Геннадий Головин - День рождения покойника

• Название: День рождения покойника
• Автор: Геннадий Головин
• Жанр: Прочая старинная литература

---

Поэтически выражаясь, балдел Пепеляев в Бугаевске. Перламутровой мутью туманилась день ото дня головенка его. “Вот он, край! Вот он, предел обетованный!”— нашептывал кто-то ему, нежный и ласковый,— “Дальше — некуда Дальше — незачем! Дальше — преступно, если ты не враг своему душевному равновесию!..” И не без успеха, заметим, нашептывал. Вот вам пример.

Был у Пепеляева до Бугаевска возлюбленный предмет для размышлений, некий дерзновенный проект-программа того, как в один распрекрасный день он выйдет из дому и пойдет-пойдет, никуда не заворачивая, ни с кем покуда не разговаривая — куда глаза глядят! Прямиком к югу. Ни денег не накопивши, ни долгов не отдавши, ни до свидания никому не сказавши! Главное, что никуда не сворачивая — по прямой линии — к югу.

Все у него было обдуманно. Ночлег? Так в любую избу пустят, иль он не в России? Насчет поесть? Так в любой шарашкиной конторе примут Пепеляева с распростертой душой! Милиция? Документ-то, вроде, в порядке... И вообще — по конституции, сказывали, каждый может куда хочет. В случае чего, и соврать недолго.

В превеликое наслаждение впадал всегда Пепеляев, воображая, как идет Пепеляев по милой ему Расее, по пыльным дороженькам ее, как сидит с мужиками в холодке, неспешно беседуя о чем-то шибко государственном, как спит у костерка или в копешке сена... В несказанное волнение приводили его раньше эти фантазии. Он начинал вопросительно взглядывать вокруг, вставать-садиться, мелочь

по карманам пересчитывать. И словно бы глох в эти моменты... Кончались, впрочем, святые беспокойства довольно быстро и всегда просто — бормотухой внутриутробно.

Так вот. В бугаевском целебном климате и эта излюбленная мечта его разительно изменилась. Словно бы от жары скукожилась. Полета вдохновения хватало теперь ровно настолько, чтобы вообразить: вот он бредет прочь и вот он... прибредает в Бугаевск. И на этом все заканчивается. Ибо начинался тут “Блик”, начиналась Алина, несравненная перина... Тишайший,

в общем, угомон всех дерзновенных поползновений. Всех и всяческих претензий светлейший упокой.

Да, очаровал Васю Бугаевск. Нигде, понял он, не будет Пепеляеву столь вольготно телесами, столь раскидисто душою, столь безмятежно мыслию, как здесь, в райцентре /от слова, несомненно, “рай”/ Бугаевск! Этот золотушный, тихо больной городишко принял его — как полузабытого родного.

То же самое можно сказать и об Алине.

...После дежурства на следующее утро объявившись, она, кажется, и бровью не повела, обнаружив в своей перине адскизадыхающуюся, каторжно-небритую рожу его, свистящую нефтяным перегаром. Глянула, легла с краю, устало сказала:

— Подвинься, что ль. Спать хочу, смерть...

Не было в Алине: ни изумления игрой судьбы, повалившей под одно одеяло двух замечательных мокреньких человеков, ни спасибочка фортуне-индейке, столь дивно перехлестнувшей их жизненные пути-дороги, ни даже законного девичьего смущения — возмущения фактом столь нахального пепеляевского вторжения... Будто все — именно так, как и должно быть.

Василий, что ж, если не настаивали, не возражал. И стали они с Алиной жить-поживать, как будто уже тысячу лет вместе поживали-жили.

...Размышляя время от времени о статусе своего пребывания в алининой перине, Пепеляев любил представлять себя в виде этакого кота. /Он уважал котов, особенно помоечных/.

В самом деле, жила-поживала, скушные пряники жевала одинокая дева Алина. И вот приблудился к ней серый, дальше некуда, кот Василий. На автобус якобы опоздавший... Алина, православная душа, животную, конечно, не выгнала. По шерстке погладила. В блюдечко молока налила. Живи, сказала, кот Вася, покуда живется! Вот он и живет...

Алина и разговаривала-то с ним, считай, как с кошкой. Ответов не ожидая.

И по гостям она его водила тоже напоказ,— как диковинного говорящего кота.

