Николай Воронов - Юность в Железнодольске

• Название: Юность в Железнодольске
• Автор: Николай Воронов
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1979

Творчество Николая Воронова кровно связано с Уралом, где прошли детство и юность писателя.

Роман «Юность в Железнодольске» — художественное исследование судеб нескольких поколений крестьянских семей, в голодные и яростные годы предвоенных пятилеток влившихся в ряды уральского пролетариата, самоотверженным трудом приближавших победу над фашизмом.

В повести «Лягушонок на асфальте» Николай Воронов рассказывает о новом поколении уральских металлургов, о тех, кто сегодня сменяет у домны и мартена ветеранов отечественной индустрии.

Глубокое знание тружеников Урала, любовь к истории и природе этого уникального края, острая постановка социальных и нравственных проблем сочетаются в этих произведениях с тонким психологическим письмом, со скульптурной лепкой самобытных характеров.

---

— Кто до «Красного Урала»? Приготовсь!

Я пробуждаюсь, но в таком состоянии ясности и свежести, словно не спал. Расталкиваю ребят, веду за собой через отсеки, задерживаю в тамбуре. Они еще не совсем очнулись, тычутся головами друг другу в плечи и дремлют. Поезд останавливается. С подножки противоположного конца вагона спрыгивают на гранитный перрон женщины, мальчишки, девчонки и сутулый старик в шубейке. Ключом, привезенным из прошлого побега, я открываю тамбурную дверь.

Поезд трогается. Лязг буферов, звон колес и ветер, вихрящийся над переходной площадкой. Откуда-то страх перед площадкой, перед движением поезда, перед ветром. Наступаю на сующийся в подошву стальной лист, перебегаю через площадку. В тамбуре нового вагона ни в ком из нас и в помине нет сонливости. Все как встрепанные. Храбрясь, лихо переглядываемся.

Входим в узкий коридор. Швыряет от стены к стене. За стеклянной дверью возникает странно-просторное помещение. В нем сумрак. Чуть светит сверху красная спиралька электрической лампочки. Я останавливаюсь, заметив облокотившегося о столик человека. Ребята настороженно сгруживаются за моей спиной. Он поворачивается к нам. Его голова блестит расплавленным свинцом. В черном окне горяче-яркое отражение его затылка.

— Проходите, проходите, — приглашает он.

— Мы на уборку урожая, — врет Тимур. — В соседнем вагоне жуткая теснотища.

— Проходите и присаживайтесь.

— Приглашаешь, а сам милиционеров вызовешь.

— С какой стати? Урожай нынче богатый. Добре, что едете помогать. Много хлеба в кучах лежит. Веяльщиков недостает, возчиков мало, с шоферами совсем плохо. Дождем пахнет. Зарядит — беда. И на корню еще много хлеба.

Он словно не замечает, что мы по-прежнему стоим. Наверно, понял, что решимость к нам придет. Потопчемся и сядем, Или, может, охватила душу отчаянная забота? А, вон оно что: собственными руками на Украине пришлось поджигать спелое жито.

Мы примостились на лавочке напротив него. Едва он заметил это, вернувшись от горького огня, который пожирал поле, подожженное им, то обрадованно предложил поужинать. Никак не приучится есть в одиночку. Как раз перед самым нашим появлением мечтал о том, чтобы гостей принесло. Мы не отказались. Тимур, которому неловко было сидеть с краю, перескочил к нему на скамейку и прищелкнул языком при виде трескучего свертка, положенного седым человеком на столик. Все в свертке было буфетное: печенка, караси, пирожки с повидлом. И хотя они пахли подсолнечным маслом, от которого я обычно воротил нос, теперь запах этого масла возбудил во мне ознобную ненасытность.

Он сходил в коридор и принес стаканы и чайник с кипятком. Иван добыл из вещевого мешка, сшитого из чертовой кожи, ветчины и яичек. И как мы ни были голодны, мы ели внятно, степенно, стараясь не чавкать, дабы приветливый дядя не подумал, что мы невыносливы и жадны.

Час был предутренний. Едва мы убрали со столика остатки пищи, нас повело в дрему. Мне почему-то стыдно было засыпать: все такой же печальный, неприкаянный, бессонный сидел седой человек. Но веки слипались, я приникал виском к раме и падал куда-то в стучащую пустоту. Тревога, будто бы я совершаю что-то бессовестное, выносила меня из пустоты, и я пробуждался, и меня потрясал скорбный наклон его лица (как над гробом), в ослеплял блеск волос, и я силился не смыкать глаз, а они жмурились и невольно закрывались, успокоенные теплым сиянием эмблемы молота и ключа, прикрепленной к его петлицам.

Какое-то из моих мгновенных пробуждений началось с незнакомой песни. Она возникла и держалась на высокой комариной ноте. Я подумал, что она выбилась из глубины сна: только во сне бывают такие тонкие, нежные, жалостливые, бездонные песни. Я слушал, боясь, что забуду слова, и тогда ребята не поверят, что я  у в и д е л  песню.

