Пьер Буль - Загадочный святой. Просчет финансиста. Сердце и галактика

• Название: Загадочный святой. Просчет финансиста. Сердце и галактика
• Автор: Пьер Буль
• Издательство: Симферопольская городская типография
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 2007
• ISBN: 978-966-2913-26-2

Книга, принадлежащая перу известного французского писателя Пьера Буля, включает в себя несколько остросюжетных новелл.

«Загадочный святой» — динамичная фантасмагорическая притча о страшных, катастрофических событиях, связанных с нашествием черной чумы, опустошившей Европу в XIV веке, которая сразила даже несчастных прокаженных лепрозория Больной горы.

«Просчет финансиста» («Интерференция») — детективная история с любовной интригой.

«Сердце и галактика» — научная фантастика о загадочных сигналах из космоса, которые пытаются расшифровать известные ученые, заброшенные с экспедицией на обратную сторону Луны. В этой новелле автор удачно использовал приемы математической логики, причем сделал это в такой доступной форме, что читатель, далекий от точных наук, легко и с удовольствием откроет для себя этот аспект науки — загадку двоичных знаков.

---

Вдруг порыв ветра принес волну совсем уж немыслимого зловония. Приор побледнел, вскочил и задвинул окошко доской, заменявшей ставень. Потом устыдился своего порыва и подавленно прошептал:

— Бедные, несчастные люди…

— Проказа убивает медленно… — ответил врач своей любимой сентенцией. — Но огорчаться не стоит: у этого зла есть и положительные стороны.

— Скажете тоже! Что положительного может быть у проказы? — бормотнул Томас д'Орфей, раздраженно дернув своими огромными львиными губами.

— Согласитесь, лепра — чудесное пугало для военных, а война, как вам ведомо, зло куда большее, и она, похоже, всерьез грозит нашему королевству. Но наша славная лепра удержит англичан на почтительном расстоянии от Больной Горы. Никакие враги королевства, равно как его подданные, нипочем не осмелятся противостоять лепрозорию. Это ли несчастье? Я имею в виду тех рыцарей, которые грабят на своем пути все города и деревни под предлогом защиты угнетенных христиан. Вот и выходит, что Больная Гора — оплот мира и спокойствия, поскольку Господь любое зло обращает во благо.

— Ладно, соглашусь, но только по дружбе, нечестивец, — ответил Томас д'Орфей, слегка улыбнувшись.

— Я совсем не уверен, что покинул бы эту тихую обитель, даже если бы мне вдруг представилась возможность вновь окунуться в мирскую жизнь, стать одной из жертв всеобщего безумия…

Приор поразмыслил над этими словами и восхитился про себя могуществом философии. Тут снаружи донеслись возбужденные голоса. Он прислушался, потом открыл окно, но так и не смог разобрать ни слова: у большинства прокаженных, населявших гору на этой высоте и выше, лепрой были поражены и голосовые связки, отчего речь их более походила на хриплое рычание каких-то хищников. Люди, непривычные к общению с ними, не понимали почти ничего, но Жан Майар, довольно регулярно навещавший здешних бедняг и усвоивший этот своеобразный диалект, перевел невнятицу в слова обычного языка. Догадка приора подтвердилась: странник был где-то неподалеку.

Врач попросил брата Роза погасить свечи, после чего друзья устроились у окна, достаточно широкого, чтобы высунуть в него две огромные уродливые головы.

С появлением странника поселок огласился рычаньем и хрюканьем прокаженных. Они выстроились в ряд, и от этого зрелища, напоминавшего какой-то адский балаган, и у врача, и у приора стыла в жилах кровь.

Вдруг эта сцена оживилась мерцанием огоньков. Поначалу они были едва заметны, но с каждой минутой их становилось все больше и больше, и в конце концов весь подлесок осветился странным, каким-то волшебным светом.

По тропе, приближаясь к поляне, шла процессия, похожая на карнавальную.

Во главе шествия детишки несли факелы, горящие красным огнем. Когда же врач и приор, люди много повидавшие, увидели толпу, идущую следом за детьми, они буквально остолбенели, а брат Роз, глядевший одним глазом сквозь щель в стене лачуги, придушенно вскрикнул. Напугал их не столько вид множества прокаженных, донельзя обезображенных болезнью, сколько монстр, маячивший посреди процессии: огромное, о трех головах и на шести переплетающихся ногах воплощение запредельного ужаса.

«Трехзевый Цербер, хищный и громадный, Собачьим лаем лает на народ, Который вязнет в этой цепи смрадной»[6], — пролепетал Жан Майар, вытирая со лба холодный пот. В тот миг ему показалось, что это дьявольское создание и есть страж адских врат.

Друзьям вдруг почудилось, что они очутились в преисподней, среди сборища отборной нечисти, и это помешало им рассмотреть детали страшной картины.

Когда же оцепенение прошло, врач и приор заметили, что чудище состоит из вполне знакомых форм.

Взгляд приора, все еще блуждающий, остановился наконец на этих головах. У левой вместо губ были лишь искромсанные лоскутки кожи, а нос заменяла черная дыра, зияющая посреди лица и наводящая на мысли о некой бездне, обреченной вовек не видеть света. На правой вся — без малейшего исключения — плоть была трухлявой: язва на язве и гнойник на гнойнике; глаза, губы, нос и уши терялись среди мерзких наростов, а неровный свет факелов делал харю еще отвратительнее.

