Аурел Михале - Августовский рассвет (сборник)

• Название: Августовский рассвет (сборник)
• Автор: Аурел Михале
• Издательство: Военное издательство
• Жанр: О войне
• Год: 1976

Рассказы румынских писателей повествуют, о бурных днях всенародного вооруженного восстания в Румынии в августе 1944 года.

Авторы раскрывают процесс становления румынской Народной армии, рассказывают о ее участии в разгроме гитлеровских войск и освобождении страны от фашистского ига.

В рассказах нарисованы мужественные образы советских воинов, вступивших на территорию Румынии с освободительной миссией.

Книга привлечет внимание широкого круга читателей.

---

— Идет снег? Неужели и правда идет снег?

Доктор улыбнулся:

— Да, младший лейтенант, действительно идет снег.

Слушая доктора, я на какую-то секунду подумал, что такой спокойный снег падает потому, что кончилась война. Я хотел спросить об этом и невольно посмотрел на сестру. Она оставалась там, рядом с доктором, и, следовательно, не имело никакого значения, окончилась война или нет.

Я опустился на ступеньку, еще на одну, и меня охватило сожаление, что я спускаюсь по этим ступенькам. Я почувствовал легкое головокружение, как всегда бывает с людьми, долгое время остававшимися в кровати, и головокружение смешивалось с сожалением. Я не мог сказать точно, о чем сожалею, — может, о том, что уйду и больше никогда не увижу возле своего изголовья сестру и доктора, входящего в палату с засунутой в карман халата правой рукой?

Добравшись до конца лестницы, я повернулся и спросил доктора:

— Считаете, я могу уйти? Никакой опасности больше нет? — И тут же рассердился на самого себя: доктор может подумать, что я хочу еще поваляться в госпитале и увильнуть от фронта. Поэтому, прежде чем доктор успел ответить, я сказал: — Никакой опасности быть не может… Я чувствую себя очень хорошо… полностью выздоровел.

Я попрощался с ними и ускорил шаги.

— Приятного отпуска! — услышал я позади голос сестры, и сожаление вновь кольнуло в сердце.

Я шел сквозь падающий снег медленно, не торопясь, все еще удивляясь тишине и пушистому снегу. Я не знал этого города, да у меня и не было желания познакомиться с ним, и все же я решил побродить по нему просто так, бесцельно — до отхода поезда времени у меня оставалось достаточно. Я хотел свыкнуться с тишиной города и даже с его безразличием, чтобы вновь обрести душевное равновесие. В госпитале мне это не удавалось, потому что в госпитале война жила как во мне, так и во всех других. Там я не мог отделаться от ее присутствия, от ее следов, отложившихся в каждом уголке сознания. В госпитале пахло кровью и хлороформом, обожженной землей и дымом. Каждый день входила через дверь война с ее специфическими запахами и неотступными взглядами. В госпитале не было такого снега, не было такой тишины, в которой дети играли бы в снежки, не было людей, шагающих прямо, без протезов и без серых халатов.

Я решил зайти в какой-нибудь ресторан, немного перекусить и отдохнуть. Хорошо помню: ресторан назывался «Пажура», в зале была эстрада с пустыми пюпитрами. Я сравнил пюпитры с мишенями для стрельбы по движущимся целям. Я ожидал, что они будут падать по очереди при каждом резком звуке, но они не падали. Подошла официантка средних лет с ярко накрашенными губами.

— Чего желаете?

— Бутылочку пива!

Официантка улыбнулась, смахнула воображаемые крошки со скатерти и ответила, будто несколько удивленная моим невежеством:

— Пивной завод давно не работает, его разбомбили… Ведь война…

В последних словах чувствовался упрек: в каком мире ты живешь, если тебе приходит на ум спрашивать кружку пива? Я рассмеялся: столь странным показалось, что именно мне напоминают о войне… Официантка удивленно взглянула на меня, но, рассмотрев мою форму, тоже рассмеялась:

— Я принесу вам бокал палинки… Для вас лучше палинка, чем пиво! Вы с фронта?

Я показал ей знак ранения, и она извинилась:

— Понимаю, палинка слишком крепкая… Я не знала… Может, я все же найду для вас бутылочку пива.

С этими словами она быстро направилась к буфету.

В ресторане я провел около двух часов. Само собой разумеется, ничего особенного я там не увидел, но сидел просто так. Просто смотрел через окно, как падает снег. Смотрел, как официантка наливает в стакан пиво, как пиво пенится, готовое пролиться через край стакана, бросил опять взгляд в сторону пюпитров на эстраде, ни о чем не думая. Я не хотел думать ни о чем особенном. Время шло, и я был доволен, что оно идет, приближаясь к моменту, когда я должен садиться в поезд. Потом оно могло остановиться…

Потом я подумал, что скажут мои, когда увидят меня. И тут же почувствовал себя виноватым перед Сынджеорзаном, Додицэ, всеми, кто остался на передовой. Я направился домой, в то время как они… Где-то они теперь? Почему я не знаю, где они? Эти мысли терзали меня. Спокойствие мое вмиг исчезло. Его место заняла война. Меня охватила глубокая тоска по моим людям.

* * *

Поезд медленно продвигался вперед. Останавливался по неизвестно каким причинам то на пустом полустанке, то прямо в поле. Тащился сквозь темноту, как длинный черный змей, выбрасывая снопы искр, когда кочегар ворошил огонь в топке.

