Николай Воронов - Юность в Железнодольске

• Название: Юность в Железнодольске
• Автор: Николай Воронов
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1979

Творчество Николая Воронова кровно связано с Уралом, где прошли детство и юность писателя.

Роман «Юность в Железнодольске» — художественное исследование судеб нескольких поколений крестьянских семей, в голодные и яростные годы предвоенных пятилеток влившихся в ряды уральского пролетариата, самоотверженным трудом приближавших победу над фашизмом.

В повести «Лягушонок на асфальте» Николай Воронов рассказывает о новом поколении уральских металлургов, о тех, кто сегодня сменяет у домны и мартена ветеранов отечественной индустрии.

Глубокое знание тружеников Урала, любовь к истории и природе этого уникального края, острая постановка социальных и нравственных проблем сочетаются в этих произведениях с тонким психологическим письмом, со скульптурной лепкой самобытных характеров.

---

Рана была глубокая. Пошел искать Саню Колыванова, чтобы у него взять сахару — засыпать рану.

Ребята, сидя на мураве у костра, играли в очко. Тимур Шумихин банковал, Саня брал карту.

— Шурка, где твой мешок?

Гринька-воробишатник увидел рану.

— Ого, кровищи!

От испуга Саня на миг оглянулся, но не успел посмотреть на мою рану — наверно, остерегался, как бы Тимур не смухлевал.

— Бери карту себе, — сказал Саня Тимуру.

— Погодите. Дайте комочек сахару. Быстро.

Голос у Васи Перерушева был властный.

Кто сгрыз свой сахар по дороге на плотину, кто взял одних голопузиков — дешевой круглой карамели, у Тимура и вовсе сахара не было. Саня молчал и не сводил глаз с колоды карт, которую держал Тимур.

— Шурка, не жмотничай. Двоюродник ведь ногу рассадил. Где мешок?

— Катитесь вы... Тимур, бери карту.

Тимур выкинул к королю семерку и десятку и загреб ладонью серебро, лежавшее на траве.

Саня вскрыл свои карты. Он играл втемную. У него был недобор — пятнадцать очков. Взвился, вопил, что, если бы мы не приставали к нему с проклятым сахаром, он бы снял банк.

Вася повел меня в поселок. Там сердобольная старушка промыла мою рану и привязала к ней листок подорожника. Старушка шепнула нам, что ночью закроют шлюзы, чтобы поднять уровень воды в пруду. Она же, опять-таки по секрету, известила нас, что в поселке находится директор металлургического комбината Зернов. Отдыхать, как сказывают, ему некогда, лишь изредка вырывается то сюда, на плотину, где любит охотиться на сазанов, то в башкирские горы, на родниковые речки, где водится форель.

Сегодня закроют плотину, чтобы поднять зеркало пруда до нужной отметки. Вот Зернов и приехал незадолго до закрытия. Больно много дел у него в последнее время, поразвеется хоть чуть-чуть. Сейчас он ужинает у начальника плотины. Как вода перестанет галдеть — значит, затворили шлюз. Мы поверили этому, когда из зоны, забранной в колючую проволоку, никелем сигнальных рожков блеснул автомобиль Зернова.

Мы возвратились к костру. В ведре закипала уха. Саня невинно щерился, встречая нас.

Боря Перевалов дул в пятку Гриньки: под веселый хохот брюхо Гриньки вздувалось, как футбольная камера. Братья Переваловы любили потеху. Это был их аттракцион.

Съели уху. Легли впокат. Из мглы пикировало комарье. Уснули под рокот водобоя. Разбудил всех Лелеся Машкевич:

— Хлопцы, кто-то в тальнике лазит.

— Лось. — сказал Тимур. — Тебя ищет, на рога поддеть.

Оказалось, в тальнике лазил мужик и чего-то шарил внизу.

— Дураки! — догадался Вася. — Не шумит. Плотина не шумит.

Он побежал к плотине, я поковылял за ним.

Над желобом вперекрест висели лучи прожекторов. В алюминиево-сером сиянии прыгал по железобетонному скосу гигант в броднях и кожанке. Он метил палкой по рыбине, но мазал — взрывались брызги. Прекратив преследовать эту рыбину, он кинулся за другой, с шелестом несшейся в тонком гладком потоке. Палка гиганта влепилась как раз в то место, где торчал гребневой плавник, рассекавший воду. В следующее мгновение, сделав придавливающее движение ногой, он выхватил из-под нее сазана, победно потрясал им в свете прожекторов; чешуя сазана переливалась, как кольчуга.

На краю обрыва стояли зрители; охранники плотины вперемешку со штатскими. Оттуда спустили корзину, и Зернов бросил в нее свою добычу.

— Рискну, — сказал Вася.

— Турнет.

— Подумаешь!

— Подумаешь, да не скажешь.

— Скажу. Была не была!

Вася нырнул под проволоку. Помогая себе колом, прошел вдоль яра и спрыгнул на водоскат. Сверху кто-то приказал, чтоб он покинул запретную территорию.

— Для кого запретная, а для кого и нет.

На обрыве замешкались с ответом, и Зернов засмеялся и разрешил Васе остаться.

Они находились словно на дне ущелья. Оба погнались за рыбинами, и оба неудачно. Кто-то на обрыве увидел сома, который скатывался со стороны затвора, и крикнул Васе, а Вася не поверил, но, когда сом юлил мимо, все-таки ткнул в него острием кола, да, должно быть, слабо, получил по ногам и растянулся. Еще стоя на коленях, вдруг ударил по чему-то и упал плашмя. Весь мокрый, притиснул к забору сазана, из которого текла молока.

