Иван Наживин - Распутин

• Название: Распутин
• Автор: Иван Наживин
• Издательство: Издательство: Росич
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-86973-127-5

Впервые в России печатается роман русского писателя-эмигранта Ивана Федоровича Наживина (1874–1940), который после публикации в Берлине в 1923 году и перевода на английский, немецкий и чешский языки был необычайно популярен в Европе и Америке и заслужил высокую оценку таких известных писателей, как Томас Манн и Сельма Лагерлеф.

Роман об одной из самых загадочных личностей начала XX в. — Григории Распутине.

---

— Ну, Васютка, действуй! — этим вот новым тоном крикнул Трофим, только что оженившийся мясоедом мужик, ловкач с холодными ястребиными глазами, отсидевший от войны на железной дороге в артельщиках и, как говорили, заработавший хорошие деньги. — Что приуныл-то? Стараться должон — леварюция!

— А что, ребята, ведь в самделе наш Васька за всю леварюцию ни хрена не сделал… — вставил для смеху белобрысый худенький солдатишка Михаила, почти всю войну бывший в бегах, а теперь оравший не меньше Ваньки Зноева, матроса. — Ведь это вроде измены выходит… А?

— А знамо дело… — согласился Миколай, матовый, чахоточный, с огромным кадыком и водянистыми злыми глазами, ткач с недалекой фабрики, которая стояла теперь за отсутствием топлива. — За ним тоже поглядывать надо — они все, эти унтерцеры-то, старый режим уважают…

— Ну, ну, не расстраивайся… — сумрачно отвечал Васютка, здоровый, невысокого роста парень с приятным лицом в белом пушку и какими-то точно полусонными голубыми глазами, сын Прокофья, тот самый, что на концерте в лазарете остался недоволен Бетховеном и помирился только на «Барыне». — Выискался какой тожа… Проорали фабрику-то, черти паршивые! Вот теперь и попрыгай…

— Проорали! — зло отвечал Миколай. — Тебя вот не спросили… Много ты в этом деле понимать можешь!..

— И понимать нечего… Был хозяин, сколько народу на ей кормилось, и миткаль гривенник аршин был, а теперь и товаров нету, и народ без дела шалается… Комитетчики тожа, дерьмо собачье…

— А что, по-твоему, к хозяину пойти, в ножки поклониться? Не оставьте, мол, ваша милость, пропадаем без вас… Вот агранизуются рабочие, подвезут нехти, хлопку, и пойдет работа…

— Агранизуемся… — вяло возразил Васютка, который до смерти не любил этих новых надрывных разговоров. — Агранизуемся… Дело-то, брат, вести — не кудрями трясти…

И он со всего маху всадил топор в сердцевину уже сильно надрубленного ствола огромной сосны.

— Ну, наддай!

Топоры усиленно и жадно застучали в полную весенних соков, пахучую древесину. Мужиками овладел азарт. И вот где-то в середине дерева что-то коротко пискнуло и оборвалось.

— Беррегись!

Все отскочили. Верхушка великана чуть трепетала и вдруг легонько пошла вбок. Мужики, смеясь и толкая один другого, бросились в сторону, толстый ствол, сочно хрустнув, соскочил с огромного пня, вершина буйно прошумела в солнечном воздухе, и, треща сучьями, могучая сосна разметалась по молодой траве среди золотых созвездий только что распустившихся одуванчиков.

— Молодца! — сказал Трофим. — Теперь и покурить можно… Все разлеглись на свежей, уже притоптанной траве и закурили собачьи ножки. В старом парке стоял немолчно этот новый возбужденный шум. Птицы тревожно перелетывали в чащах. В густой жимолости и шиповнике, где стояла старая бледно-розовая беседка с когда-то белыми, а теперь пегими колоннами и с остатками помпейской живописи в отсыревшем куполе — козлики, амуры, ленты, бубны, цветы… — тревожно хрипя, вертелась парочка пестрых рябчиков: у них было тут гнездо.

— Да, это, брат, не мадель… — заговорил опять лениво Трофим. — Это ничего не стоит и под ответ так попасть. Кто ригу барскую сжег, кто земского Тарабукина ловил, кто что, а ты, вроде Сергея Терентьева, все в стороне… Не мадель, брат…

Васютке было лень связываться. Он, щурясь от солнца, лежал брюхом на траве и смотрел, как в путанице этих зеленых коридоров идет суета муравьев и всяких букашек. И подумалось ему неприятно: а ведь, в самделе, ничего не делал…

Вспомнились эти последние сумасшедшие месяцы, когда все перевернулось и точно кверху ногами стало. Немцы вдруг приятелями заделались и появились в окопах с ломаной русской речью и со жгучим коньяком, бумажки какие-то все по полям вокруг ночью разбрасывали, что пора домой идти, земли господские делить, и слова эти новые, неприятные появились: какие-то, пес их знает, прореталии, буржуи опять, Каре-Марс, интерцентрал какой-то… Так, незнамо что городят… Но так как Васютка очень стосковался по деревне, по черноглазой Аненке, с которой он гулял, он старался подлаживаться под этот новый тон: он перестал стричься — хоша вошь и одолевала, — перестал застегиваться, не отдавал чести офицерам, хотя первое время и было это совестно, и когда орали все, то и он орал: долой и больше никаких! Но когда сибирские стрелки рядом убили вдруг командера, когда потом пришла весть, что жид Керенский да какой-то, пес его знает, Жучков[77] самого царя арестовали, то Васютка струхнул. Он решительно ничего не понимал в том, что делается, и ему было жутко, что вот он явно как-то от всех отстает. А вдруг, в самделе, он проглядел что-то? А вдруг с него потом спросят? Может, теперь все это и есть самое настоящее… Не зря же все это делается…

Мужики, лениво перебрасываясь словами, блаженно грелись на солнышке. И вдруг из зеленой чащи вывалилась тяжелая фигура Ваньки Зноева с его скуластым лицом и тяжелыми браунингами у пояса. Он одно время был в губернии в Совете, но, говорили, что-то крепко проворовался и вот теперь опять попал в деревню, где с первого же дня сам взял первую скрипку. Решительно никто его не уважал, а наоборот, все презирали этого тупого, горластого дармоеда, нечистого и на язык, и на руку, но теперь все его особенно боялись, чувствуя за ним какую-то огромную непонятную силу.