Я стоял в коридоре, набитом до такой степени, что невозможно было пошевелиться, задыхаясь и кашляя от кисловатого, застоявшегося воздуха. В коридоре был полумрак, так как только в одном конце горела единственная синяя лампочка. Кругом слышался храп, монотонный разговор. Некоторые, особенно солдаты (а их было много в коридоре), спали стоя, другие разговаривали, прислонившись к стенке, подложив под голову пропахшие потом кэчулы, или молча курили. Разговор был без всякого смысла, о вещах, не имеющих никакого значения и связи между собой, Какая-то толстая женщина рассказывала, что ее младший сын привык засыпать только под лай собак и что она всегда, когда хочет, чтобы он заснул, подражает лаю собаки. Конечно, вначале было трудно, но потом привыкла… И от молока, которое похоже на что угодно, только не на молоко, ее ребенок тоже плачет. У нее осталась только одна коза, а у козлиного молока особенный вкус, и как только оно попадается ребенку, он начинает плакать.

— И тогда ты начинаешь лаять, да? — с некоторой издевкой спросил кто-то из молчавших до сих пор.

— А что делать? Приходится, — призналась женщина.

Спросивший рассмеялся. Рассмеялись и другие, и тогда кто-то разозлился:

— Эй вы, там, хватить вам брехать, мы уже три дня глаз не сомкнули!

Я подумал, что эти слова, наверное, произнес солдат, который, как и я, выписался из госпиталя и едет в отпуск. Я повернулся в ту сторону в надежде различить его, но это было невозможно. Я разглядел только верхушки кэчул да прислонившиеся к стенке плечи.

У меня онемели ноги, тело зудело, и мне хотелось хоть немного пошевелиться, но в тесноте сделать это было невозможно. Если бы я стоял у двери, то на первой же станции сошел бы, чтобы размяться, чтобы убедиться, что нижняя часть моего тела не парализована. Я начал думать о всякого рода пустяках, строить планы, в реализацию которых вовсе не верил, чтобы отвлечься от боли и зуда. Но все мои мысли и планы я не мог довести до конца. Я не знал, что делать, меня охватило такое странное беспокойство и ярость на всех, кто был в узком коридоре, что захотелось крикнуть: «Почему вы набиваете поезда так, что человек не может даже переступить с ноги на ногу?! Что вас гонит, чего вам не хватает?» Доведенный до крайности, я готов был раскричаться, если бы откуда-то не раздался чей-то голос:

— Приближается Аджуд!

В это мгновение в моей памяти возник солдат Мэргэрит, который говорил: «У меня пятеро ребятишек, то есть они будто мои, но теперь я не беспокоюсь о них, они пишут, что живут хорошо, что о них заботится Патриотическая защита, благодарствую!» «Возвращайся, дяденька Ионикэ, мы тебя ждем, и пиши нам, чтобы мы знали, что ты жив и здоров!» Кому я приказал поехать после войны в Аджуд к ребятишкам Мэргэрита? А, солдату Иону Амариею. Но жив ли теперь Ион Амарией? А если солдат Амарией не сможет заехать в Аджуд? Я же здесь, я подъезжаю к Аджуду, во всяком случае, я рядом с Аджудом, в то время как Ион Амарией неизвестно где!..

Я начал двигаться, чтобы отвоевать себе хоть немного места вокруг. Я будто пытался выбраться из-под земли, которая завалила меня до самых плеч. Я двигался, поворачивался лицом к дверям вагона, беспокоя тех, кто был рядом, невольно наступая им на ноги, прижимая их к стенке. Мне казалось, что солдат Мэргэрит со мной, возможно, позади меня, но я чувствовал его присутствие, я должен был освободить и ему место, чтобы и он мог пройти вслед за мной. Кто-то разъярился:

— Эй ты, что не утихомиришься?

Меня не интересовало, кто это, я даже не рассердился на него. К чему это? Я продолжал шаг за шагом пробиваться вперед.

— Стой же, наконец, ты что, хочешь раздавить меня? — раздался еще один голос.

— Подъезжаем к Аджуду, — ответил я. — Мне нужно сойти в Аджуде.

* * *

У меня оставалось около четырех дней до возвращения на передовую, и я находился в полковом обозе, ожидая, пока пройдут эти дни. Я вернулся раньше срока, помня, с каким трудом добрался до дому, и боясь опоздать при возвращении. Возможно, была и другая причина. Мне казалось странным и неестественным беззаботно ходить по улицам, целыми часами болтать или выпивать с друзьями, когда я привык к другой жизни, если жизнь на войне можно назвать таковой. Еще в поезде, подъезжая к Аджуду, я понял, что не смогу снова быстро приспособиться к довоенной жизни. Я был вынужден сойти, чтобы обрести самого себя. Мне нужно было увидеть ребятишек Мэргэрита, чтобы почувствовать напряжение, которое я испытывал на фронте и от которого, я знал, избавлюсь только в тот момент, когда на фронте разорвется последний снаряд. Я искал сиротский дом в Аджуде, чтобы воскресить в себе грохот войны, увидеть пробивающиеся среди пулеметных и автоматных очередей цепи стрелков, увидеть, как Мэргэрит наступает на ту ужасную мину, увидеть людей моего взвода на фоне пылающего или серого горизонта, до невероятности реальных и живых, и это, наверное, потому, что я, не осознавая этого, соскучился по ним. Когда я прошел через ворота сиротского дома, было девять часов утра. Меня окружила толпа ребятишек, которые наперебой бросались мне на шею и смачивали мои щеки слезами обманчивой радости. Я их по очереди брал на руки, спрашивая себя, как это они могут походить одновременно на стольких людей, которых уже нет, которых уже не будет. От моих вопросов меня отвлекла воспитательница, которая остановилась неподалеку от меня: