Иван Наживин - Распутин

• Название: Распутин
• Автор: Иван Наживин
• Издательство: Издательство: Росич
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-86973-127-5

Впервые в России печатается роман русского писателя-эмигранта Ивана Федоровича Наживина (1874–1940), который после публикации в Берлине в 1923 году и перевода на английский, немецкий и чешский языки был необычайно популярен в Европе и Америке и заслужил высокую оценку таких известных писателей, как Томас Манн и Сельма Лагерлеф.

Роман об одной из самых загадочных личностей начала XX в. — Григории Распутине.

---

— Пожалуйста… Говорите…

— Я хотела бы исповедоваться у вас… но отдельно… совсем отдельно…

— То есть я не понимаю… Как отдельно?

— Не в общей очереди… Мне нужно сказать вам так много… — тихо проговорила она. — И мне так… страшно, что меня услышат…

Отец Феодор подумал. Он чувствовал себя очень усталым, но поборол свою слабость.

— Вы можете исповедоваться сейчас, если хотите… — сказал он. — Все исповедники уже ушли…

— Мне стыдно так утруждать вас. Вы, вероятно, очень устали…

— В таком деле усталость не должна идти в счет… Мать Анна, подожди запирать храм… — обратился он к черной монахине, которая гремела в темноте железными ключами. — У меня есть еще одни исповедница…

— Слушаю, батюшка… Я подожду… — кротко ответил из темноты старческий голос.

Отец Феодор, а за ним незнакомая девушка — ее голос был так чист и свеж в темноте вешней ночи — снова вошли в мерцающий редкими и тихими огнями старинный храм, и священник, войдя за ширмы и одев эпитрахиль, тихо и как будто грустно сказал:

— Пожалуйте…

Девушка подошла к нему. В кротком сиянии ближней лампады отец Феодор увидел красивое, матово-бледное и совсем незнакомое лицо с большими темными глазами. Девушка была, видимо, чрезвычайно взволнована.

— Раз вы сами пришли ко мне и в неурочное время, я не имею надобности напоминать вам о значении исповеди… — тихо сказал священник. — Кайтесь не мне, а Господу. В чем прегрешили вы пред ним?

— Я не знаю, в чем именно мой грех, батюшка… — дрожащим голосом сказала она, и на глазах ее налились вдруг слезы. — Была ли это самонадеянность, гордость… я не знаю… Я была сестрой милосердия… я…

И тихо и скорбно рассказала она старому священнику о давящих ужасах войны, о том, как, движимая жалостью к погибающим, она отдала им в жертву свое тело, о том, как жестоко отплатила ей жизнь за этот ее порыв. Отец Феодор был потрясен. Он совершенно забыл о своей усталости и с болью в сердце слушал эту безумную. В самом деле, преступления, грязи, падения он тут не слышал никак. Что же это было? И что разбирать — ясно одно, безумная эта отдала себя на страдание, она жертва чего-то несказанно жестокого и огромного.

Тихо и горько плача, она замолкла. Полный безмерной жалости, отец Феодор прикрыл ее склоненную голову эпитрахилью, поднял глаза в темную вышину храма и с горячим проникновением, дрожащим от волнения голосом прочел отпущение грехов этой безумной блудницы во имя милосердия, а затем склонился и поцеловал ее в голову.

— Как пастырь я исполнил все, что вы от меня хотели… — сказал он. — Но я человек, ваш брат, и как брат, я спрашиваю вас: что же намерены вы предпринять теперь?

— И тут нужна мне ваша помощь, батюшка… — тихо сказала девушка. — Но мне так совестно…

— Говорите, говорите все…

— Делать мне в мире теперь нечего… Я много думала об этом… — сказала девушка. — И я… я хотела бы поступить в Княжой монастырь, если… если только в моем ужасном состоянии это можно…

Отец Феодор задумался.

— Вы у меня причащаться будете?

— Да.

— Хорошо. После обедни вы придете ко мне на дом, и мы поговорим…

— Хорошо… Я остановилась в вашей монастырской гостинице, и потому вы можете принять меня, когда вам угодно…

— Тем лучше… Тогда я побеседую сперва с матерью Таисией, игуменией нашей, а потом приду к вам сам или вас к себе приглашу. А теперь пойдемте с миром… Вы можете положиться на меня…

Они вышли из храма. Старая мать Анна опять загремела в темноте тяжелыми ключами. И все стихло… Девушка вернулась к себе, распахнула окно и долго смотрела на звезды, и на лице ее было странное выражение: точно чутко прислушивалась она, точно ожидала она чего-то из темных далей, какую-то большую и радостную весть… И слезы катились и катились по бледному красивому лицу…

Наутро старый храм был переполнен молящимися. Все принарядились, и лица сияли радостным ожиданием. И торжественно шла обедня, и золотило солнце потускневшую вязь старинной летописи по закоптевшим стенам, и стройно и вдохновенно пел прекрасный девичий хор…

— Со страхом Божиим и верою приступите… — благоговейно проговорил отец Феодор.

Золотая чаша рдела в лучах солнца, и тихим светом сияло над ней изможденное лицо священника. Раньше его очень соблазнял этот момент богослужения, но теперь он радостно принял и его: ведь это только красивый символ приобщения к христианской истине… Пестрой взволнованной чередой теснились причастники к сияющей чаше, а отец Феодор невольно искал среди них вчерашнюю девушку. Но ее не было.

