Антанас Венцлова - В поисках молодости

• Название: В поисках молодости
• Автор: Антанас Венцлова
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1977

Автобиографические произведения известного литовского писателя Антанаса Венцловы охватывают более чем полувековой путь истории Литвы, отображают революционные события 1905 года и Великой Октябрьской революции, восстановление советской власти в Литве в 1940 году, годы борьбы с фашизмом.

Перед читателем проходит история крестьянского паренька, ставшего впоследствии революционером, коммунистом, видным политическим деятелем. Автор рисует целую галерею портретов выдающихся литовских писателей, художников, артистов, педагогов.

---

Люди постарше спрашивали у меня о переменах в политике, но сам я еще не успел почувствовать этих перемен. Здесь люди тоже ждали, что новый сейм и новая власть облегчат всем жизнь… В конце июля я вдруг получил письмо от Казиса Боруты. Оказывается, он только что вернулся из Вены. Ему не понравилась «новая власть» и каунасские настроения. Он писал:

«Второй день, как в Каунасе, но настроение: или застрелиться, или за границу сейчас же воротиться».

Мой друг обещал приехать в Трямпиняй. Кроме того, он писал:

«Четвертую ночь не сплю, а теперь побегу к Жюгжде,[19] Петренасу,[20] Бинкису и другим по делам журнала. Если журнала не будет, я, пожалуй, откажусь от любой работы в Литве и поскорее уеду обратно».

Кажется, несколько дней спустя я увидел Казиса в нашем дворе. Надо ли рассказывать, какой радостной была наша встреча?! Меня интересовали жизнь и учение в Вене. Я понял, что Казис разочарован Веной — ничего близкого он там не нашел, только бюргерскую тупость, а про учение он отказался говорить, заметил только, что куда ни плюнешь в Вене — все равно угодишь в доктора философии. Этих докторов там развелось столько, что они даже брадобреями работают.

Победа ляудининков и социал-демократов на выборах в сейм не радовала Казиса, но я так и не понял, какой политический и общественный строй ему по душе. Он рассказывал, что в Вене подружился с каунасцем Марком Аронсоном, тоже, кажется, доктором филологических наук, большим знатоком литературы. Аронсон собирается переводить стихи литовских поэтов и составить целую антологию. Казис уже писал мне, что Аронсон перевел несколько моих стихотворений. Это была новость — тогда мы не привыкли еще к переводам на иностранные языки.

Мы советовались, что надо делать нашим молодым поэтам, ненавидящим клерикализм и прочую реакцию. Правда, Казис скептически относился к Ляонасу, хотя я ему и доказывал, что тот настроен против реакции, да и как поэт интересен. Фамилии многих молодых поэтов мне, как и Казису, были известны лишь по газетам. Все они напечатали первые стихи, но всех объединяли общие или сходные убеждения. Мы интересовались их творчеством и мечтали: как хорошо было бы всем познакомиться и создать литературную группу или коллектив, в котором мы бы росли сами и помогали другим. Казис, в свою очередь, тосковал по общественной шумной работе и мне снова говорил о поездках по Литве, о литературных митингах (не вечерах, которые потом вошли в моду, а именно митингах), о манифестах молодых поэтов и т. д. и т. п.

Мысли Казиса, без сомнения, были очень интересны, но мне казалось, что их трудно осуществить. Во-первых, нас было мало. Во-вторых, мы еще, в сущности, были не писателями, а желторотыми юнцами, делавшими первые шаги в литературе. Сумеем ли мы привлечь на свою сторону широкого читателя, сможем ли дать ему то, чего он сейчас ждет?

Казис уехал. Мои каникулы тоже внезапно кончились. Кто-то сообщил мне из Каунаса, что в Министерстве сельского хозяйства, после падения министра-ксендза Миколаса Крупавичюса, или, как его называли, Миколаса Черного (он носил большую черную бороду), настали новые времена. Клерикалы и атейтининки, раньше возомнившие себя всемогущими, теперь дрожат как осиновый лист. Я бы мог не вернуться на службу, откуда они уволили меня, но, обдумав положение и поняв, что без службы мне будет трудно нормально учиться, я уехал в Каунас и вскоре действительно вернулся в министерство. Там, как и раньше, пришлось отсиживать шесть часов, но заботы о комнате, питании и даже одежде, кажется, кончились — жалованье мне положили больше, чем раньше, когда я был канцеляристом.

В министерстве были совсем иные веяния, и я писал своему брату Пиюсу:

«Теперь в нашем министерстве настоящий переворот: некоторых господ (клерикалов) разогнали, других собираются гнать в шею… Надо думать, что при новом правительстве будем жить лучше, чем при старом. Некоторые деятели из нашего министерства уже отданы, под суд за растрату. В министерстве у всех дрожат поджилки».

Я вернулся на Зеленую гору к Страздасу, где когда-то жил. Дом, как и тогда, встретил меня радушно. Стояло лето. На большом участке цвели цветы, росли какие-то овощи, а дорожка от калитки до дома с обеих сторон была обсажена кукурузой, редкой для Литвы в то время культурой. Высокая кукуруза шелестела. Меня встретили жильцы дома — молодая жена Страздаса, ее сестра с мужем, — как будто я член их семьи, вернувшийся издалека. Я вошел в свою старую комнату (после моего переезда на улицу Даукши она стояла пустой), сложил на столике книги и рукописи. Открыл окно. С улицы повеял теплый ветер, напоенный густым запахом цветов.

Я сидел за столом в своей старой комнате и думал: как хотите, а все-таки я счастлив.

ПЕРЕЛОМ

В недостроенном доме оборудовали несколько новых комнат. Осенью в них появились жильцы. Наверху обосновался наш «ученый» студент из Шяуляй Юозас Балдаускас. Внизу в одной комнате несколько учеников Художественного училища, в другой — двое служащих Министерства путей сообщения. Один из них учился в консерватории, привез старинное желтое пианино и иногда, созвав нас в комнату, тряся головой на длинной шее, так вдохновенно пел старинные романсы об очах черных или песенки Вертинского, что наши женщины слушали и вздыхали, а мы хлопали в ладоши и просили петь еще.

Среди учеников Художественного училища был высокий худощавый Стасис Ушинскас,[21] всегда очень аккуратный и гладко выбритый Людвикас Стролис[22] и невысокий, подвижный, остроумный парень с встрепанной шевелюрой — Витаутас К. Йонинас.[23] Утром, еще лежа в кровати, мы уже слышали в коридоре или на дворе звонкий голос Йонинаса. Каждый день он тянул одну и ту же песенку:

Эх, раз, еще раз,
Еще много, много раз!..

За пение никто на него не сердился, — наоборот, мы были довольны: не глядя на часы, знали, что пора вставать.

Юозас Балдаускас расхаживал вокруг дома, держа в руках английскую, латинскую или греческую книгу, и часами не отрывал от нее взгляда. Его губы беззвучно шевелились. Бывало, что нечаянно он выходил на улицу и, все так же устремив глаза в книгу, оказывался на другом конце города. Достаточно было его о чем-нибудь спросить, как он невнятной скороговоркой высыпал такую кучу сведений, что я просто диву давался, как они умещаются за невысоким морщинистым лобиком. Росту он был невысокого, толстоват, видел плохо, поэтому вскоре начал носить очки.

В доме Страздасов, где жило много экспансивных людей, фантазеров, не было недостатка в приключениях и шутках.

Однажды уже зимой приятели по какому-то поводу принесли из города бутылку водки и несколько бутылок аникшчяйского вина. Непьющий Балдаускас до того развеселился, что опрокинул в своей комнате железную печурку, в которой горел уголь, и едва не поджег дом. Как раз перед этим он сшил новый костюм. Теперь в этом костюме он и выбежал во двор. Вскоре мы услышали ужасающий лай и вопли Балдаускаса. От новых штанов нашего «ученого» остались только жалкие клочья…

Бросив свой приход, приехал из провинции в университет изучать право брат моего хозяина, пожилой ксендз. Ему было около шестидесяти, но он сохранил веселый нрав и любил неожиданные шутки. Однажды, когда служанка вошла в столовую с подносом, на котором дымился кофе, ксендз ужасным голосом закричал:

— Бросай!

Служанка вздрогнула и выронила поднос. Разбились тарелки, разлетелись масло, хлеб, помидоры, выплеснулось кофе. Ксендз положил перед служанкой крупную ассигнацию, и та, оправившись от испуга и почистив платье, ушла в город покупать новую посуду. А мы, продолжая хохотать над столь оригинальным завтраком, отправились на службу.

Университет я посещал в основном по вечерам, отсидев день на службе и немного отдохнув. Теперь наши занятия проходили в бывшем доме Министерства, финансов. На первом этаже помещались наши аудитории, на втором — часть аудиторий, профессорская и комнатка декана Креве, а наверху — факультет теологии и философии. Аудитории крохотные, коридоры — не разойтись. Посидишь час-другой, и уже начинает кружиться голова, особенно в тех аудиториях, где преподают обязательный курс. Тем, кто являлся первым, доставались сидячие места. Остальные толпились у стен и вокруг кафедры. Хорошо, если можно открыть окно. Но если на дворе дождь или метель, студенты теряли сознание, и некоторых приходилось выносить в комнату сторожа и там приводить в чувство. Впоследствии многие студенты заболели туберкулезом.

Руководство нашего факультета добивалось нового помещения, но все было напрасно. Мы видели, как в комнатку декана заходил какой-то генерал. Мы узнали, что они сцепились из-за помещения: Креве требует, а генерал не дает. Студенты рассказывали, что однажды генерал настолько вспылил, разговаривая с упрямым Креве, что вытащил из кобуры револьвер и положил перед собой на стол. Но Креве тут же извлек из кармана браунинг (как я говорил, он сам был маленького роста) и тоже брякнул перед собой на стол. Генерал смутился и убрал револьвер. Тогда и Креве спрятал свой браунинг.