Андрей Семенов - Секретная битва

• Название: Секретная битва
• Автор: Андрей Семенов
• Издательство: Издательство «Крылов»
• Жанр: О войне
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-9717-0682-3

На невидимом фронте бои не затихают даже в мирные годы. Что говорить о страшном 1942-ом, когда полыхает огонь Мировой войны!

Советский разведчик Николай Осипов, благополучно осевший в Стокгольме, передает денную информацию в Москву. Его противник оберст-лейтенант фон Гетц невольно становится сотрудником в деликатном процессе переговоров по сепаратному мирному соглашению между СССР и Рейхом. Высокие стороны должны подкрепить свои слова делом, чтобы у резидентов не возникло подозрений в нечистой игре. Державы легко идут на размен. Сталин распускает Коминтерн, Гитлер освобождает из Освенцима обреченных на уничтожение евреев. Но война и интриги разведслужб вносят в деятельность миротворцев свои коррективы. Секретные переговоры оказываются на грани провала, а их участники — под угрозой ликвидации. Тем временем Сталин одобряет «Оперативный план обороны Курского выступа». Грядет решающая битва.

---

Ежедневно ему приносили пачку свежих газет, даже на тех языках, которых он не понимал, — французском, испанском, итальянском и португальском. Это было хорошо. Штейн всегда очень внимательно все прочитывал. Разумеется, только на тех языках, которые понимал. Это позволяло ему не отставать от хода событий. Сейчас он как раз закончил просмотр вчерашних вечерних и сегодняшних утренних газет. В мире происходили удивительные события.

Штейн еще раз посмотрел на портрет фон Гетца, помещенный в немецкой газете в траурной рамке, и отложил прессу.

«Похож», — мысленно сравнил он портрет с живым оберст-лейтенантом.

С портрета смотрел смеющийся летчик в парадной форме без фуражки. Из-под воротника рубашки на трехцветной ленте свисал Рыцарский Железный Крест. Фотографировали, очевидно, в день награждения.

«Очень похож, — еще раз оценил Штейн фотографию. — А чего ему, собственно, было не смеяться? Рыцарским Крестом наградили, с Восточного фронта отозвали. От смерти в бою или от шального осколка он был избавлен. Что ж ему было не радоваться? Кто же мог знать, что все так обернется? Какая гадалка еще неделю назад решилась бы нагадать немецкому военному атташе внезапную и лютую смерть от неизвестно чьей торпеды недалеко от берега? Когда мы с ним виделись в последний раз? В конце апреля, кажется? Каких-то полтора месяца назад. Кто же мог предугадать, что оберст-лейтенанту внезапно и скоропостижно понадобится совершить морской круиз?»

Еще Штейн вспомнил, что ни разу не видел фон Гетца улыбавшимся. Если бы не эта посмертная фотография, то ему трудно было бы представить себе оберст-лейтенанта не официально-сдержанным, а сердечным и открытым человеком.

«Интересно, а что он был за человек? Что любил? Чем восхищался? Кто был ему дорог? Вероятно, он был кому-то хорошим и надежным другом. Вот именно из таких, сдержанных и немногословных, и получаются самые близкие друзья на долгие годы. Теперь я уже никогда не узнаю, каким он парнем был», — Штейн сам удивился тому, что думал о немецком офицере с грустью.

По своей укоренившейся привычке, давно уже ставшей потребностью, он принялся анализировать ситуацию. Собственно, анализировать тут было нечего. Информации к размышлению хватало с избытком, и выводы напрашивались сами собой. Достаточно было сопоставить даты событий.

1. 26 мая — Подписание Черчиллем и Сталиным договора о союзе против Германии.

2. 30 мая — Телеграмма Головина о прекращении миссии в Стокгольме и отзыве Штейна и Саранцева (для вывода из игры?).

3. 31 мая — Арест фон Гетца.

4. 31 мая — (предположительно, с максимальной вероятностью) Похищение Валленштейна в немецком посольстве.

5. 1 июня — Гибель парома «Лапландия» со всеми пассажирами и экипажем в результате авианалета торпедоносцев без опознавательных знаков.

6. 2 июня — Публикация о гибели «Лапландии» в газете Aftonbladeb.

7. 4 июня — Соболезнования германского военного и военно-воздушного командования по поводу гибели оберет-лейтенанта фон Гетца.

Для Штейна было очевидно, что все эти события между собой связаны. Они вытекали одно из другого. Все четверо — сам Штейн, фон Гетц, Коля и Валленштейн — стали не нужны своему командованию, выполняя приказ которого они и собрались все вместе в Стокгольме для обсуждения вопросов глобальной важности. Именно они вчетвером могли реально повлиять на дальнейший ход всей войны. Они стали не нужны, потому что после подписания Черчиллем и Сталиным договора в их миссии отпал всякий смысл. Они остались при пиковом интересе, никчемными свидетелями закулисной политики своих правительств.

Никчемными и бесполезными.

И не просто бесполезными, а смертельно опасными для тех своих командиров, которые послали их в Стокгольм и отдали приказ о подготовке переговоров о заключении сепаратного мира между СССР и Германией.

