Иван Наживин - Распутин

• Название: Распутин
• Автор: Иван Наживин
• Издательство: Издательство: Росич
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-86973-127-5

Впервые в России печатается роман русского писателя-эмигранта Ивана Федоровича Наживина (1874–1940), который после публикации в Берлине в 1923 году и перевода на английский, немецкий и чешский языки был необычайно популярен в Европе и Америке и заслужил высокую оценку таких известных писателей, как Томас Манн и Сельма Лагерлеф.

Роман об одной из самых загадочных личностей начала XX в. — Григории Распутине.

---

И было еще одно явление в революции, которое его, социалиста, чуть не с пеленок чрезвычайно оскорбляло: это то, что везде и всюду евреи энергично пробивались в первые ряды и очень часто занимали командные места. Напрасно урезонивал он себя рассуждениями, что евреи, столь теснимые при старом режиме, естественно, должны особенно энергично хоронить его, напрасно объяснял он это их бестактное усердие их южным темпераментом, напрасно уверял он себя, что с точки зрения его, социалиста, они не только не делают ничего предосудительного, но очень льют воду на колеса международного социализма, то есть на его колеса, все напрасно — в его душе жило что-то такое, что восставало против безобразного, на его взгляд, явления этого, он слеп от негодования и сам с удивлением слушал свои новые речи.

— Позвольте, извините… — бледнея от сдерживаемого негодования, говорил он. — Позвольте… Я не могу да и не желаю — да-с, и не желаю!.. — закрывать глаза на факты. Когда старая Русь, еще от Киева, боролась со страшной Степью, их среди нас не было, не они, а мы истекали кровью на Калке, не они, а мы бились смертным боем на Ледовом побоище, не они, но наши прадеды дали первый отпор Орде при Иване Третьем, не они, а мы с Иваном Четвертым брали Казань и Астрахань, которые душили нас, и с Ермаком перебросились в Сибирь, не они под Полтавой заложили на своей крови фундамент новой России, не они покорили беспокойный Крым, не они в тяжелые времена Николая Первого взяли тревоживший нашу казачью окраину разбойничий Кавказ, не они в тягчайших усилиях заняли Среднюю Азию. Наши отцы, наши пращуры потом и кровью создали величайшее и богатейшее в мире государство. Если что в нашем доме и не так, то это наше дело и только наше, да-с… Имен Нахамкесов, Винаверов, Бронштейнов на страницах нашей истории не было — они появились только в самое последнее время, с начала этого столетия, когда начался видимый упадок России. Впрочем, виноват: вспоминаю одного жидовина, который вел себя так нагло при убийстве князя Андрея Боголюбского… Значит это что-нибудь или не значит?

Интеллигенция горячо кричала на него, обвиняя его в обскурантизме, но он, бледнея, упорно стоял на своем. В это время антисемитизм поднял голову повсеместно. Голодающие толпы обывателей уверяли, что вот жидов в хвостах никогда не увидишь, что все они теперь только в автомобилях краденых носятся. Интеллигенция, сознавая опасности антисемитизма для молодой революции, подняла в это время в столицах агитацию в пользу создания «Общества борьбы с антисемитизмом». Евдоким Яковлевич тотчас же написал туда горячее письмо: да, я горячо сочувствую вашей идее и хочу бороться с антисемитизмом из всех сил, я весь ваш, но я настаиваю только, чтобы название и задачи вашего общества были расширены, я хочу, чтобы оно называлось «Обществом борьбы с антисемитизмом и его причинами». Письмо его осталось без ответа…

— Но надо быть беспристрастным, голубчик… — сказал Евгений Иванович. — Это совершенно справедливо, что на старых страницах нашей истории еврейских имен нет. Но вы должны видеть, что и в грязи нашей и в наших преступлениях не они повинны. Не они утопили народ в водке, не они оставили народ безграмотным, не они обрушили на нас эту проклятую войну… Надо всегда стараться видеть правду, как она есть… Все эти Нахамкесы появились только тогда, когда мы стали уже и без них разлагаться…

— Разлагаемся мы или не разлагаемся, это дело наше… — бледнея, возразил Евдоким Яковлевич. — Мы их не звали ни радоваться с нами, ни разлагаться. Они гости, и я не желаю, чтобы гости клали мне ноги на стол. Имею я на это право или нет? Франция страна французов, Англия страна англичан, а Россия страна русских… Вон теперь носятся с мыслью основать независимую Палестину. Прекрасно. Так вот мыслимы в этой независимой Палестине русские революционеры, русские оппозиционные газеты, русские могущественные банки? Нет? Стало быть, и мы должны просить гостей быть только гостями…

— И Нахамкес — одно, а старый труженик Чепелевецкий — другое… — сказал Евгений Иванович. — И несчастья его мне так же больны, как и несчастья всякого человека…

— Не лезь!

— Да он никуда из своего подвала и не лезет… — сказал Евгений Иванович и, чтобы смягчить раздражение собеседника, шутя, добавил: — И что же, все это вы внесете теперь в программу эсеров?

Тот отвернулся — только глаза его сумрачно горели и нервно раздувались ноздри.