Свою жинку, свое дите
Я давно не бачу, —

запоминал я и напрягался до дрожи: вдруг да сон затворится. Но слова не иссякали. И я опять тревожно запоминал:

Як сгадаю про их долю,
Сам гирко заплачу.

Внезапно песня прекратилась. Я сделал усилие, чтоб вырвать ее из глубины, но лишь испытал беспомощность. Но тут взметнулась во мне надежда. Наверно, кто-то пел за сном? И я очнулся.

Он глядел в сторону стеклянной двери. Там стоял железнодорожник с фонарем в руке. Седой человек, должно быть, подал ему знак молчать, поэтому железнодорожник спрашивал, безмолвно двигая губами, не нужно ли чего. Человек отрицательно покачал ладонью, и тот ушел.

Я снова оборвался в пустоту, а он повел на комариной ноте те же слова:

Свою жинку, свое дите
Я давно не бачу.

(«А я давно маму не видел. Я очень ее люблю, а она меня еще сильней любит».)

Як сгадаю про их долю,
Сам гирко заплачу.

(«А я совсем разучился плакать с пятого класса. Я обругал грубыми словами пионервожатую. И когда я пришел домой, бабушка и мама схватили меня. Бабушка зажала мою голову в ногах, мама била веревкой из конского волоса. Я кричал и просил прощения. А они не пощадили... Ночью я проснулся. Мама лежала возле меня на полу и плакала. И я стал плакать. И с тех пор не плачу. Нет, вроде бы плакал. Но сейчас не вспомню, не вспомнится...»)

На рассвете поезд прибыл на конечную станцию. В помещение вокзала мы не смогли попасть. На полу зала, начиная от порога, лежали впокат транзитные пассажиры. В сквере, занимавшем центр площади, было чуть-чуть свободней. На узлах, чемоданах, мешках и прямо на земле валялись люди. Они разговаривали, храпели, ворочались, а те, кто мерз, корчились, покряхтывали. На звук тополиных листьев, шуршавших под ботинками, они опасливо поднимали головы и то молча, то ворча вновь укладывались на угретое место.

Хасан разглядел на тополе тучу воробьев, сообщил об этом Тимуру, и они вдвоем так их пугнули кепками, что воробьи, переполошившись, потревожили шумом крыльев и чириканьем грачей на вершинах и людей внизу. Из сквера мы дали стрекача. Не то чтобы побоялись, что нам попадет за баловство: ватагой мы посмеем схватиться с кем угодно и, наверняка, себя защитим, просто стало конфузно, что потревожили усталый народ.

По другую сторону сквера был привокзальный базар. У прилавков суетились торговки, раскладывая товар; дед на деревянной ноге уже продавал стаканом махорку и семечки. Между забором и коновязью высились среди возов любопытные верблюды; жующие морды вытянуты к базару, и ничто не ускользает от пристальных глаз.

Днем мы выведали у беспризорников, что редко какому безбилетнику или дезертиру удается проскочить через станцию Полетаево. Поезда там процеживаются военным патрулем и милицией. («Полетай — без билета вылетай».) Наш план добраться до Полетаево, где и сесть на московский поезд, отпадал: поймают, вернут в Железнодольск. Мы решили: сначала надо проскочить через Полетаево на Челябинск, потом через то же Полетаево метить на Москву. Иван Затонов смекнул, что дважды через такую уловистую станцию могут проскочить только счастливчики, и, полазив по карте, предложил проехать через Челябинск, если благополучно минуем Полетаево, на Свердловск. Соображение было, по замечанию Гурджака, стратегическое, почти что кутузовское: оно удлиняло путь к заветной цели, но зато обещало верную победу, и мы ретиво его одобрили, потому что вечером через станцию должен был проходить с короткой остановкой чкаловский поезд, следующий до Свердловска.

Мы заранее пробрались на перрон, тихо держались в тревожном человеческом массиве. К ожидаемому часу каленый, благоухающий мазутом мимо нас пропыхтел паровоз, бодро сдерживая нажим своего сильно раскатившегося состава.

По буферам и через площадку над сцеплениями мы проникли в спокойный тамбур: в вагон пускали через другой вход.

Поезд тронулся, оставляя обочь себя длинную, гневную, умоляющую толпу.

Скоро на разъезде он остановился. Минутой позже рядом с ним встал встречный поезд. С недоумением, похожим на ужас, я прочитал на его эмалированных табличках «Чкалов — Свердловск». Так какой же из поездов идет на Свердловск: наш или встречный? Если тот — самый раз перебраться. Никого, кроме нас, в тамбуре не было.

Встречный дернулся и пополз. В тамбур выглянула женщина, держа в руках плачущего ребенка.

Я кинулся к ней:

— Тетя, докуда поезд?

Она отпрянула, ничего не ответив, и крикнула за дверью:

— Понабьются везде! Мало вам головы колесами режет!

Встречный набирал скорость. Еще можно подцепиться, если сейчас узнать, что именно  о н  идет до Свердловска.

За дверью совершилось какое-то бурное перемещение. В тамбур вылетел парень. Не дав ему очухаться, Гурджак попытался узнать, на каком мы поезде. Оказалось, на поезде, идущем в Чкалов.