«А евреи, отпущенные из Освенцима, и роспуск Коминтерна — это, в сущности, детские игрушки, — размышлял Штейн. — Наверняка за строчками официального текста договора стояло нечто такое, что оба — Черчилль и Сталин, смертельно ненавидящие друг друга, — не раздумывая поставили свои подписи рядом, как жених с невестой в ЗАГСе.

Черчилль и Сталин поделили мир!

Всю политическую карту.

Какой к черту Коминтерн?! Какие к дьяволу евреи? Кому они интересны, когда игра шла по таким крупным ставкам?

Только игра-то велась, а нас четверых не то что за стол не пригласили и карт не сдали. Даже в замочную скважину не дали посмотреть на эту игру. Самих заиграли на этом кону, как блатные заигрывают фраеров. Шулер передернул колоду, сдали карты — и нет фраера».

Штейн вспомнил лихие двадцатые, «угар нэпа» и свое беспризорное детство: рваный картуз, засаленный клифт и замусоленную колоду карт в камере детприемника.

Председателем Комиссии по борьбе с беспризорностью Совнарком назначил товарища Дзержинского Феликса Эдмундовича, и тот повел борьбу с этим социальным пороком бесхитростными чекистскими методами — «хватать и не пущать». Вот беспризорников и хватали пачками, толпами препровождали в детприемники, откуда их уже распределяли — о, словесный блуд советской власти! — по трудовым колониям.

Это только такая красивая вывеска: «тру-до-ва-я ко-ло-ни-я».

На самом деле такая же тюрьма, только для детей. Такой же тюремный режим, такой же карцер для нарушителей, тот же подневольный труд и та же норма выработки, за невыполнение которой били нещадно и лишали пайки. Только надзиратели назывались культурно — «воспитатели».

В тот день, когда их шайку отловили чекисты облавой и поместили в детприемник, в камере не нашлось свободных мест на нарах. В просторное помещение натолкали несколько сотен беспризорников, как килек в банку, и даже на полу негде было прилечь. Можно было только стоять. Маленький Олежка Штейн, свято чтивший блатной кодекс чести, по которому арестант для хорошей жизни в тюрьме должен был иметь при себе только ложку и колоду карт, тогда же и предложил своим таким же малолетним соседям сыграть на свободное место на нарах. Он достал из кармана свою колоду, «собрал» ее, ловко стасовав привычными пальцами, и так удачно сдал, что нужные карты попали к Паше Рукомойникову. Паша был на год старше Штейна и заметно крепче, поэтому сообразительный Олежка рассудил здраво, что для Паши легче всего будет освободить место на нарах, если он вдруг случайно проиграет. Паша и проиграл, раз должен был проиграть. Его место на нарах досталось другому пацану. Разумеется, случайно, и никому бы и в голову не пришло упрекнуть Штейна в мухлеже. Не пойман — не вор. А Олежку до сих пор еще никто не умел поймать за руку, когда он «собирал» колоду перед сдачей карт.

Срок для Паши оговорили — до утра.

Среди ночи он растолкал спящего стоя Олежку:

— Пойдем, места освободились.

В самом деле, на нарах освободилось сразу два места. Для Олежки и для Паши.

Два прежних владельца были бездыханными сброшены на загаженный пол, удавленные Пашиными крепкими руками на шнурках своих же нательных крестиков.

В ту ночь, укладываясь на свободное место рядом с Пашей и распрямляя ноги, гудевшие от долгого стояния, Штейн сделал для себя вывод на всю жизнь: если тебе нужно место — займи его сам. Или пусть тебе его проиграют.

В этой жизни жалеть некого.

«Ах, Паша, Паша! Дружок ты мой закадычный! — подумал Штейн о друге своего беспризорного детства, с которым вместе прошел и детприемник, и колонию. Да и первые шаги во взрослую жизнь они сделали почти одновременно и почти по одной дорожке. — Знал бы ты, в какую передрягу я попал!»

Штейн поставил на свое место Пашу Рукомойникова и представил, как бы он поступил в его положении. Прикинув в уме так и эдак, он решил, что пусть все остается на своих местах. Паша на свое месте, он, Штейн, — на своем. Паша с детства привык помогать голове руками и был решителен до дерзости в своих действиях. Он бы, пожалуй, одной пилкой для маникюра перерезал половину немецкого посольства, но добрался бы до фон Гетца и Валленштейна, вытащил бы их оттуда. А тут тоньше надо работать.

Деликатнее.

Штейн вернулся к своим размышлениям.

«Но раз есть начальники, для которых мы стали опасными свидетелями, то, значит, должны быть и другие начальники, для которых мы — свидетели нужные и желанные. Которые ищут нас и в нас нуждаются. Которые будут нас охранять и прятать. Волосу не дадут с головы упасть. Укроют от посторонних глаз и укутают от самого легкого сквозняка.

До тех пор, пока в нас не отпадет надобность и мы снова не станем бесполезными и ненужными».

Штейн подвел промежуточный итог спокойно, как бухгалтер подбивает баланс. Да, идет на них охота. Ну и что? Сам Штейн спрятался в американском посольстве, считай, на территории Северо-Американских Соединенных Штатов. Достать его здесь не смогут, если, конечно, не предположить невероятное. Например, на крышу посольства сбросят десант.