Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2

• Название: Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 2
• Автор: Макар Троичанин
• Жанр: Современная проза

---

- Как сработаем, - ответил тот.

До конца смены они успели полностью собрать и поставить передние колёса и одеть в новую резину внешние задние. Осталось поочерёдно снять остальные, заменить тормозные колодки, надуть, по определению Фирсова, пердячим паром восемь задних колёс и два запасных, установить их на место и ещё сделать многое по мелочам. Возможно, завтра и успеют.

Помощники, заранее сложив всё крупное и спрятав всё мелкое, успев перекурить, сразу же, как только брякнул рельс, торопясь, ушли на гуся с прицепом, тем более что чубатый зазвал рябого, а Владимир, больше устав от дневных впечатлений, чем физически, посидел немного, осмысливая случившееся, а потом пошёл в столовую, хотя есть уже расхотелось. Впереди из конторы вышел Шендерович, приостановился, увидев Владимира, возможно, хотел подождать, но раздумал, решив, что получится переигрыш, и твёрдой походкой ушёл, не оглядываясь. Он не считал нужным возвращаться к тому, что обдумано и сделано.

- 7 –

В довольно грязном помещении, где не ели, а потребляли и не только хлебные котлеты с водянистым картофельным пюре и мутный несладкий компот с осклизлыми от переварки сушёными яблоками, которые ему дали по талону, но и водку, дышать было нечем, может быть потому, что и народу почти не было. Он видел, как один из работяг в замасленной одежде и развалившихся кирзовых сапогах сложил талонный ужин в котелок и унёс, очевидно, в семью, чтобы разделить с иждивенцами. В таком кафе не задержишься, в такое не захочешь прийти вечерком отдохнуть и поболтать с друзьями за кружкой пива, здесь всё устроено так, чтобы быстренько поесть, не задумываясь что, и – выметайся. Владимир опять затосковал по родному городу, по уютным пивным, чистым и привлекательным, оставшимся такими даже в условиях военного дефицита. Куда же здесь пойти развлечься, разогнать тоску, снять усталость? Или русским этого не надо? Всё, все болячки, душевные и телесные, несут домой, и там разряжаются на родных и близких. Или на соседях, как чубатый. Раб на производстве хочет быть хозяином хотя бы дома.

Насыщенный событиями день пролетел незаметно. Оглядываясь, Владимир уже сомневался в своих и Марленовых заслугах в получении вожделенного студебеккера. Машину пригнали вчера поздно вечером, и где невероятность того, что её не отдали бы опальному шофёру и без набега НКВД-шников? Воздух, пропитанный вечерней туманной сыростью, не давал отдохновения, тесня грудь. Хуже, правда, от неожиданной косвенной помощи не стало, а лучше… - может быть, скорее всего – да, если судить по суете и обхаживанию начальниками. Что сделано, то сделано. Почему здесь такие тусклые закаты? Будто тучи специально каждый вечер прячут солнце, пропуская лишь бледные оранжево-зелёные отблески уходящего светила. В Берлине он любил бывать за городом и провожать день, заряжаясь слепящим радужным светом, вызывающим спокойную улыбку и родящим надежду на новый день. Здесь каждое будущее утро мутнее скончавшегося в муках дня. Очень жалко деда. Обязательно надо в выходной побывать у него, отнести каких-нибудь фруктов, попытаться найти прощение и у него, и у себя.

В отсутствие уличных фонарей быстро темнело. В отдалении слышался дробный неровный стук многих молотков, и он, не зная, как убить время, пошёл на него, словно негр, заворожённый рокотом невидимых тамтамов. С приближением стук нарастал, напомнив вдруг сотни поверженных немцев на привокзальной площади, но там был звонкий стук по камню, а здесь глухой по дереву. Скоро сквозь деревянный грохот стали слышны судорожные вскрики гармоники, отдельные возгласы и взвизги женщин, и, завернув в переулок, Владимир увидел в тусклом свете высоко подвешенной электрической лампочки толпу людей, крутящихся, словно ночные бабочки вокруг огня, на невысоко поднятом над землёй деревянном помосте. Они с остервеннием топали каблуками, крутились, сходились и расходились, взмахивали руками, и всё это броуновское движение сопровождалось однотонной рваной мелодией гармошки, которую терзал очень молодой парнишка в вышитой белой рубахе, тёмном пиджаке и сбитой на затылок фуражечке с почти невидимым козырьком. Когда он уставал и бессильно опускал руки и голову, к нему тотчас подходила девушка, подавала полстакана мутного самогона и солёный огурец с ломтиком сала. Парень судорожно со всхлипом выпивал словно воду, выпучивал закрывающиеся от усталости и алкоголя глаза и снова пускал орду в дикий пляс, а кто-то в пьяном угаре самозабвенно орал:

- Ах ты, Лявониха, да беларуская,

А жопа товстая, а пизда вузкая.