— Это что жа еще, таварищи? — еще издали крикнул Ванька. — Чего жа проклаждаться-то? Не на гулянки пришли…

— А какие такие дела важные тут? — лениво отозвался Васютка, все ковыряя былинкой в траве и забавляясь тревогой маленьких работников муравьев. — Затеяли пустяковину-то…

— Что? — сразу налился тот какою-то дикой силой. — Ежели Совет постановил вырубить, то какое твое дело рассуждать? Это знаешь, как называется, народ-то смучать? Мы, может, для вас сколько крови пролили… Вставай, вставай…

Слова вылетали из его луженой глотки огромные, угловатые, полные дикой, слепой силы. И даже стреляному волку, фабричному Миколаю, стало не по себе, а про мужиков и говорить уж нечего. Они отлично знали, что всю волынку затеял этот дурак Каскянкин, а этот вот про Совет какой-то орет. Черт их в душу разберет, проклятых!.. Как бы, в самом деле, в ответе не быть… И взявшись за топоры, они пошли к огромным липам, обступившим розовую беседку с амурами.

— Чего же орать-то? — ворчал Трофим. — Вот и идем… Ай уж и покурить стало нельзя?

Он всеми силами ненавидел этого кулиганта и втайне завидовал ему, уверяя, что многих офицерей он в Выборге да Кронштадте порезал и что у него теперь золота да каменьев всяких, может, на милиены будет.

— А мы вот Васютку все стыдим: ничего, дескать, паршивый черт, для леварюции не сделал… — подделываясь к Ваньке, проговорил Михаила. — Все в сторонку норовит, сукин кот… Хоть бы попа, что ли, нашего убил от нечего делать…

— Ну где ему, сопляку!.. — презрительно бросил Ванька. — Вот слова разные выражать, это их дело. А потом, глядишь, отвечай за них…

— Ну, Господи благослови… — насмешливо проговорил Трофим, берясь за топор. — Ну, начинай, ребята, бословясь…

И белые щепки запрыгали по зеленой траве.

Васютка был сумрачен и озабочен: вон, стервец, что говорит… Неужли он, в самом деле, что проморгал? Вон какую силу забрали дьяволы… Значит, это самое настоящее теперь и есть…

А Ванька уже кричал зычно на мужиков в недалекой стрельчатой, свежей и звонкой аллее, как-то особенно уверенно завязывая мерзкие ругательства. Стук топоров, людские голоса, шум падающих деревьев, тревожное перелетывание птиц по чащам — все говорило, что чему-то пришел тут окончательный конец. Весенний ветерок, ворвавшись сквозь разбитые окна в пустые покои, гнал и кружил по прогнившим паркетным полам старые пожелтевшие бумажки из растерзанных — в курево бумага уж не годилась, сопрела — сочинений Вольтера, Руссо, Дидро, Шекспира, Гете, Шиллера, Гельвеция, Байрона, которые до сего дня в ящиках ждали на чердаке лучших для Подвязья дней… Вдали за темным Ужболом поднимался над сияющей землей темный столб дыма: то леса загорелись казенные…

IX ЗАВЕТНАЯ МЕЧТА

Все более и более развиваясь, революция часто производила в душах людей совершенно неожиданные переломы. Ее вопиющая безграмотность — иной она и не могла быть в стране безграмотных и малограмотных, — ее ужасающее безобразие, ее бесчисленные и нестерпимые несправедливости и жестокости начинали понемногу отталкивать и тех, кто всю жизнь отдал ей. В числе таких новых почти противников революции все более и более оказывался невольно Евдоким Яковлевич. Когда рабочие-табачники, насилуя, убили Сонечку, — преступление осталось безнаказанным, — когда мужики разнесли бессмысленно не только немногие уцелевшие барские имения, но в слепой ярости выжгли и цветущие мужицкие же хутора по Высокой Реке, которые так радовали Сергея Терентьевича, — точно революции был ненавистен самый вид зажиточного и довольного мужика, — когда он своими глазами увидел, как в огромном лесном и очень культурном имении предводителя дворянства Николая Николаевича Ундольского мужики пасли скот на молодых хвойных посадках, уничтожая бесплодно сотни десятин береженого леса, когда в ответ на его протесты против всех этих бессмысленных разрушений он слышал только бешеную матерную ругань, он испугался и задумался. Теперь он понял, что осторожный Сергей Терентьевич в своих суждениях о народе был страшно прав; он очень теперь сошелся с мужиком-писателем, и оба они из сил выбивались, чтобы понять, что им делать среди этих страшных ураганов революции, в этом хозяйственном самосожжении огромного народа, как этот народ спасти от самого себя. И они забросили все свои личные дела и ездили по уезду туда и сюда, чтобы вовремя предотвращать назревавшие то тут, то там художества.