— Все ложь, все глупость, все осточертело… — пробормотал он. — И самое лучшее уйти бы в монастырь…

— Да ведь вы атеист!

— А тогда на осину… И почему я атеист? Может быть, только потому, что попишки наши пьяницы, дураки и дрянь…

Между тем в горячих вихрях быстро приближался заветный день выборов в Учредительное собрание, день осуществления заветнейшей мечты всей русской интеллигенции от Варшавы до Тихого океана и от Архангельска и Якутской области до Ташкента. И он, и Сергей Терентьевич — Марья Гавриловна его ломила за двоих по крестьянству и настаивала, чтобы муж народного дела не бросал, — ездили по уезду, стараясь, чтобы выборы прошли возможно разумнее. Тревожных признаков было немало: генерал Верхотурцев пускал необычайно пышные эсерные фейерверки, Ленька Громобоев выражал им свое полное сочувствие, а там вдали, в столицах, огромную роль в движении играла знаменитая Маруся Спиридонова, с которой Евдоким Яковлевич встречался в ссылке и которую он знал не только за очень ограниченного, но и прямо почти душевнобольного человека. Смущал и чрезмерный, оглушительный успех партии этой на всех выборах. И под влиянием Сергея Терентьевича Евдоким Яковлевич в предвыборной агитации этой вел не столько уже эсерную линию, сколько просто мужицкую и хозяйственную.

На добром пегом коньке Сергея Терентьевича в легком тарантасике они ехали окшинской поймой в большую деревню Иваньково, куда мужики пригласили Сергея Терентьевича потолковать о делах. Настроение у обоих было далеко не розовое.

— Нет, не будет больших толков, не будет!.. — вздохнул Евдоким Яковлевич. — Вас мужики еще как-то понимают, а у меня определенно ничего не выходит. Все эти наши политические термины незнакомы им совершенно, а когда и знакомы, то они так перевирают их, что получается невообразимая каша. Я сам в городе у соборов слышал на митинге, как один солдат объяснял, что такое мир без аннексий и контрибуции. Оказывается, Аннексия и Контрибуция — это два поганеньких острова, населенных к тому же немцами, где-то недалеко от Риги. На островах этих не растет даже рожь. Разумеется, воевать из-за них нам не стоит, тем более что союзники, в случае нашего отказа от них, обещали нам взамен дать чудеснейшие земли под Константинополем: бери сколько хошь и даром… Я спросил оратора, почему же буржуазы так упорно держатся за эти острова. Оказывается, они летом купаться туда для разгулки ездят, вот и обидно им, ежели немцы у них купанье хорошее отнимут…

— Эх, если бы все дело только в аннексии да контрибуции было! — вздохнул Сергей Терентьевич.

— Знаю, знаю! — отозвался Евдоким Яковлевич. — Вон они и кадетов как-то по-своему понимают. По их мнению, кадеты наши умеют ловко стрелять, а обманщики такие, что и в мире еще не сыщешь, и что с ними ухо надо держать востро, а то враз сожрут… Кадетов как политическую партию они смешивают с кадетами как воспитанниками кадетских корпусов…

— И это так… — сказал Сергей Терентьевич. — А самое-то главное, что наша цель в революции — это устроение справедливой и разумной жизни, а их цель — это как бы где чего ухватить. Вот в чем главная беда! И великое чудо Господне будет, если мы на этом вот пункте не сломаем себе шеи… Ну, впрочем, теперь уже поздно загадывать — будем делать свое дело, а там, что Господь даст…

— И знаете, какая мысль тревожит меня? — помолчав, продолжал Евдоким Яковлевич. — Вот вас все смущает дяденька Яфим. И правильно. Ведь никому из нас не придет в голову поставить дяденьку Яфима редактором «Русских ведомостей», директором Собинской мануфактуры, министром финансов, начальником железной дороги. Но мы даем ему в руки избирательный бюллетень, то есть неограниченную доверенность на управление колоссальнейшей страной, в которой тысячи газет, тысячи фабрик, тысячи железных дорог… Как же может он с таким явно непосильным делом управиться? Ведь делается чушь… А сколько лет мы чуши этой из всех сил добивались… сколько людей из-за нее погибло… И не понимаю, где же раньше глаза у нас были…

— Все так, милый друг… — вздохнул Сергей Терентьевич. — И я предупреждал вас — помните? — достаточно… Но теперь каша заварена — хочешь не хочешь, а надо ее расхлебывать… О-хо-хо… Вот и Иваньково…

Мужики были уже в сборе, когда приятели подъехали к просторному дому старосты, около которого собрался народ. Встретили Сергея Терентьевича мужики довольно сдержанно: с одной стороны, они невольно уважали его за то, что он хороший, тверёзый хозяин и письменный человек, к которому даже господа из города ездят, а с другой, глухие слухи, что он передался каким-то, пес их знает, кадетам, что он исповедует какую-то голстову веру, которую сам Синод по всем церквам проклял, смущали их. И на Евдокима Яковлевича тоже покашивались: штаны тпруа, в очках, в газетах, бают, что-то там все пишет — несурьезно…