По краям помоста, опираясь на жидкие перила и просто так, стояли отдыхающие или ожидающие партнёра, сплошь грызли семечки и сплёвывали шелуху под ноги, хотя край помоста был прямо за спиной. Остановившимися глазами они наблюдали за танцорами, накапливая энергию и охотку для своей очереди подолбать грязные доски, раскрепощая стянутое трудной и безрадостной жизнью сердце. Ярились, в основном, парами, но пары были почти все из девчат, одетых в пёстрый сатин с неярким платочком на шее, в светлые отложные носочки и туфли на невысоких каблуках. От этих-то каблуков, венчающих слабосильные женские ноги, и стоял далеко слышимый перестук. Парни, одетые во что попало: кто в донашиваемую военную форму, кто в кургузые пиджачки, широченные жаркие шерстяные брюки, напущенные на смятые и отвёрнутые голенища сапог, и кепочки, сшитые из множества клиньев, кто в курточки, застёгивающиеся на талии и обшитые на плечах, обшлагах и поясе материей другого цвета, в мятых хлопчатобумажных брюках и белых парусиновых полуботинках с тёмными кожаными носами и задниками, кто вообще в сатиновых шароварах, были и в кирзачах, и в тяжёлых ботинках, -  в основном, цеплялись за перила, загадочно наблюдая за девчачьими парами, поглощённые наращиванием шелухи на нижней губе и неохотно уступающие зазывам партнёрш. Изредка там, где они стояли, слышались звучные шлепки отбивающихся подруг и радостный гогот своеобразно ухаживающих кавалеров. Вокруг помоста шныряли пацаны, заглядывая стоящим у края девкам под платья, хватая их за голые ноги, ловко увёртываясь от каблуков и весело реагируя на посылки к известной всем матери.

- Семечков хошь? – тронула Владимира толстая баба, до глаз закутанная в тёмный платок, держа наготове плетёную корзинку, накрытую рядном.

- Спасибо, не хочу, - отказался непутёвый танцор.

- А выпьешь? – не отставала торговка непременными аксессуарами посетителей танцблока.

- Нет, - ещё раз отказался Владимир, окончательно разочаровав бабу.

Впрочем, она не успела как следует разочароваться, так как быстро ретировалась, увидев двух приближающихся девушек с красными повязками на руках. Они с любопытством посмотрели на скрывающегося в тени симпатичного потенциального партнёра и тут же, независимо устремив взгляд вперёд и мимо, прошли дальше, туда, где в кромешной темноте слышалась глухая возня и всё усиливающаяся пьяная ругань, сдобренная многоэтажным матом. Потом послышался отчаянный женский крик, озлобленный мужской вопль, какая-то беготня, немедленно привлёкшие внимание скучающих парней, и те, предвкушая возможность хорошенько подразмяться, посыпались с помоста через перила, как десантники с причалившего корабля. Скачки, как здесь называют танцы, прервались. Назревала нешуточная драка. Не желая оказаться замешанным не в своё дело, Владимир тоже пошёл в темноту, но в другую сторону, обратную звукам молодецкого развлечения, и скоро вышел на знакомую улицу, ведущую к дому, где он пока ещё жил.

Русские не умеют ни работать, ни отдыхать. Разве сможет позволить себе здравомыслящий немец после трудного дня вот так изнуряться в отдыхе, не жалея ни сил, ни времени, ни, главное, здоровья? Одно из двух: или русские недостаточно урабатываются, чему Владимир уже стал свидетелем, или им незачем экономить себя, и они не знают, зачем это делать. Или они слишком философы и, понимая, что всё в этой жизни временное, и сама она, являясь лишь каплей природы, - тоже, торопятся через стартовую, а не финишную смерть к другой жизни. Или у них притуплён страх смерти. Всевышний, конечно, непревзойдённый творец, но и у него не без огрехов. Он явно не ожидал, что людские создания будут так быстро плодиться, и потому не успевал и сейчас тем более не успевает вдуть в тело столько духа, сколько нужно и какого нужно. В спешке распределяя грехи, чтобы людишки не возомнили себя подобными ему, в отношении русских безгрешный явно переборщил, не пожалев лени, пьянства-чревоугодия, воровства-алчности и вранья, и совсем недодал веры в себя – гордыни. Неверие же в собственные силы и лень требуют для выживания кнута и, следовательно, жёстких, жестоких правителей, которыми славится эта страна, порождают рабскую психологию: сказали – сделай, промолчали – и слава богу! Всё ещё продолжая споры с навсегда умолкшим Гевисманом, влившим в душу ядовитую порцию сомнения, Владимир, постоянно сравнивая себя с русскими, не находил, к счастью, ничего общего. Разве только лёгкое усвоение трудного языка. Уже редко кто обращает внимание на едва слышимый акцент, а он не раз ловил себя на том, что совсем перестал думать по-немецки, и это пугало, ожесточало против варваров. Есть у него, конечно, и маленькая толика неверия в себя, иначе на ринге он держался бы по-другому. Но никогда не было лени и даже слабой приверженности к пьянству и воровству. Может быть, да и то чуть-чуть, да и то только здесь, в здешних обстоятельствах – к вранью. Короче: эксперимент Всевышнего трещит по всем швам, а он, создатель, никак не хочет согласиться с тем, что единожды данное уже никому не отнять.