Всеволод Крестовский - В дальних водах и странах. т. 2

• Название: В дальних водах и странах. т. 2
• Автор: Всеволод Крестовский
• Жанр: Прочая документальная литература

Всеволод Владимирович Крестовский — известный русский писатель XIX века, автор романа «Петербургские трущобы» — книги о «сытых и голодных», «авантюрного романа» в шести частях, где он впервые, задолго до М.Горького, изображает героев столичного «дна». Писатель оставил богатое наследие: романы, повести, отдельные рассказы, многочисленные переводы, дневники и путевые заметки, изобилующие многими контрастами как в стиле, так и привязанностях. Был также широко известен как талантливый военный журналист.

Предлагаемые читателю путевые заметки В.В.Крестовского «В дальних водах и странах» — подробный отчет (несмотря на некоторые сокращения, не повлекшие полноты восприятия) участника экспедиции адмирала С.С.Лесовского и его штаба из Одессы в далекие Японию и Китай через Босфор, Средиземное море, Суэцкий канал и Индийский океан. В произведении раскрылся недюжинный талант писателя как наблюдательного путешественника, обладающего образным языком, талантливого бытописателя.

---

С набережной мы свернули налево и поехали по длинной-предлинной улице, которой, казалось, и конца не будет. Везли нас по ней не менее полутора часов, и хорошо еще, что она шоссирована. Ряд телеграфных столбов с восьмью проволоками терялся в бесконечной перспективе этой улицы, называемой Хончо; она здесь главная. Сначала по бокам ее тянулся непрерывный ряд низеньких домишек крытых соломой, иногда обмазанных глиной, иногда просто дощатых и населенных бедным людом составляющим обычный контингент всех предместий в Японии, как и во всем мире; но здесь каждый такой домишко непременно является и лавочкой, где идет торговля свежею и вяленою рыбой, седобными ракушками, каракатицами и акульим мясом, которым не брезгают японские бедняки. В других лавчонках продают фрукты и овощи, какую-нибудь чудовищно раздувшуюся тыкву или белую редьку в целый аршин длиною; в третьих — циновки, веревки, дождевые плащи из листьев бамбука или рисовой соломы, деревянную и соломенную обувь; далее — свечи из растительного воска, бумажные фонари и зонтики, старое платье, домашнюю утварь; далее — какой-то хлам, а какой именно и не разберешь в наваленной куче. Вперемежку с подобными лавчонками ютятся разные ремесленные, увеселительные и торговые заведения. Вот, например, цирюльня, которую сразу узнаешь по увеличенным вдесятеро против натуральной величины картонным подкладкам под дамские придворные шиньоны, да по пучкам волос и женских кос развевающихся по ветру над входом, вместо вывески. Вот харчевни и чайные с пунцовыми и белыми фонарями разной формы, которые гласят своими надписями о прелестях и дешевизне этих гостеприимных заведений. Вот меняльные лавки, над которыми болтается на бамбучине деревянный кружок с квадратною дырочкой в середине, изображающий в огромном виде мельчайшую монетку рин. Вот маленький убогий театрик, всего в три шага шириной, где пляшут марионетки и разыгрывают жестокие драмы вырезанные из картона и раскрашенные герои, а по вечерам иногда показываются китайские тени. Зрители толпятся на улице и платят за зрелище по грошам, сколько кому вздумается. Тут же, в ряду с названными заведениями, теснятся столярные, жестяноиздельные, бронзовые, токарные, портняжные и разные иные мастерские. Все это торгует, работает, ест, пьет, курит и отдыхает, словом, живет — на улице, на глазах у всех, нараспашку.

Иногда однообразная линия этих черных и серых домишек прерывалась священным тори, за которым в перспективе, среди палисадника, виднелся фронтон маленькой кумирни или синтоской миа. Иногда узкий переулок уходил в ту или другую сторону, открывая ряды таких же убогих домишек и садиков, где пальма-латания, фантастически искривленная, суковатая японская сосна или затейливо подрезанная туя, нарядная камелия в цвету да гибкий бамбук — эти вечно зеленыя дети Японии — красиво разнообразят собою серый тон построек, который без них был бы уже слишком скучен.

Версты три тянулось вдоль Хончо это предместье, но затем дома и лавки пошли побогаче, понаряднее, и чем дальше тем лучше. Между домами стали попадаться каменные и глинобитные с темно-серыми кафельными стенами, выложенными в косую клетку между выпуклыми узкими полосами белой штукатурки. Солома на крышах заменилась гонтом или серою черепицей, с узорчатыми карнизами, гребнем и наугольниками. Из-за дощатых забориков выглядывали опять-таки затейливо подстриженные туи, шарообразно округленные померанцы с дозревающими плодами и иные деревья. Но и здесь точно также в нижних этажах исключительно господствует торгово-промышленный характер. Между ремесленными заведениями преобладают столярные, токарно-резные и бондарные мастерские, где производится всевозможная общеупотребительная в Японии мебель и домашняя деревянная утварь: низенькие столики и шкафчики, поставцы и этажерки, миски, подносики, бадейки и ведра, помпы, насосы, дженерикши, домашние алтари и божницы, последних в особенности много и, вероятно, здешние токари и резчики снабжают ими не один лишь город Нагойе. Резная и токарная работа этих божниц, замечательно тонкая и тщательная, нередко поражает своею артистичностью и виртуозностью в отделке мельчайших деталей. Каждая божница — это в своем роде очень красивое, цельное, законченно-художественное произведение. Тут же режутся из дерева и выставляются для продажи позолоченные статуэтки Будды восседающего на лотосе, Авани попирающей главу дракона и прочих святых буддийского пантеона.

Ни фарфоровых изделий, ни фалани, ни красивых женщин, ни вообще всего о чем нам наговорили заранее мы на первый раз здесь не встретили. Напротив, женщины, например, попадались все пребезобразные, с гладко выбритыми бровями, вычерненными зубами и выкрашенными в какую-то бурую краску губами, вследствие чего рот у них казался просто черною дырой, и все лицо принимало старушечье выражение, словно бы наша мифическая баба-яга или ведьма выступает вам на встречу. Таким образом уродуют себя женщины замужние, и я уже раньше говорил что это делается из принципа, освященного древним обычаем, в доказательство своей любви к мужу и решимости посвятить всю жизнь только домашним семейным обязанностям. В провинции обычай этот пока еще держится крепко, и даже некоторые девушки, уже не знаю в силу чего, нередко покрывают зубы чернетью.

Добрых верст пять, а, пожалуй, и больше отмахали наши курума по Хончо, прежде чем добрались до широкого перекрестка, образуемого поперечной улицей. Здесь уже пахнуло европейщиной, но не так, как в Европе, а той особенной, своеобразной европейщиной, которая, вместе с английскими вывесками, верандами, баррумами, оффисами и прочим, составляет неизбежную принадлежность всех городов Востока, где лишь завелся "на расплод" хоть один англичанин. В Нагойе англичан пока еще нет и духу, но английское влияние уже заметно сказывается: на зданиях телеграфной станции, почты, полиции, школ и прочих официальных учреждений "прогрессивного" характера непременно тычутся в глаза над главными входами англо-японские вывески и притом так, что английская надпись занимает первое место, кидается вам в глаза прежде всего остального, сама, так сказать, кричит о себе, а надпись японская скромно ютится под ней, начертанная мелкими литерами, да еще в горизонтальном порядке вместо вертикального. Все официальные здания в Нагойе построены уже на европейский или, точнее, англо-колониальный лад, и таких зданий на поперечной улице несколько. Я не добился, как ее название, но это, бесспорно, лучшая улица в Нагойе. Это даже не улица, а целый проспект, весьма широкий, отлично шоссированный, обсаженный с обоих тротуаров рядами деревьев, образующих бульвары и замыкаемый с одного конца затейливым зданием губернских присутственных мест и губернаторского дома, тоже в англо-колониальном стиле.

Перед зданием полиции мы на минуту остановились. Адмирал, желая сделать визит губернатору, просил указать, где он живет; но вышедший чиновник объяснил, что губернатора в настоящее время в городе нет, — уехал-де по служебным надобностям внутри своей провинции, а что вице-губернатор сейчас сам прибудет с визитом к адмиралу.

Снова сели мы в свои дженерикши и свернули с бульварного проспекта в одну из боковых улиц, параллельных Хончо, где опять пахнуло на нас японским миром, не подкрашенным никакой европейщиной.

Но нет, она уже проникла отчасти и в этот закоулок.

Останавливаются наши курума перед раздвижной дверью одного японского домика, которого и не отличишь от длинного ряда остальных, точно таких же, домишек, — и соскочивший с дженерикши полицейский объявляет через переводчика: "Здесь!"

— Что такое "здесь"?

— Приехали.

— Куда приехали?

— В гостиницу.

Слава Богу, наконец-то!.. Любопытно, что за гостиницы в Японии. Выхожу из дженерикши, поднимаю глаза на вход, и что же? — Над входом вывеска, на вывеске, разумеется, надпись, но не по-японски, а латинскими литерами, хотя кроме японцев здесь никто не бывает, если не считать редкостных гостей чужестранцев, какими, например, были мы в ту минуту, а года за два до нас американцы. Читаю: "Отель "Прогресс". — Тьфу ты прах! Только этого не доставало. — "Отель "Прогресс" в Японии, в Нагойе, в провинциальной глуши, рядом с телеграфным офисом, "Почтофисом" и прочим. Но курьезным показалось мне не столько самое содержание надписи, сколько то, что она сделана по-французски. Французский язык, сравнительно с английским, немецким и даже русским, составляет в Японии такую редкость, что недавно в Иокогаме учредилось общество с целью распространения французского языка между японцами, причем бельгийский посланник, на торжественном обеде по случаю открытия этого общества, произнес целый спич в стихах, где выразил, что французский язык с успехом служит Богу, отечеству, народу, свободе, прогрессу, науке, поэзии и прекрасным женщинам (последним в особенности), а потому должен служить и Японии.