Эстер Элькинд - Андрогин…

• Название: Андрогин…
• Автор: Эстер Элькинд
• Жанр: Короткие любовные романы

Господь ей дал талант. Но не сказал, как им распорядиться

Эстер ЭЛЬКИНД (23.3.1985 – 14.1.2007)

Читательница – откликаясь на рассказ Эстер:- Очень клёво! Читала не подряд… мне так больше нравится… но чем дальше читаю, тем больше хочется задать дурацкий вопрос, не имеющий прямого отношения к творчеству: Вам действительно 21 год?

Эстер:- Да, мне действительно 21 год!!! Это не дурацкий вопрос! Мне его очень часто задают!

Эстер теперь 21 навсегда…

Жила с оголёнными нервами и дразнила Зверя (три шестерки вбиты в её сетевой адрес). Примеряла порочные маски и завороженно заглядывала в бездну: а что – т а м ?Обожала эпатаж, в своём фотоальбоме выставляла собственные ню.Азартно тусовалась, оставаясь одинокой в толпе. И в литературу уходила, как в запой – с концами.Любой психолог скажет, что в девушке дремал ген самоубийства. В итоге своей жизнью Эстер распорядилась сама. Безбожно распорядилась.

В ноябре 2005-го Эстер открыла журнал в ЖЖ. Плодить уйму френдов не старалась – довольствовалась десятком друзей, которые её понимали. Немногочисленные записи в дневнике – те же тексты, перетекающие на литературный сайт и обратно. Куда больше комментов на сайте ПРОЗА.РУ- там у Эстер уже был с в о й читатель.

Она оставила нам талантливое письмо, в котором есть блёстки настоящей прозы. Почитайте – не рассуждая, нравится это или нет – там достаёт и мастерства, и вдохновенья, а больше – искренней исповедальности, без чего нет подлинной литературы.

---

Моя работа обуславливалась тем, что мой дар предвиденья был мне настолько отвратителен, что зарабатывать на нём деньги я не хотела, а забыть про него не могла. Когда я ходила по улицам и случайно сталкивалась взглядом с человеком, его будущее проносилось у меня в голове, словно скоростной автомобиль по трассе, и при этом всегда я попадала под колёса. Всё было настолько ужасно, даже если события были не ужасными, что мне хотелось, чтобы моя голова взорвалась, и больше я ничего и никогда не видела.

Способность предвидеть будущее была у меня с детства. Я ещё не умела ходить, говорить, есть, пить и выполнять другие важные для человеческой жизнедеятельности функции, но я уже умела видеть будущее других людей. Самое неприятное в этом процессе было то, что видела я будущее их глазами. Я словно вселялась в души других людей и смотрела с ними познавательно-просветительский фильм про героев их тел, которые страдали, рыдали, плакали, бились в истериках, стенали, испражнялись ненавистью к окружающей действительности и упивались жалостью к себе. Даже если в их будущем не происходило ничего ужасного, человеческие души, настроенные на вечные муки, запоминали в своём будущем лишь всё негативное, страшное, ужасное и отвратное. И так и жили в ожидании всеобъемлющего личного апокалипсиса, который сваливался на них каждую секунду их жизни, даже в виде самой благой вести…

– Ах, и так плохо, а ведь будет-то ещё хуже! – причитала моя мама, поглаживая своей рукой меня по щеке, когда я утром уходила в школу.

– Пока, мамочка! – говорила я и убегала быстрее прочь от нависшей надо мной смертельной опасности, несмываемого ярко-красного, пронявшего прокисшей помадой поцелуя, угрожавшего запечатлеться вечным клеймом на моём лбу.

Я выходила из дома и старательно тёрла правую щеку, на которой, кажется, и по сей день остались рытвины от «царапок», как называла моя мама маленькие острые заусенцы на своих руках. Руки моей мамы были цвета старого, настоявшегося, неочищенного подсолнечного масла в огромной тусклой стеклянной бутылке, которая стояла на нашей длинной кухне коммунальной квартиры. Руки моей мамы пахли маслом и пирожками, которые ежедневно жарились, парились, варились и ещё как-то делались в огромной сковородке, заполненной шипящим маслом из большой стеклянной бутылки. Пирожки были маленькие, жирные, с них капало масло, оставляя неизгладимые следы как на одежде, так и в памяти. В пирожках было очень мало начинки, но та, что была, обозначалась в виде мяса, капусты или риса. Но вот теста в пирожках было очень много. Впрочем, в моём сознании остался лишь вид, но никак не вкус данных пирожков, потому как пробовала я их, наверное, лишь однажды, после чего тошнило меня дня три; мама решила, что пирожки мне, пожалуй, больше давать не надо. В сожалению (хотя не знаю, насколько сожалеет он сам), моему старшему братику Мотечке повезло меньше – мама и по сей день кормит его своими пирожками, проживая с ним в соседних квартирах где-то в районе религиозного квартала Иерусалима.

Руки моей мамы были сухие, как пергаментная бумага, несмотря на то, что они пребывали постоянно измазанными жирным подсолнечным маслом, и измятые глубокими морщинами. У неё были тонкие кисти и тонкие длинные пальцы с широкими фалангами из-за с каждым годом ухудшающегося артрита. Несмотря на постоянные боли, мама целыми днями играла на огромном старом белом рояле, стуча по его пожелтевшим от старости «зубам» своими больными пальцами. Рояль был весь исколот и истыкан булавками, потому что соседи использовали его в качестве большой подушечки для иголок из-за тупой тихой злости к моей маме, которую они почему-то не могли выразить вслух. Наверное, в них говорил страх их предков, которые были убеждены, что наши предки должны были обязательно воровать их младенцев и запекать в пирожки, которые постоянно подгорали, пока моя мама играла Моцарта, Шопена или, не дай Бог, этюды Черни.

Рояль издавал чудовищные предсмертные звуки надрывающихся струн, мама играла, пирожки шипели…

– Гила, Гила, у тебя снова пирожки горят! – кричала маме из кухни соседка, тётя Люся, большая женщина в засаленном махровом халате красного цвета и бледно-розовой ночной сорочке, которую она никогда не снимала. От неё пахло мочей и сладкими протухшими духами, у неё были опухшие больные ноги и кривые пальцы. Поскольку она на могла подобрать себе обувь, она ходила в тапочках с вырезанными впереди дырочками для пальцев, откуда виднелись её скрючившиеся по-птичьи, длинные грязные когти, которые она не могла подстричь в связи с объёмностью своего бюста.

Моя мама играла Моцарта.

– Ёб твою мать, Гилка, жидовская сука! – кричала тётя Люся из кухни блаженным матом. – Опять эта глухая ничего не слышит!

Мама играла Моцарта, пирожки догорали.

У моей мамы были широкие, коротко стриженые ногти, которые она красила ярко-красным лаком. Лак стирался практически сразу, потому что она либо стучала пальцами по роялю, либо защипывала тесто на пирожках, поэтому и без того короткие ногти казались ещё короче.

– Гила, да подойдёшь ты наконец или нет?! – орала из кухни тётя Люся, задыхаясь от исходящей к небесам души пирожков, заполонившей за неимением естественного выхода всё пространство длинной кухни.

Мама игра Моцарта. Тётя Люся сама шла снимать сгоревшие пирожки с плиты.

Руки моей мамы…

Я предвидела будущее всех людей, с кем сталкивалась взглядами, всех, лишь своего будущего я не могла предвидеть…

Сумасшедшие. Они не концентрируют всё негативное, что с ними будет, и не воплощают его в будущем, оттого их будущее их глазами красивое и прекрасное. Оно всё – словно купание в облаках, катание на радуге на санках, омовение в говорящем озере, прогулки с ангелами по паркам с деревьями-великанами. Сумасшедшие потому и сумасшедшие, что их души, в отличие от нормальных людей, видят их будущее в позитивном ключе, а не в негативном, наверное, поэтому они и считают себя всемогущими богами и умирают счастливыми. Впрочем, мою теорию насчёт сумасшествий вы можете почитать в моей диссертации, которую я защитила несколько лет назад (после неё меня чуть не отправил на «заслуженный отдых»).

Я очень люблю моих сумасшедших, пожалуй, это самые нормальные люди, с которыми я когда бы то ни было общалась. Да, ещё можно упомянуть покойников, но это в другой моей жизни, это там, где я маэстро Олам Гехинимский, а не психиатр Малка Шатовна Тэвэль, и там у меня есть мои любимые мертвецы – тоже, доложу я вам, очень милые субстанции. Здесь же я общаюсь с сумасшедшими.

Как-то к нам в больницу, как в одну из самых богатых клиник, по причине некоторой нашей деятельности (какой, я вам уже намекала) перевели одну сумасшедшую. Она разоряла все больницы своим поведением. В связи с ее шаманской деятельностью, на неё тратились огромный государственные средства. Больная, как считалось (но хочу сразу же обозначить, что так я называю своих подопечных лишь под давлением коллектива, но никак не по своим собственным убеждениям, сама я их назвала бы «коллегами»), – Анна Дмитриевна, шаман не по рождению, но по воле случая, то есть одной старой шаманки, ещё в юности (в связи с чем Анна Дмитриевна и была помещена в психиатрическую лечебницу в возрасте пятнадцати пяти лет своим братом) вместо бубна и ритуальных танцев использовала свою одежду. То есть не свою, а казённую, больничную, чем и разоряла государство. Общалась с духами и путешествовала по мирам Анна Дмитриевна, обменивая ценные знания на клочки одежды, которые она отрывала и, связывая маленькими узелочками, разбрасывала духам. Духи, забирая дары, рассказывали ей, куда убежали души больных и что есть в других пространствах.

Анна Дмитриевна представляет собой некое бесполое, как кажется со стороны, но, впрочем, как и положено всем шаманам существо, очень маленького роста. У неё тонкие конечности и щупленькое тельце, череп, обтянутый кожей, и чёрные с седыми прядями, словно окраска человека-попугая, длинные прямые волосы. У неё небольшие андрогинные черты лица с мужскими скулами, женскими губами, носом-клювом, намёком на усики и бороду верхняя губа и щёки, и водянисто-голубые глаза с растворившимися в пространствах зрачками. Она рвёт на себе одежду, но не замечает своей наготы, она не любит и не ненавидит своё тело, для неё оно словно отсутствует.

Появившись в нашей больнице, Анна Дмитриевна стала одной из моих любимых пациенток, во-первых потому что её будущее было не одно, а несколько, и мы с ней вместе иногда совершали путешествия к её духам, а во-вторых, потому, что периодически узнавала меня по-другому. Если Анна Дмитриевна оставалась в каком-нибудь из своих путешествий, близких к миру моего второго воплощения, она начинала называть меня Оламом, чем вызывала недоумение всего персонала. Точнее, недоумение вызывала не она, а я, которая вместо того, чтобы попытаться её успокоить (почему-то все мои коллеги считают, что всех всегда надо успокаивать) и сделать так, чтобы она меня узнала, я умилённо смотрю на неё и периодически начинаю отвечать ей, говоря про себя в мужском роде…