Приближение светской жизни Василий без ошибки определял по тревоге, которая сквозить начинала во взглядах, исподтишка на него Алиной бросаемых. Это она за него, дуреха, боялась! Как будто он мог позволить себе в гостях что-нибудь слишком уж этакое: не к месту матерное ляпнуть, хозяйку не за то место ухватить или, того хуже, нежное какое-нибудь блеманже приняться ножиком резать вместо того, чтоб — плоскогубцами его, как принято... Насчет того, чтобы бонтон держать, ослепительное впечатление произвесть — этому не Пепеляева было учить! Конечно, учитывая уровень, он перед гостями о катаклизьмах или безразмерности пространства не очень-то распространялся. Философов тоже не касался. Изящную словесность, равно как и науку /в смысле перпетуум-мобиле/, падение нравственности и проблемы рисосеяния за полярным кругом — этого он не трогал. Все остальное — годилось вполне. И, вешая на уши благодарном слушательницам лапшу своих импровизаций, замечал Пепеляев, что смотрит на него Алина, словно бы даже коченея от уважительности. И чуял он в такие звездные моменты, что, возможно быть, отнюдь не кошачье место занимает Пепеляев в сумеречной алиной душе.

...Водили его показывать и на танцы.

Танцевала там Алина или не танцевала, Пепеляев не видел. Но возникала она из окружающей тьмы рук, ног, веселящихся голов и тел всегда словно бы запыхавшаяся. И непременно волоча за собой какую-нибудь из подружек. “—А это вот Вася, Василий Степанович... Я говорила тебе...”

Амплуа свою Пепеляев нашел быстро. Амплуа называлась: “Столичный штучка Пепеляев проездом в Бугаевске”. Морда то есть слегка от скуки прокисшая, ножки сикось-накось, а взгляд — надменный, как у тухлого хариуса.

— Мда...— говорил снисходительный Василий алиным подружкам,— Очень мило тут у вас... приятственно...

С танцев его уводили раньше других. И право слово, не без зависти глядели им вслед. Уж больно хороша была пара! Василий... ну, о Васе и говорить нечего... и Алина — как сияющая девочка-толстушка с медным обручальным колечком на пальчике, как воплощение, прямо сказать, тихой и нежной покорности к судьбе, которую она взяла за рога...

Вообще сказать, Василий жил в Бугаевске довольно активной культурно-массовой жизнью. За время своего пребывания здесь он четырежды смотрел с Алиной “Рыдание большой любви”, неумолимо засыпая к середине первой серии; дважды посетил зеленый театр: один раз заблудившись, а второй раз чтобы показать салагам из “Ай-люли”, как надо бацать “Цыганочку”; прочел околомагазинному народу пяток-другой лекций-воспоминаний о международном положении, а также о своем недавнем посещении Бермудского треугольника, о магнетических превращениях палочек Коха в витамин bb

1

с помощью флюорографии и очковтирания и т. д.; посетил книжный магазин, где в предвиденье принципиально-новой жизни спер макулатурную книгу-пособие по паркетному делу; купил Алине мешок картошки по дешевке. Но, главное, отпустил бороду и побрился наголо...

...Поскольку из всего перечисленного именно последнее имело для Василия довольно катастрофическое последствие, об этом расскажем подробнее.

.

..Однажды утром Василий, по обыкновению проснулся и пошел в город... Там у него возле магазина завелись, конечно, кое-какие знакомцы. Но компании, в высоком значении этого слова, увы, не было. Слишком уж баснословно дешев был “Блик”, и люди никакого финансового смысла сбиваться в коллектив не видели...

Вот местные собаки ежеутреннюю встречу с чужестранцем-Васей, действительно, ждали с нетерпением. Часам к десяти уже сидели возле магазина фронтом к улице, из которой появлялся Пепеляев, и с посторонними, блюдя верность Васе, ни в какие сношения не вступали... Собак было пятеро. Агдам, Вермут, Рубин, Кавказ и предводительница их — Елизарыч — тоже сука с усами.

Он кормил их вафлями. Теми самыми, которые — в олифе. От вафель они изумленно икали. Но закончив трапезу, благодарно и дружно провожали кормильца до причала, где полюбил сиживать Василий Степанович по утрам, предаваясь размышлениям о смысле всего сущего.

Ну, может, чуть подольше посидел в тот знаменательный день Пепеляев у реки. Ну, может, чуть более кучерявый протуберанец возрос в тот момент на солнце и потому чуть язвительнее припекло бедную его тыковку-маковку... Но только, короче, врубился Василий черт-те через сколько времени и черт-те где!!

...Лежит под забором — ей-богу, даже перед бугаевцами стыдно!— вылитый персонаж с агитплаката великобабашкинского общества трезвости: “Алкоголик? Каленым коленом — вон!” Одна ноздря в песке дышит. Из другой — аленький цветочек торчит. То ли сам возрос от мерзкого пьянства, то ли детишки украсили... В карманах ржавые гвозди, а в волосах, наощупь, репьи, коровий, вроде бы, навоз, ну это ладно... Так ведь и еще кое-что — совсем уж несуразное!— веночек!