Льюис Кэрролл - Фантасмагория и другие стихотворения

• Название: Фантасмагория и другие стихотворения
• Автор: Льюис Кэрролл
• Издательство: Альфа-книга
• Жанр: Поэзия
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-9922-0672-2

---

Меланхолетта

Она весь день была бледна,
    Таила грусть во взоре,
Вздыхала к вечеру она,
    Своей печали вторя:
«Я завтра спеть тебе должна
    Элегию в миноре».

Сказать же, право, я не мог,
    Что рад был слышать это,
И я, свой горестный чертог
    Покинув до рассвета,
Блуждал, пока не вышел срок
    Печального обета.

Сестра-печаль! Мой скудный кров
    Ты скорбью наполняешь,
Я возносить хвалу готов,
    Когда ты засыпаешь,
Но, только сбросишь тяжесть снов,
    Ты вновь слезу роняешь.

Желая утолить хандру,
    (За слог прошу прощенья)
Я в Сэдлерс Веллс свою сестру
    Повел на представленье
В надежде, что она к утру
    Изменит настроенье.

Я пригласил троих повес:
    Они могли всегда вам
И меланхолию, и стресс
    Смирить веселым нравом.
Был Джонс игрив, был Браун резв,
    А Смит был самым бравым.

Служанка подала обед
    И так была любезна,
Как я учил ее… Но нет —
    Вновь слез отверзлась бездна.
Сам Джонс шутил с ней тет-а-тет,
    Все было бесполезно.

Игривый Джонс, игрив вдвойне,
    В весьма шутливом роде
Повел рассказ свой о цене
    На обувь и погоде.
Она в ответ одно: «Мне не
    Помочь в моей невзгоде».

Я торопил: «Венец стола!
    Попробуйте форели!»
«Венеция… мост Вздохов… мгла…
    Душа томится в теле…» —
Она, казалось мне, была
    Вся в Байроне и Шелли.

И нет нужды упоминать,
    Что нам на том обеде
Еду пришлось чередовать
    С рыданьем юной леди.
О! Как хотел я сыром стать
    Тем, что был мною съеден.

Не тратил Браун лишних слов:
    «Мадам! Вы предпочли бы
Охоте псовой рыбный лов?
    Охоту — ловле рыбы?
Ответьте честно мне, каков,
    Сударыня, ваш выбор?»

«Когда ты сам тоской убит,
    Тут явно не до лова, —
Трагический имея вид,
    Она сказала. — Что вы!
Из рыб мне близок только кит —
    Он слезы льет китовы».

«Король (как всем известно) Джон»
    В тот день давала труппа.
Я был подавлен и смущен,
    Услышав: «Это глупо».
Она слезу, исторгнув стон,
    Ронять пыталась скупо.

Старались мы в который раз
    Развлечь ее — вдоль зала
Печальным взглядом тусклых глаз
    Скользя, она сказала:
«За рядом ряд…» — и в тот же час
    Сестрица замолчала.

Перевод М. Матвеева

Послание ко Дню святого Валентина

[Другу, который выражал неудовольствие тем, что я был рад его видеть, но, как ему показалось, не очень огорчился бы, если бы он не пришел вовсе.]

Ужели радость нам видней,
Едва минует пара дней,
Тех, что являются за ней
    В тоске и скуке?
Не можем разве мы друзей
    Любить в разлуке?
Я разве должен быть готов
Под гнетом дружеских оков
От милых сердцу пустяков
    Отречься сразу
И ввергнуть в скорбь в конце концов
    Свой бедный разум?

Я разве должен быть угрюм,
Худеть, бледнеть от мрачных дум,
Печать dolorum omnium[1]
    Обозначая,
Пока вам не придет на ум
    Явиться к чаю?

И разве должен плакать тот,
Кто дружбу истинной сочтет,
Всю ночь страдая напролет,
    В полубессонном
Бреду приветствовать восход
    Тоскливым стоном?

Влюбленный, если милый взгляд
Не видит много дней подряд,
Рыдать не станет невпопад
    Как одержимый,
А сложит несколько баллад
    Своей любимой.

И если он их поскорей
Пошлет избраннице своей,
Письмо доставят без затей
    По истеченью
Тринадцати февральских дней
    По назначенью.

И где б вы в следующий раз
Меня — во вторник, через час,
В толпе ли, с глазу ли на глаз
    Ни повстречали,
Я верю, что увижу вас
    В большой печали.

