан очень хорошо. Язык! Ни одного лишнего слова. Диалог идет легче, чем у Толстого.

Как я завидовал Штольцу: ему давались науки, а мне не давались. Мой талант — это не талант, а судьба.

Русская жизнь не показала выхода из «обломовщины». Штольц — это не выход. Обломов умер спокойно, никого не потревожив, не нарушив спячки, которая была

вокруг разлита. Он даже как-то примирил жизнь "спящую» с жизнью «деятельной». И как это, в сущности справедливо и трагично, что Ванечка уже в гимназическом мундирчике, а Андрей Обломов, наследник Ильи Ильича, — о нем вообще ничего не сказано. Штольц, наверное, не допустит, чтобы был еще один Обломов. У Ольги и Штольца не было детей, как у самого Гончарова.

Гончаров не дотрагивается до тайн религии, христианства. У него это только обрядовая сторона, праздники. И в этом смысле он ничего не разрушил, как Толстой и Достоевский.

Христианский социализм вырос из идей христианства. Потом народовольцы.

«Подпольный человек» вырос из мечтателя 40-х годов. Пройдет 20 лет, эта эволюция образа — это настолько точно!

Достоевский всю жизнь стоял перед вопросом веры и неверия. Он был верующий атеист. Он тот, кто мог сказать: «Господи, помози моему неверию». Достоевский — растленный писатель. Белинский написал: «Надулись мы с Достоевским». Повесть «Бедные люди» — глубоко гуманистическая вещь, а «Хозяйка» — там все держится на патологии, развращенной пошлятине, на сексуальных передрягах, а от него ждали продолжения «Бедных людей». Это уже в ключе декаданса. Декаданс — это падение, извращение. Когда-то я был без ума от Достоевского. Я прочитал его от корки до корки. Я понял, что это страдающий писатель. И страдания свои он хочет передать читателю.

Когда читаешь «Войну и мир» — так хорошо написано! А другое у него скучно. Там такая жизнь прекрасная, замечательная. Это живая жизнь, но в ней нет патологии, сексологии. У Толстого не было «чистоты нравственного чувства» в жизни. Но свою мечту об этом, или идеальные

представления, он выразил в художественных произведениях. Это и есть диалектика. В жизни — одно, в искусстве — другое.