Федор Кнорре - Рассвет в декабре

• Название: Рассвет в декабре
• Автор: Федор Кнорре
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

---

До тех пор у меня никогда не было своего постоянного угла в жизни, и вот наконец стал этот как бы первобытный, не городской дом посреди полянки — с пахучими, слезящимися смолой бревнами сруба, мягко уложенными одно на одно, каждое в свой желобок, на пеньковую подстилку, и крепко связанными по углам в лапу. В те далеко-довоенные годы это большая была редкость — просторный свой дом, три комнаты, на лесной опушке, после московской-то тесноты…

Застраивался, наполовину своими силами, поселок при подмосковном заводе, а для нас это было почти чудо! Как будто мы переселенцы на новые земли, хотя оттуда на электричке до Москвы езды было всего полтора часа… До чего же давно это у меня было… Я, кажется, считал, что этот дом дан мне навечно, навсегда. Все так считают. Ну что ж, иначе мы не прожили б спокойно и тех четырех лет, которые нам тогда оставались до начала войны.

Вот чего мне насвистала дудочка. Понемногу я как-то оживел и стал почему-то по выходным добираться до районного этого города. Идут танцы в клубе, я стою в резиновых сапожищах, стенку подпираю. Вообще и остальной народ собирался туда тоже — больше поглазеть, а танцевали почти одни девушки…

— Говори-говори! Ничего, — быстро подсказала Нина. — Ясно. Твоя там танцевала, и ты посмотреть ходил… Ничего, мне можно! Говори…

— Можно… Все теперь можно, — согласился с усмешкой в голосе Алексейсеич. — Совершенно точно. Танцевала, а крутом по стенкам теснились люди, кто из городских, кто с комбината, всякие.

— Любовались, как она пляшет?

— А знаешь, пожалуй, любовались, правда… у нее одной откуда-то было платье бронзовое… с ниткой бронзовой, не нашенское платье, и одно оно единственное у нее для парадных случаев, и она в нем всегда появлялась, а мы все, кто в гимнастерках, в ватниках, редко кто в поношенных пиджаках — все больше военное донашивали, стоим, курим в кулак, дымим, потеем и глядим, как она с подружкой, всегда за кавалера, или с каким-нибудь приличным районным работником, снисходительно так, будто разрешает ему немножко около нее потоптаться.

— Что же это? До того уж необыкновенная красотка она у тебя была, что все на нее да на нее?

— Была в ней в тот год, наверное, какая-то прелесть удивительная, потому что все это чувствовали. Что вспоминать?.. Ведь все: «не на век оно дано»… И прелесть не навек, а вот тогда именно расцвела… или проявилась… И как тут объяснишь: глазастая, худенькая, порывистая. Тыщу таких увидишь, а у нее что-то за этим угадывалось. Глаза как глаза, только за ними глубина. А у других и хорошо, да мелко… не утонешь. Как объяснишь? Да что танцы! Это все-таки представление, а просто другой раз посмотришь, как она быстрым шагом — у нее все это быстро, полубегом — несет обыкновенный поднос, уставленный тарелками с борщом, и после одной рукой снимает тарелки и расставляет по столикам, и можешь представить — это у нее красиво. Другая ухватила за край, да и сунула тебе под нос, а у нее рука идет как-то плавно, округло… будто она тебе тарелку подарила. Работает быстрее всех, будто для нее это забава; конечно, видит, что все за ней исподволь следят, а ей забавно и весело.

Нина прислушивалась с некоторым раздражением, с неловкой усмешечкой, едва удержалась, чтобы не отпустить замечания вроде: «Ну, силен, папочка, да ты своих девиц-то, как оказывается, всех помнишь, однако! Вот как расписываешь! Ну и ну…» — но удержалась. Все-таки перед ней на постели пластом лежал и еле шевелил синеватыми губами человек, которого она называла «мой отец». Лежал и неторопливо, впервые в жизни, пересказывал то, что, наверное, в эту минуту так ясно видели, вторым каким-то зрением, его лихорадочно блестевшие, уставившиеся в одну точку глаза… Разве может все это рассказывать отец — дочери? Разве так разговаривают? Ей минутами неловко делалось его слушать, но понемногу пробивалась в ней все объясняющая мысль: уже нет здесь дочери и нет отца — есть два человека. И одному из них так мало осталось говорить, видеть, так недолго помнить.

