Иван Наживин - Распутин

• Название: Распутин
• Автор: Иван Наживин
• Издательство: Издательство: Росич
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-86973-127-5

Впервые в России печатается роман русского писателя-эмигранта Ивана Федоровича Наживина (1874–1940), который после публикации в Берлине в 1923 году и перевода на английский, немецкий и чешский языки был необычайно популярен в Европе и Америке и заслужил высокую оценку таких известных писателей, как Томас Манн и Сельма Лагерлеф.

Роман об одной из самых загадочных личностей начала XX в. — Григории Распутине.

---

— И знаете, какая мысль тревожит меня? — помолчав, продолжал Евдоким Яковлевич. — Вот вас все смущает дяденька Яфим. И правильно. Ведь никому из нас не придет в голову поставить дяденьку Яфима редактором «Русских ведомостей», директором Собинской мануфактуры, министром финансов, начальником железной дороги. Но мы даем ему в руки избирательный бюллетень, то есть неограниченную доверенность на управление колоссальнейшей страной, в которой тысячи газет, тысячи фабрик, тысячи железных дорог… Как же может он с таким явно непосильным делом управиться? Ведь делается чушь… А сколько лет мы чуши этой из всех сил добивались… сколько людей из-за нее погибло… И не понимаю, где же раньше глаза у нас были…

— Все так, милый друг… — вздохнул Сергей Терентьевич. — И я предупреждал вас — помните? — достаточно… Но теперь каша заварена — хочешь не хочешь, а надо ее расхлебывать… О-хо-хо… Вот и Иваньково…

Мужики были уже в сборе, когда приятели подъехали к просторному дому старосты, около которого собрался народ. Встретили Сергея Терентьевича мужики довольно сдержанно: с одной стороны, они невольно уважали его за то, что он хороший, тверёзый хозяин и письменный человек, к которому даже господа из города ездят, а с другой, глухие слухи, что он передался каким-то, пес их знает, кадетам, что он исповедует какую-то голстову веру, которую сам Синод по всем церквам проклял, смущали их. И на Евдокима Яковлевича тоже покашивались: штаны тпруа, в очках, в газетах, бают, что-то там все пишет — несурьезно…

— Ну, земляки, не будем терять золотого времени… — обратился к крестьянам Сергей Терентьевич, поздоровавшись с наиболее знакомыми за руку. — О чем вы желали спросить меня?

— Да обо всем… — раздались голоса. — Какие теперь порядки уставлять нам надо и все протчее… Нет, главная вещь, ты нам насчет этих самых социалистов расскажи: куды это они гнут и есть ли нам расчет с ними заодно идти… Да, да… Эти крепко на народ напирают. Надо дело разобрать толком, а то в такую кашу, может, попадешь, что и не вылезешь…

— Погодь, ребята, маненько… — остановил толпу маленького роста, с красными слезящимися глазками старик. — Вот у нас авчерас какой случай в Рыбкине вышел. Может, Терентьич растолкует…

— Ну? — обратилась к нему толпа.

— Ну приехали к нам из города два хахаля каких-то, то ли матросы эти самые, то ли еще какие… Да… — начал старик обстоятельно. — Ну велели это согнать народ и давай нас всех сомучать: подпишись да подпишись под Марью Спиридонову… Ну мужики уперлись: что это за мода такая, чтобы под бабу подписываться? Неужли уж на Расее ни одного мужика умного не осталось? Какая, дескать, это такая ваша Марья Спиридонова? Рассказывай давай… Ну, те вытащили из-за пазухи гумагу эдакую и давай вычитывать по ней, что, дескать, габернатура одного устукала и за то царь в Сибирь ее угнал, за бугры… А теперь вот, дескать, ослобонилась и за мужиков уж постоит без обману. Кы-ык услыхали все, что из каторжных, кы-ык все заорут: на кой нам черт их, сволоту эту? И так уж от каторжного отродья житья никакого не стало… К черту! Те было туды и сюды, ну мужики как один уперлись: не будем подписываться под каторжных и шабаш… Ну так ни с чем те и уехали… А как уехали, братец ты мой, они, и взяло мужиков сумление: гоже ли это мы сделали, что прогнали их? Не вышло бы чего? Вот прослышал я от мнука, что Терентьич у вас седни будет, и прибежал удостовериться…

— Насчет чего? — спросил Сергей Терентьевич.

— А вот насчет того, что прогнали мы городских. Как, не будет нам ответу по этому делу? Не притянут?

