Эрнест Лависс - Том 6. Революции и национальные войны. 1848-1870. Часть аторая

• Название: Том 6. Революции и национальные войны. 1848-1870. Часть аторая
• Автор: Эрнест Лависс
• Издательство: ОГИЗ
• Жанр: История
• Год: 1938

---

Эта же эпоха породила еще по крайней мере двух писателей, не столь великих, но обладавших высоко развитой техникой, умевших построить комедию с утонченной ловкостью, заинтересовать или развлечь зрителя, и бывших замечательными мастерами в области этого самого трудного из всех видов искусства. Викторией Сарду в начале империи со страстью изучал Мольера, Бомарше и Скриба; уверяют, что он проделывал следующие упражнения: прочитав первый акт какой-нибудь пьесы Скриба, он закрывал книгу и старался представить себе дальнейший ход интриги и развязку, причем бывал совершенно счастлив (и это с ним случалось нередко), если придуманная пьеса более или менее точно совпадала с произведением Скриба. Впрочем, — а в таком деле это все, — он сам был талантлив. Драматическая комбинация непроизвольно слагалась в его мозгу.

Его первые пьесы — Черный жемчуг, Бабочка являются чудом остроумия и технической ловкости и в этом смысле стоят даже выше его позднейших произведений. К этому искусству, которому он не разучился до конца своих дней, присоединилась впоследствии довольно поверхностная наблюдательность, схватывавшая налету случайные промахи, эфемерные смешные черты, изменчивые моды и причуды. Этой способности он обязан успехом своих комедий: Наши ближние, Семейство Бенуатон, Серафина, Даниэль Рота, Рабагас.

Наконец, будучи по существу водевилистом, он при желании мог сочинить и недурную мелодраму. Ненависть и Родина — патетические и красноречивые драмы, тогда как Мадам Сан-Жен с одной стороны и Теодора с другой — представляют собой очень искусное и любопытное воскрешение прошлого, сопровождаемое интересной интригой. Среди этого разнообразного репертуара, свидетельствующего о невероятной плодовитости и гибкости таланта, пьеска Разведемся в трех коротких актах, наряду с достоинствами, обычно присущими нашему автору, обнаруживает поразительную тонкость психологического анализа самого высшего разбора и заслуживает восхищения не только рядового зрителя, но и знатоков. Сарду, подобно Скрибу, рядом с которым его поставит потомство (ибо потомство возвратит Скрибу незаслуженно отнятую славу), даже в преклонном возрасте сохранил — случай необычайно редкий в театре — всю живость своего таланта, приобретая вместе с тем, быть может, несколько больше уверенности. В то время, когда пишутся эти строки[228], он еще создает превосходные произведения, и ничто не возвещает близкого конца его поприща. Это человек с самым необычайным театральным темпераментом из всех когда-либо существовавших.

Лабиш был одарен воображением и веселостью; его комическая фантазия совершенно неистощима в изобретении различных инцидентов, вполне естественных сюрпризов, неожиданных, но вместе с тем логических положений, занимательных интриг, развивающихся как бы самопроизвольно и смешных до буффонады при полном сохранении правдоподобия. Его веселость откровенна, непосредственна, отнюдь не наиграна, никогда не грешит искусственностью; он сам забавляется ею, забавляя других; она никогда не бывает злобной, ни даже горькой. Кажется, что автор просто благодарен людям за то, что они так комичны. Насмешка у него теряет характер зложелательства, ей обычно присущий даже в ее наиболее ослабленном виде; она кажется лишь несколько пикантной формой благосклонности. Эта радость, сотканная из веселой доброты и разлитая во всем легком творчестве Лабиша, таит под собой подлинную правдивость, если и не подлинную глубину наблюдения. «Ему нехватает, — сказал о нем Ожье, — только небольшой дозы горечи, чтобы прослыть глубокомысленным». Это совершенно справедливо. У Лабиша имелись все данные, чтобы сделаться грозным цензором наших слабостей и пороков. Но он предпочел считать их забавными и показывать в забавном свете. Он оставил целый репертуар, проникнутый жизнерадостным настроением, здоровый и освежающий; ряд комедий, которые действительно комичны, — вещь редкая не только в его время, — ряд маленьких шедевров, исполненных веселой живости движения и остроумия. Не скоро ему отыщется преемник!

Романисты. Романисты Второй империи замечательны, а один из них воистину велик: это Гюстав Флобер. Подобно Бальзаку, Флобер соединял в своем лице романтика и реалиста. Реалист стоял выше, но сам писатель ценил в себе его меньше, как это часто бывает. Он писал Госпожу Бовари со скукой, а Искушение св. Антония с энтузиазмом. Романтик, непосредственный ученик Шатобриана, он прежде всего любил красивую прозу, плавную, размеренную, звучную и блестящую. Флобер знал в ней толк и создал страницы описаний, несравненных по своей широте, красочности и изяществу. Кроме того он любил воскрешать исчезнувшие эпохи и с наслаждением воспроизводил картины варварской Африки времени Сципионов (Саламбо)[229], средневековье (Легенда о св. Юлиане Милостивом), иудейский мир времен Иисуса (Иродиада) и т. д. Реалист обладал замечательно ьерным глазом для разглядывания людей и вещей, особенно вещей убогих и людей маленьких. Он воспроизводил не только смешные стороны, но самую природную суть мужчин и женщин, населяющих небольшие городки, умел проникаться их чувствами, понимать отдаленные причины их действий, последовательное развитие их страстей. Или же он с удивительной верностью схватывал дух эпохи, не слишком удаленной от нашей (Воспитание чувства), воссоздавал всю совокупность предрассудков, тенденций и маний целого поколения, показывая людей, управляемых этими силами, страдающих от них, потрясаемых ими или же прозябающих и почти отупевших под их мягким, но непобедимым влиянием, остающихся пассивными даже в минуты наивысшего внешнего возбуждения. И он описывал все это с гораздо более мелочной правдивостью, с гораздо большей близостью к изображаемым предметам, чем Бальзак, без неожиданных вмешательств преувеличивающего и искажающего воображения, без насильственно вводимых черт, без внезапных уклонов в область фантастики или хотя бы простого преувеличения.