Мне не терпелось попасть на водоскат. Я дрожал от азарта. На мое счастье, на мысу появился Лелеся; я велел ему караулить сазана и с ходу убил стальным прутом крупного молочника, более крупного, чем убили и Зернов и Вася. Наверху возмутились, потребовали, чтобы я кинул молочника в корзину, и я кинул, а про себя прибавил: «Чтоб вы подавились...» Потом мы с Васей мазали, а Зернов глушил за рыбиной рыбину. Он борзо бегал по водоскату. Преследуя мощного плоскоголового сома — тому вздумалось подняться к шлюзу, — Зернов наскочил на нас. Мы полетели кувырком. Сом увильнул в бучило. С этой минуты азарт Зернова иссяк, потом он вылез по деревянной лестнице на обрыв и ушел.

Начальник плотины распорядился натянуть сеть на краю слива. Скоро в воздушном прозоре между прожекторами заскользил по рельсам кран, полностью опустил затворы, и плотина смолкла. Вслед за схлынувшей водой среди водорослей, которыми порос желоб, заскакало, заскользило, заюзило множество всякой рыбы. Я убил голавля с сазаном, тяжелых и длинных, и заторопился к Лелесе. Охранник, державший конец сети под обрывом, посторонился, а обратно не пустил. То же он проделал и с Васей, добывшим пару сазанов и окуня-горбуна. Те, кто недавно стояли на яру, все спустились на лоток и собирали рыбу в мешки и корзины. Дно реки открывалось. В его типе и слизи потрескивали хвостами раки, мельтешила мелюзга.

Лелеся полез собирать раков. Он наполнял ими свои брюки, завязанные узлом в штанинах. Вася брел вдоль козырька водоската, намереваясь забраться на него; рядом торпедировали сеть сазаны.

Я сел на берег — занемела распоротая нога. Брезжил рассвет. Крест из прожекторных лучей начинал терять свое тугое световое натяжение. С того бока плотины, куда упирался край пруда, потягивало притуманенным утренником.

Собрались у костра уже при солнце. Все были счастливы, чумазы, говорливы. Никто не остался без добычи. У Сани Колыванова была удача на налимов, Переваловы взяли в омуте сома. Тимур Шумихин схватил в калужине чуть ли не метрового шереспера, которого со смаком называл жеребцом. Тимуру завидовали даже мы с Васей. Такой был притягательный шереспер: чеканная серебряная чешуя, желтые глаза, стальной с проголубью хвост. Мимо нас шли люди, тоже счастливые, чумазые, говорливые. Проносили рыбу в плетенках, ведрах, фуражках, подолах, на тальниковых рогатулях.

Опять раскатывался пышный гул водобоя. Ветер взвихривал верхушки ракит. Река ширилась, мутнела, замывая истоптанное дно и таща мертвую рыбу.

После купания мы кормились на пойме кисляткой и луком-слезуном. Плоские сочные перья лука и его цилиндрические ярко-белые луковицы не вызывали слез, но своей сладкой горечью подирали во рту.

Раньше, на лугу ли, на лесных ли полянах, я любовался лишь цветами, а траву  п р о п у с к а л, видел ее вскользь, сплошняком. Без солнечных лент, без росы, без колыханья для меня не было в ней красоты. И вдруг, когда я пополз на четвереньках, меня ошеломила красота травинки с зеленым, многоглавым усатым колосом. Лелеся, мечтавший стать врачом, изучал растения и собирал гербарий. Он сказал, что это «костер мягкий». Я тут нее обнаружил вокруг тьму разных злаков: крапчатых, узорных, пушистых, вееровидных, мохнатых, фиолетовых, синеньких, зеленых с оранжевым... Сказочно звучали для меня их имена: гребенник, вострец, мятлик, бескильница, свинорой, келерия, метлица. От удивления перед травами и от радости, что открыл их для себя, я испытал разочарование: как я был равнодушен и слеп, коль не замечал их!

От того, что внезапно мне открылось, я увидел себя не крошечным, бестолковым, несуразным, ничего не значащим среди взрослых, каким представлялся себе еще вчера, а человеком заметным, способным понять что-то очень важное и, должно быть, поступать серьезно, прекрасно, независимо.

Ребята разбрелись по лугу.

Я ощутил приток душевного освежения, глядя на однокашников: наверняка и в них есть то, что я постоянно  п р о п у с к а ю. Почему-то зачастую каждого из них я воспринимал либо бездумно, либо по отдельным свойствам: Вася добряк, Колдунов горлопан, Саня слабохарактерный, как покойный Александр Иванович, Лелеся мамсик, Тимур ловчила, Переваловы молодцы. Вот и все. С горьким разочарованием подумалось мне об этом. Но вскоре я почувствовал, как из этого разочарования возникла надежда, покамест смутная, но отрадная, — что мне долго будут внезапно открываться в людях новые черты и что я сумею понимать их, теперешних моих товарищей, иначе — сложней и правильней.

Чтобы рыба не протухла, мы натолкали ей в жабры крапивных листьев и завернули ее в лопухи. Лелеся хотел донести раков живыми, он сложил их в котомку, с тошной тщательностью заворачивая каждого в сырой мох.