Средняя голова чудовища поникла и моталась со стороны на сторону. Это показалось приору странным, и одновременно он подумал, что эта голова куда гнуснее прочих, но научилась скрывать свою сущность. Тут же приор уловил едва заметное напряжение мышц шеи, означавшее, что монстр намерен явить и третье свое лицо, и сердце его чуть не остановилось. Когда же голова поднялась, смятение священника сменилось замешательством и смущением — он узнал странника.

Его поддерживали, почти несли два прокаженных из тех, кто до сих пор жили вдали от всех и почти никогда не покидали свои лачуги. Но сейчас и они вошли в свиту незнакомца, а он прижимался к ним так крепко, что три фигуры сливались в одну, очертаниями напоминающую трехглавого адского монстра.

Морок развеялся, но жуткий страх, обуявший приора, так и не прошел. Более того, его начала колотить дрожь омерзения, будто не странник, а он сам шел в обнимку с этими двумя почти уже нелюдями.

— Этот человек свят! — воскликнул Томас д'Орфей так громко, словно криком хотел убедить себя самого. — Только святой способен на такие деяния!

4

— Святой… — задумчиво покивал Жан Майар. — Но мне кажется, что святость подразумевает покой и умиротворение души, а этот человек явно не в себе. Бьюсь об заклад, сейчас он снова примется обнимать и целовать всех и каждого.

Сейчас же толпа прокаженных разомкнулась, выпустив странника из безумного своего вертепа, и он на несколько мгновений остался один, явно пребывая в некоем лихорадочном забытье. Потом толпа вновь сбилась вокруг него, и он быстро овладел собой и вновь жадно бросился обнимать всех по очереди, предаваясь этому восторженно, страстно, но в то же время и с некоторой монотонностью, будто хотел побыстрее завершить прискучивший труд. С распахнутыми объятиями странник подходил к прокаженному, истово прижимал его к себе, впивался губами в омерзительную плоть, отстранялся, переходил к следующему.

— Возможно, я ошибался, когда заподозрил в нем дурные намерения, — вполголоса, словно разговаривая сам с собой, пробормотал врач. — Но вот ведь что странно: святоша этот с одинаковым усердием милуется со всеми прокаженными — и с мужчинами, и с женщинами, и с детьми, словно не замечает ни пола, ни возраста. Так кто же он? Просто душевнобольной? Или святой безумец? Что ж, бывают и такие. Со вчерашнего дня он облобызал более пятисот рож одна другой гаже, но не пресытился этим… Мой приор, мне приходит в голову лишь одно-единственное разумное объяснение…

— «Разумное объяснение»?! — возмущенно перебил приор.

— Он грешник! — продолжал Жан Майар. — Кающийся грешник, мятущийся и мучимый совестью. Он хочет спасти свою душу, чтобы она попала в рай, вот и пожаловал туда, где всякое деяние — во благо. Но чтобы вдохновиться на такое самопожертвование, надо иметь вескую причину. Возможно, на его совести лежит некое преступление, причем не из простых.

— Безбожник! Да можно ли искать причину для Божьей благодати, нам явленной? Человек этот, свят, понятно вам?!

— Такая уж у меня профессия — искать причину всего непонятного, — пожал плечами врач. — Да я и раньше любил поразмышлять над тем, что движет людьми, в том числе и святыми, — он бросил пристальный взгляд на поляну и заговорил уже совершенно серьезно: — По правде сказать, сейчас я в недоумении. Я так понимаю, что подвижничеству должно быть свойственно некое величие. Почему же Всевышний не наделил избранника своего хотя бы более благообразным лицом? Вы заметили, какой у него крючковатый нос, какое бледное лицо, как выделяются скулы и какие тонкие губы? А этот аромат мирра и ладана, который одурманивает всех, кого он целует. Не затем ли он, чтобы заглушить запах серы?

— Да ты сам дьявол! — прошипел в ответ приор. — Сам не веришь во Всевышнего и нам хочешь внушить…

— Бросьте, мой приор… Дьявол — не более чем выдумка священников, но она хоть вдохновила божественного Данте на прекрасные стихи… А ну-ка гляньте на вашего Святого!

Странник стоял посреди поляны, плотно окруженный толпой.

Приор подошел к окну и взглянул на странника, освещенного факелами. Тот как раз нагнулся над младенцем, которого протянула к нему одна из прокаженных.

Не слова ли Жана Майара посеяли в душе приора тревогу? Или от треволнений последних суток ему стали мерещиться всякие страхи? А может, это мерцающий свет факелов так преображал все вокруг? Как бы то ни было, приора потрясла жуткая гримаса на лице Святого — в то мгновение оно показалось священнику коварным и злобным. Это впечатление усилило и поведение младенца: при виде старца он истошно заверещал, начал судорожно биться в руках матери — та едва его удержала. Но те несколько мгновений, что странник стоял, склонившись над ребенком, с лицом, искаженным злобной миной, приору померещилось, будто он стал свидетелем жертвоприношения какому-то языческому божку-людоеду.