Карлос Фуэнтес - Старый гринго

• Название: Старый гринго
• Автор: Карлос Фуэнтес
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-17-066703-1, 978-5-271-30328-9

Великолепный роман-мистификация…

Карлос Фуэнтес, работающий здесь исключительно на основе подлинных исторических документов, создает удивительную «реалистическую фантасмагорию».

Романтика борьбы, мужественности и войны — и вкусный, потрясающий «местный колорит».

Таков фон истории гениального американского автора «литературы ужасов» и известного журналиста Амброза Бирса, решившего принять участие в Мексиканской революции 1910-х годов — и бесследно исчезнувшего в Мексике.

Что там произошло?

В сущности, читателю это не так уж важно.

Потому что в романе Фуэнтеса история переходит в стадию мифа — и возможным становится ВСЁ…

---

Так громко звучала в зале музыка, что, казалось, награждала голосом почти всегда молчащую землю и позволяла — смотри, это мы — предаваться любви без боязни быть услышанными. Томас Арройо прижал губы к уху Гарриет Уинслоу.

Она ощутила инстинктивный страх познать нечто прекрасное и опасное.

Страх обернулся радостью, как только мысль подавила инстинкт. Но шевельнулся новый, глубинный страх, что потом ничего не случится. Томас Арройо прижался губами к уху, и Гарриет Уинслоу почувствовала, что ей сейчас ужасно нужен — нет, не отец ее, а старый гринго. «Я подчиню генерала Томаса Арройо до своего возвращения домой, до того, как опять начнется обычная жизнь».

Но старик заметил бы, что в Мексике некого подчинять и некого спасать.

— Это следовало бы нам понять, ибо наши предки никого тут не завоевали, они нашли здесь зрелую цивилизацию. Так сказал мой отец после войны 1848 года. Мексика не порочная страна. Она всего лишь иная страна.

Иные губы на ее ухе: слышимые, ощутимые, влажные, шевелящиеся, от которых Гарриет не уклонялась, но которым в то же время внутренне не поддавалась, обращаясь к своему умению менять по желанию времена года — она танцует в объятиях Арройо, но мысленно способна очутиться в любом не существующем в этой стране сезоне; вот она танцует летом в дни своего детства рядом со свежим дыханием Рок-Крик-Парка; вот несется вниз на санках по заснеженным склонам Меридиэн-Хилл-Парка; вот бежит, держась за руку отца, по Четырнадцатой улице, покупая по пути плоды осени — яблоки и орехи — в ароматных греческих лавках; идет на Арлингтонское кладбище однажды весной, полной летучей пыльцы и трепета кизиловых деревьев, и видит пустую могилу.

Она сильнее прижалась к Томасу Арройо, словно боялась что-то потерять, но повернулась к нему лицом, чтобы увидеть собственное жгучее изумление в глазах мексиканца.

— Я была здесь раньше, но пойму это, лишь когда уеду.

Он спросил ее на ухо, нравится ли ей видеть сны.

Она ответила «да» — тогда теряешь возраст.

Или еще лучше: когда очнешься, не знаешь, где находишься.

Арройо помнил только одно время года — лето: здешнее время всегда одно и то же, не имеет никаких дорожных знаков, и потому так чертовски надо метить время неизлечимыми ранами, которые болят, даже когда закрываются, — такова вся его жизнь.

— Прости меня, грингита.[41] Я многого не знаю. Иногда бываю свиреп и горяч. Но что-то понимаю и чувствую очень глубоко, грингита, очень глубоко, а если не почувствовать, то мне и не понять ничего.

Они танцевали вальс, словно танцевали какую-то историю; она рассказывала ему на ухо о своем по-английски, словно он мог понять ее только потому, что она рассказывала обо всем, как об уже прошедшем: я больше никогда не встречусь с Дилейни; если я говорю о возвращении (я не говорю о повторении прошлого; я вернусь с твоим временем, Арройо, и с временем старика; я буду беречь это время, Арройо; ты не знаешь, ноя буду хозяйкой всего того времени, которое возьму здесь; я стану более красивой и более счастливой, потому что теперь мне понятнее, что это значит, и со мной всегда будет время всех вас, я буду хранить его — ив каньонах Рок-Крика летом, и на заснеженных тропах Меридиэн — Хилла зимой, и гуляя по Четырнадцатой улице осенью, и останавливаясь весной возле заброшенного дома, где заходящее солнце зайчиком прыгает по стеклам окон; и тогда ты простишь меня, потому что я продлю твое время, Арройо, а может, ты все испортишь, попросив меня отдаться тебе во имя спасения жизни одного человека…)

Она ни о чем не спрашивала и ничего не внушала. Просто это уже не будет историей только одного мужчины. Присутствие других (мое присутствие, сказала Гарриет) изменит историю. Я только хотела бы тоже приобщить его к такой тайне и к такой опасности, от которых ничто не избавит, никакой шаг.

— Одиночество — это бытие вне времени.

Арройо прижал ее к своей груди и хотел бы высказать ей все, что он думает, чтобы она ушла отсюда, ни о чем не сожалея, а, напротив, чувствуя себя хозяйкой всего, что здесь возьмет. Он попросит ее хранить его время, его, Томаса Арройо, когда он уже не сможет это делать сам. И время старого гринго тоже. Да, тоже, сказал Арройо. Он согласен. Продлим свое время, усмехнулся мексиканец: тот, кто выживет, будет хранить время двух других, это можно, правда? — сказал почти с робостью, даже с какой-то нежностью генерал, — правда можно? будь что будет…

Он хотел знать, когда оба гринго уедут из Мексики.

— Я — здешний. С этой землей связан навеки. А вас обоих прошу уйти. Честное слово: это единственное, чего я хочу. Но о нас помните. Главное, будьте с нами, хоть и останетесь с вашими, чтоб их…

А потом сказал то, чего она боялась:

— От тебя зависит, вернется гринго домой живым или нет.

Она уже не слышала того, что добавил Арройо (старик — бешеный. Он лезет на рожон. Для моего войска такое не подходит), а слышала то, чего он не добавил (сегодня ночью я не смогу быть без тебя. Ты не представляешь, как я тебя хочу, грингита. Да, хочу, как хочу, чтобы воскресла моя мать. Именно так. Прости меня, но я сделаю все, чтобы ты была со мной этой ночью, красавица грингита), ведь Арройо не знал, что Гарриет танцевала с награжденным, благородным, свежевымытым офицером; Арройо же, напротив, забыл о своей скромной, достойной уважения матери; Гарриет виделось, что Арройо, рожденный всеми женщинами, раздавленными горем и страданиями, хочет бежать от них, страдающих и обездоленных.

Отступив от Арройо, она увидела себя в танцевальном зале, окруженной зеркалами. Ей казалось, что она входит в эти зеркала, не глядя на себя самое, потому что на самом деле вступала в сновидение — и в этом сновидении ее отец не был мертв.

Она взглянула на Арройо и поцеловала его со жгучим изумлением. Мальчик выронил из рук монету, но металл не звякнул о камень, ибо худая веснушчатая рука, покрытая седыми волосками, подхватила ее на лету.

XV

Он чувствовал, что его унижает смиренное присутствие луноликой женщины, укутанной в синее ребосо. В ее влажных глазах застыла бесстрастность, глубокая и мудрая. Женщина солдата. Он встречал их в своей жизни или читал о них во всех эпосах прошлого. А сейчас она коснулась его длинной и мягкой рукой, без слов умоляя сделать вид, что ничего не происходит, что она и он просто находятся там, в этой сверкающей клетке танцевального зала, как Христос в своем стеклянном гробу или как сбежавшие землевладельцы, которые ежегодно давали здесь один-единственный бал для дам и кабальеро из Чиуауа и Эль Пасс и даже из города Мехико.

Они притворялись, что ничего не происходит, но он чувствовал себя униженным, а она — нет.

— Иногда ему бывает тоскливо, но он всегда — мужчина, — сказала луноликая женщина.

— Вас ему недостаточно? — резко сказал старый гринго.

Она не обиделась:

— Мужчины устроены по-другому, чем женщины.

— Это неверно, и вы это знаете. Я не феминист. Одна из причин, по которой вы видите меня здесь, сеньора, состоит в том, что я боюсь мира, полного взбалмошных суфражисток. Невыносимый матриархат. Дело в том, что все мы друг другу мстим. Вы, женщины, действуете более скрытно, чем мы. Только и всего.

Луноликая женщина не возражала. Да, она всем довольна, а он нет, но не потому, что не любит ее, а потому, что просит ее выражать свою любовь еще сильнее, так, как надо ему, а не ей.

— Ты не крестьянка.

Он взял руки женщины и посмотрел на ладони.

— Да. Я умею читать и писать.

— Где он тебя нашел?

— Нет, это я его нашла. Он влетел в мою деревню, как загнанный жеребец, черный от грязи, умирая от жажды. А потом деревню взяли федералы. Я спасла его от страшной смерти, можете мне верить, индейский генерал.

— Значит — благодарность.

— Нет, это я ему благодарна. Мне и не снилось, что меня кто-то будет так любить. В моей деревне открыто любить не принято. Это была грустная деревушка, где супруги ложились спать в потемках. Уж не знаю — от страха или от неохоты.

Она сказала, что Арройо, напротив, обнажен, даже когда одет. Молчит, даже когда говорит.

— Я должна была спасти его, чтобы спасти себя. Мы связаны намертво, и я его понимаю.

— Очень мило.

Они надолго умолкли. Старый гринго пытался представить себе, о чем Арройо говорил Гарриет, пока эта женщина разговаривала с ним, не представляя себе, что и Арройо мог вспоминать о том же, о чем эта женщина рассказывает старому гринго, и тоже рассказывать Гарриет, как луноликая женщина спасла его, спрятав от федералов в первые дни кампании, развернувшейся против Уэрты здесь, на севере Мексики.

Опасность была повсюду, и Арройо знал, что его убьют, если встретят. Ему одному удалось спастись в этой деревне, и он укрылся в каком-то погребе. Оттуда он слышал стук вражеских сапог над головой и грохот выстрелов — кончали его пленных товарищей. Ему было все слышно, потому что погреб всасывал все звуки, как морская раковина. А потом вход забили досками.