Перевод М. Матвеева

Три голоса

Первый голос

Он пел соловушкой хорал,
Он с каждым счастье разделял,
А бриз морской волной играл

Он сел — подул наискосок
На лоб игривый ветерок,
И шляпу снял, и поволок,

Чтоб положить у самых ног
Чудесной девы — на песок,
А взгляд ее был хмур и строг.

И вот, за шляпой шаг свой двинув,
Прицелившись зонтом-махиной,
Она попала в середину.

И с мрачной хладностью чела,
Хоть шляпа мята вся была,
Нагнувшись, шляпу подняла.

А он от грез был лучезарен,
Затем сказал, что благодарен,
Но слог его был так кошмарен:

«Утратив блеск, кому он нужен
Сей ком, а денег стоил — ужас!
К тому ж я шел на званый ужин».

Она ж в ответ: «Ах, зван он в гости!
Что ж, вас дождутся ваши кости!
Блеснуть хотели шляпой? — Бросьте!»

Вздыхает он и чуть не плачет.
Она усмешку злую прячет,
А он как пламенем охвачен:

«Да что мне «блеск»? — и он поведал:
Я б досыта всего отведал:
Там чаем — чай, обед — обедом».

«Так в чем преграда? — Ну ж, не трусь.
Путь к знаньям дерзостен, боюсь,
Ведь люди — люди, гусь лишь гусь».

Он простонал взамен речей,
И мысль уйти, да поскорей,
Сменилась: «Что б ответить ей?!»

«На ужин! — и хохочет зло, —
Чтоб улыбаться за столом,
Упившись пенистым вином!»

«Скажите, есть ли униженье
Для благородного творенья
Найти и в супе утешенье?»

«Вам пирожка иль что послаще?
Манеры ваши столь изящны
И так — без снеди преходящей!»

«Но благородство человека
Не в том, что он в теченье века
Не съел ни ростбифа, ни хека!»

Ее глаза сверкнули строго:
«Лишь подлый люд, а вас тут много,
Шутить способен так убого!

Коптите небо для утех
И землю топчите — вот смех —
Они не ваши, а для всех!

Мы делим их, хоть поневоле,
С народом диким, что на воле
На обезьян похожи боле».

«Теории плодят сомненья,
А ближний, я не исключенье,
Нам дан не ради осужденья».

Она разгневана, как волк,
А он шел в тьму наискосок
И тростью исследил песок.

Валькирией, средь страсти, бреда,
Она сражалась до победы,
Чтоб слово вымолвить последней.

Мечтая, словно ни о чем:
Сказала, созерцая шторм,
«Мы дарим больше, чем даем».

Ни «да», ни «нет» в ответ, но светел
Он стал, сказав: «Наш дар — лишь ветер», —
Он сам не знал, что он ответил.

«И есть тогда, — сказала так, —
Сердца, что могут биться в такт.
Что гонит вдаль их? Мир? Сквозняк?»

«Не мир, но Мысль, — он ей в ответ, —
Безбрежней моря в мире нет,
Ведь Знаний тьма — ведь Знанье свет».

Ее ответ упал сурово
На его голову свинцовым,
Огромным слитком полпудовым:

«Величье с Благом свет льют вечный
Но легкомыслен, опрометчив,
Кто каламбурит век беспечно.

А кто, куря, читает «Таймс»,
А в Рождество идет на фарс,
Преступным кажется для нас!»

«Ах, это правило подчас, —
Стеня, зардевшись и стыдясь,
Сказал, — сложней, чем преферанс».

Она спросила: «Отчего же?»
Свет мягкий ощутив на коже,
Воскликнул он: «Не знаю, боже!»

Волною золотой пшеницы
К монахам в окна свет стучится,
Природный цвет дав рдевшим лицам.

Взгрустнув, что он краснел, ославясь,
Сказала горько: «Нам на радость,
Величье побеждает слабость».

«Ах, истина, ты хуже бремени, —
Сказал, — ты так несвоевременна,
Не лезешь в лоб, тяжка для темени».

И покрасневши в первый раз
Сказала хладно, напоказ:
«Она тяжка, но не для вас».

Она опять взглянула строго.
И он взмолился: «Ради бога!»
Она смягчилась хоть немного:

«Ведь эта мысль, — хоть вы с трудом
С ней миритесь, — ваш мозг умом
Вдруг осветила, скрывшись в нем.

Лишь тот, кто плакал, тосковал,
Вместить способен идеал,
Что высшим Знаньем осиян.

Как цепь, что все соединяет,
Как колесо, что поднимает,
Нас Мысль Познаньем озаряет».

На этом он расстался с ней.
Никто из них не шел быстрей.
А он казался все мрачней.

Второй голос