Одаренный этими чудесными свойствами, он создал Госпожу Бовари — литературный шедевр, который по своим тенденциям является почти что добрым делом, ибо он изобразил то, что Ожье лишь наметил в Габриэли и Бедных львицах, — женщину с хорошими задатками и не глупую, но испорченную сентиментальным воспитанием, романтическим и несерьезным чтением, пристрастием к роскоши, слепым преклонением перед великосветским образом жизни, впадающую поэтому в наихудшие заблуждения и недостойную даже жалости, потому что она все время остается смешной. Такова мораль книги. Роман Воспитание чувства, более богатый мыслями, а также разнообразными житейскими типами, стбял бы выше, если бы не был так скучен. Плохо построенный, тягучий, изобилующий ненужными длиннотами, он читается с трудом. Его надо одолеть один раз и затем, отметив места, являющиеся шедеврами наблюдательности и вдумчивости, постоянно возвращаться к ним. Этот человек деятельной мысли, но с трудом писавший, терзаемый желанием не оставить после себя ни одной строчки, которая не была бы верхом точности, ясности и чистоты языка, создал очень мало. Тем не менее все выпущенное им в свет заслуживает глубокого интереса. Он оказал величайшее влияние на реалистическое движение в литературе, начавшееся, впрочем, до него; он ускорил это движение и сообщил ему окончательное направление.

От Флобера довольно далек во всех отношениях Октав Фейлье — очень утонченный, очень благовоспитанный, хорошо знавший светских мужчин и женщин, восхищавшийся ими, пожалуй, немного больше, чем следовало, и слишком любивший им угождать, что не мешало ему изображать их настолько точно, насколько это позволяла отнюдь не заурядная наблюдательность, — впрочем, идеализируя их постоянно, даже тогда, когда приходилось рассказывать об их ошибках. Слогом очень чистым, слегка преувеличенно элегантным, немного кокетливым, если не манерным, он писал красивые истории о молодом человеке, бедном и гордом, и о молодой девушке, гордой и богатой; о глубоко верующей молодой девушке, которая порывает с возлюбленным потому, что у него совсем нет религиозного чувства; о светском человеке, очень порядочном и гордом, дворянине до мозга костей, но с сердцем сухим и жестким, который поэтому распространяет вокруг себя только горе и, в конце концов, сам страдает и гибнет от посеянных им вокруг себя несчастий.

Эти романтические повести в одном отношении были правдивы. Они изображали душевную настроенность некоторой части французского общества около 1860 года. Этот совсем особый мирок, очень замкнутый, еще колебавшийся тогда между откровенным эгоизмом и новейшим сенсуализмом с одной стороны и некоторой склонностью к традиционному и наследственному сентиментализму, религиозному духу и рыцарскому благородству с другой, — узнавал себя (в сильно приукрашенном виде, что ему нравилось) в этих картинах и выказывал к ним интерес, бывший несколько сродни тому удовольствию, которое мы ощущаем, увидев, что нас разгадал человек очень вежливый и скромный. Широкая публика, в свою очередь, не переставала интересоваться этими стилизованными откровениями из жизни высшего света, перед которым она всегда полусознательно преклоняется, лишь злословием утешаясь в том, что сама не принадлежит к нему. Фейлье имел большой и заслуженный успех. Он писал также и для театра, иногда переделывая свои романы в довольно складные пьесы, иногда работая непосредственно для сцены (Далила). Драматические опыты Фейлье, сплошь проникнутые романтизмом, именно потому и нравились, что, как мы уже говорили, убежденные реалисты, владевшие сценой (Дюма и Ожье), а также — по несколько другим основаниям — Сарду, и тем более водевилисты вроде Лабиша, который совершенно пренебрегает женскими ролями, отводили очень мало места сердечным чувствам в своем репертуаре. Но если «люди стыдятся плакать в театре», как говорит Лабрюйер, то все же они очень любят, чтобы им хотелось плакать, и вот, если не считать народных мелодрам, то одни лишь пьесы Фейлье удовлетворяли этому вполне законному желанию. Это был чело-век талантливый и умный, с очень небольшим воображением, одаренный известной силой пафоса, наблюдавший жизнь в весьма ограниченном кругу, но наблюдавший верно. С большим искусством он использовал до конца все свои способности, и этого оказалось достаточно, чтобы создать ему очень почетный и достойный зависти успех.