Толпа причастников уже редела, а ее все не было. «Неужели смалодушествовала? — подумал отец Феодор. — Неужели, сказав в ночи о себе столько страшного, при свете дневном убоялась она показаться?» И вдруг заметил он ее: она стояла самой последней. И резко мелькнула мысль: почему последней? Уж не побоялась ли она передать другим страшную болезнь свою? И раньше мысль эта тяжко оскорбила бы его: из святой чаши не может выйти нечистоты. Теперь же его тронула эта думка несчастной девушки, которую он угадал. А она уже стояла, не подымая глаз, пред сияющей чашей.

— Ваше имя?

— Ирина…

— Причащается раба Божия Ирина во оставление грехов и жизнь вечную… — тепло проговорил священник, и когда девушка приняла причастие, он тепло улыбнулся глазами и ласково и тихо сказал: — Поздравляю вас…

Мать Таисия, игумения, уже пожилая женщина из подгорных крестьянок, имела ум открытый и прямой и сердце простое и теплое. Когда отец Феодор, отдохнув немножко после обедни, явился к ней ходатаем за несчастную девушку и, осторожно выбирая выражения, стал рассказывать матери Таисии ее страшную повесть, та смотрела на него молча своими серыми строгими глазами и от времени до времени крестилась.

— Оттолкнуть ее, отец, было бы грех… — своим низким контральто сказала она наконец. — Об этом и говорить нечего… Но… — затруднилась она, — как же… болезнь-то ее? Как лечить ее? Как скрыть?

— Я думал об этом… — сказал отец Феодор. — Я попрошу заняться ею Эдуарда Эдуардовича. Он хорошей души человек…

— Это вы хорошо придумали… — отозвалась игуменья. — Наши очень болтливы. И рады будут позлословить об обители. А на этого положиться можно…

— А что касается до сестер, то она побережется… — прибавил отец Феодор. — Она девушка разумная…

— Разумная, а что наделала… — вздохнула мать Таисия и тепло взглянула на свой осиянный лампадами иконостас. — Нынче и разум-то стал какой-то чудной…

Отец Феодор отправился в гостиницу. Сидевшая у окна Ирина — она читала Евангелие — сама вышла к нему навстречу в коридор. Священник ласково улыбнулся ей. Он вошел в ее номер, плотно прикрыл за собою дверь и тихо сказал:

— Я очень счастлив сообщить вам, что мать игумения с радостию принимает вас в обитель… Теперь вы должны навестить ее, чтобы обо всем переговорить. Знаю, что трудно будет вам, но когда-нибудь сделать этот шаг нужно же — так уж лучше сразу. И потом при мне вам, может быть, будет легче… Пойдемте…

— От всего сердца благодарю вас, батюшка… — сказала Ирина взволнованно. — Но у меня есть еще небольшая просьба к вам и к матери игумений: у меня в городе здесь есть и родственники и… вообще близкие люди. Так мне хочется, чтобы никто из них не знал обо мне ничего. Пусть все старое умрет навсегда…

И она, сдерживая дрожание губ, печально потупилась…

— Хорошо… Все, что можно, будет сделано… — сказал отец Феодор. — Но все же как пастырь духовный я предупреждаю вас накрепко: не торопитесь с последними обетами…

Она вся вспыхнула.

— Как же могу я… такая… торопиться? — едва пролепетала она и — горько заплакала…

VIII КОНЕЦ ПОДВЯЗЬЯ

Пребывание в родной деревне становилось для Сергея Терентьевича все тяжелее, все невыносимее. Лесной край шумел недобрым шумом. Слухи один другого нелепее и глупее ходили по деревням и баламутили народ невероятно. Сегодня привозил с базара кто-нибудь новость, что всю Расею жиды под себя забирают и что церкви скоро поэтому все запрут, завтра бабы ахали над предстоящим введением какого-то нового брака, когда можно будет спать с кем хошь, а детей, ежели будут, можно будет сдавать в казенные приюты, послезавтра возвещалось, что на этой неделе будут всех богачев делить… Единственный человек, с кем можно было хоть словом перекинуться, был Петр Хлупнов. Петр революцию резко отрицал: дело совсем не в том, чтобы ровно разделить мирские богатства, а в том, чтобы отречься от всякой жадности и прекратить всякую борьбу. Но мир не слушал его, и параллельно со все более и более резкими наскоками на чужую собственность в деревне со страшной силой росла любовь к собственности своей. Кражи и взломы участились, а так как полиции не было, а милицию мужики не ставили ни во что, то они с пойманными ворами расправлялись своим народным судом. Только три дня тому назад беспоповцы Субботины поймали у себя в житнице жулика, молодого солдатишку из Березников. Сейчас же собрался сход и сейчас же присудил вора к смертной казни на месте. Вся деревня, до детей включительно, вооружилась палками и очередями — чтобы всем быть в случае чего в ответе — стала молотить парня. Истязание продолжалось несколько часов, но вор все был еще жив. Это так расстервенило Ивана Субботина, что он, рыча, выворотил из изгороди здоровенный кол и одним махом разнес череп вора вдребезги… И так как ни Петр, ни Сергей Терентьевич в этом убийстве участия не принимали, весь мир восстал против них, и мужики придумывали, что бы со сволочами сделать…