— Нет… — отвечал Сергей Терентьевич, и сердце его сжалось. — Теперь всякий может предлагать к выборам кого хочет…

— Что же — кого хочет? — раздались голоса. — Эдак охальники найдутся, вон мово пегого кобеля выбирать заставят… Один каторжника, другой девку какую-то… Ежели дело начинать, так уж надо сурьезно чтобы, потрафлять, как в аптеке…

Евдоким Яковлевич усиленно курил. Сергея Терентьевича охватило знакомое ему чувство бессилия: как пробить эту тысячелетнюю толщу невежества? Как разъяснить им важное дело? Ведь нельзя же, в самом деле, оставить так народ на произвол тяжкой судьбы его и всяких проходимцев…

Беседа зашла о социализме. Сергей Терентьевич, отлично зная, что если что есть окшинскому мужику в жизни чуждое, то это как раз социализм, тем не менее добросовестно и обстоятельно стал излагать основные положения социализма: если не будет толка от этой бесплодной проповеди, то, несомненно, будет живой материал для характеристики всероссийского дяди Яфима. Евдоким Яковлевич внимательно слушал своего друга и в сотый раз поражался ему и жгуче завидовал: образно и понятно, простым и красивым народным языком, без единого иностранного слова тот как на ладони поднес мужикам сущность социализма. «Эх, кабы вот уметь писать так!» — думал Евдоким Яковлевич, ненавидевший газетно-журнально-интеллигентский жаргон и все же невольно на этом жаргоне писавший.

Между тем аудитория обнаруживала явные признаки нетерпения. Мужики перешептывались, покашливали, смотрели скучливо по сторонам.

Сергей Терентьевич отчетливо понимал эти знаки нетерпения, но вел свою линию.

— Да это ни к чему все нам… — вдруг сказал один из слушателей. — Может, там оно где и гоже, ну с нашим народом это ни к чему… Ты вот давай о главном-то говори…

— О каком — о главном? — насторожился Сергей Терентьевич.

— А вот: будет Ужбольская дача наша али нет?

В Ужбольской казенной даче было около пятнадцати тысяч десятин строевого леса.

— Да почему же она должна быть ваша? — удивился Сергей Терентьевич. — Как была она народным добром, так и останется…

Мужики сразу недовольно загалдели: а говорили — все делить… Кому же еще, как не им, отойдут леса? Это выходит, что, как раньше, от мужика их караулили лесники, так и теперь туда же норовят? Так по кой же пес и заводили всю волынку эту?.. Как же думают вопче с землей дело налаживать?

— Земельное дело для России — дело первой важности… — сказал Сергей Терентьевич, который был давним джорджистом. — Но для того, чтобы нам с вами порешить его, нам надо прежде всего посмотреть, как стоит оно в других местах России. Потом у хохлов порядки одни, у казаков другие, в Сибири третьи. Надо дело поставить так, чтобы всем было хорошо…

— Опять все это ты ни к чему… — раздались голоса. — Казаки, хохлы… Они о нас не больно думают, ну и нам не рука распинаться о них. Они сами себя устроют. Что ты больно о чужих-то радеешь — ты про своих думай! Вот выборы будут, мы тебя и послали бы… Чай, жалованья сколько огребать будешь… Мы не стоим за этим, ну только ты должен об земляках заботиться, а не токма там глядеть по сторонам… Неча чужие крыши крыть, когда своя течет…

— Да как же, по-вашему, надо порешить дело с землей? — спросил Сергей Терентьевич.

— А больно просто: кому что досталось, тот то и бери… — раздались голоса. — Вот у нас луга заливные купеческие под боком — наше счастье… Опять же леса казенные — опять к нам…

— Да разве это мыслимо? — отозвался Сергей Терентьевич. — А как же наши заречные деревни, у которых и оглоблю вырубить негде? Что же, им так без дров и сидеть?

— А нам что? Может, у них в земле золота сколько — мы к им в долю не лезем… А они не лезь к нам… И чудной ты парень: ни чем своим радеть, он все по сторонам глядит, где у кого зудит…

Началась и все усиливалась бестолковщина, к которой Сергею Терентьевичу давно пора было бы привыкнуть, но которая тем не менее возбуждала его на борьбу — он знал, бесплодную, — будила все его силы, чтобы хоть немногим разъяснить всю серьезность нового положения народа. Но прошел и час, и два, и дело не только не делалось стройнее и яснее, но все более и более запутывалось в невероятной бестолковщине и темноте. Дальше своей колокольни они и не хотели, и не могли видеть. И не было ни России, ни справедливости, ни разумности на свете — была только деревня Иваньково, которой желательно было использовать момент наиболее для себя прибыльно.

Собрание закончилось ничем. Вымотанный, Сергей Терентьевич отошел от галдящей толпы мужиков в сторону. Пора было ехать домой.

— А что, Терентьевич, спросить тебя я хочу… — сказал, подойдя к нему, Герасим Стеклов, толковый мужик средних лет, хороший хозяин. — А что, и ты, чай, пойдешь в это самое Учредительно собрание-то?

— Нет. Меня никто не выберет… — отвечал Сергей Терентьевич. — Люди, из которых надо выбирать, уже все намечены…

— О? Ежели мы, значит, пожалали бы послать тебя, так нельзя? — удивился мужик.

— Нет, нельзя… Не выйдет теперь…

— Так какие же это выборы, коли люди наперед все размечены?.. Это выходит подвох… Ну да я не к тому — это, знать, не мужицкого ума дело, — а вот как же вас там в Питере-то приделят? Комнаты, что ли, в Учредительном всем вам заготовлены будут али как?