— …Весь город ее знал. Старинный это был уездный город. Соборная площадь имени Степана Разина, с пороховой башней, с каменными арками гостиного двора, а кругом деревянные домишки, а еще дальше — военного времени бараки, пристань, а далеко за лесом дымит желтым дымом Химкомбинат… И первый после войны коммерческий ресторан «Байкал», где она и работала официанткой. Днем там закрытая столовая для актива, а вечером — ресторан, так что ее все знали, и дневные и вечерние, и все — по имени, и со всеми она шутила, и работала быстрее всех, и, странное дело, считается, что женщины недолюбливают других, красивых и удачливых, а ее девушки из столовой любили, можно сказать, даже вроде они любовались ею, ее отчаянность им нравилась, разные невероятные выходки. У нее их много было. Один влиятельный деятель общественного питания — она ему подавала за отдельный столик в углу — стал ей предлагать что-то, ну какие-то блага из вверенных ему материальных средств, она, как глухая, не отвечает, невозмутимо, живо расставляет на столе тарелки. Ну вот однажды за уговорами он ей по ноге рукой и пополз, за скатертью со стороны незаметно, И тут она поднос с полной тарелкой борща ему на колени опрокинула. Крик, шум, заведующая прибежала: «Она, знаете, от спешки нечаянно, извините великодушно!» — ему штаны салфеткой промакивает. Он вскочил, возмущается, а она при всех очень громко объясняет: «Нечаянно, потому что не надо лапами под юбку лезть». А тут кругом разное начальство куда повыше его обедает, и все разом поверили, что так вот оно точно и произошло, как она сказала. И ему же посоветовали свое возмущение проглотить, а ей потом только говорили: «Ойяйяй, ну разве так можно!» — а сами отворачиваются — не прыснуть бы при ней, и всем она еще больше нравится, а девушки-официантки, на нее глядя, просто гордятся!..

Еще был в клубе общегородской вечер. Называлось даже «Весенний бал». Танцевали под старинные охрипшие, довоенные пластинки, новых еще не было. Все шло тихо, чинно, люди еще не насмотрелись: не привыкли, что вот войны больше нет, опять играет старая музыка и вот девушки в платьицах кружатся. И вдруг увидели: через весь зал, очень медленно, еле ноги волоча, вразвалочку, направляется прямо к ней Яшка — знаменитый обормот, «посадский» — таких типов называли почему-то. Все немножко обомлели: что будет? На нем короткие сапожки, кепка-крошечка на одном ухе, глаз оловянный от блатного презрения ко всей вселенной, ворот нараспашку и здоровенный окурок цигарки в углу рта, дымит, как паровозная труба.

Пришаркал он и встал прямо перед ней, приглашает. Дружки его все так и замерли в ожидании, что она откажется, отвернется, и тогда им можно поднять гвалт, скандал, что тут все для начальников, а простому человеку нельзя! Но она, к великому общему удивлению, не мешкая, как-то прямо даже в такт, встает с улыбкой, плавным движением руки любезно снимает с него кепочку, вынимает дымящийся окурок у него изо рта, кладет в эту кепочку, а самую кепочку вежливо откладывает на табуретку и идет с ним в круг. У обормота даже глаз проснулся. Он с деревянной мордой невозмутимо танцует, в кепочке уже тлеет, дымок пошел, но он мимо нее танцует и вида не подает, и никто, конечно, не вмешивается: это чужое дело. Дотанцевали полный круг обратно до табуретки, она остановилась и вопросительно ждет. Он сейчас свою кепочку прибрал, освободил ей место, сделал поклон, как кавалер, а в кепочке у него газетные бумажки, для закруток нарезанные, совсем весело пошли попыхивать, приходится их прихлопывать, гасить, идти вытряхивать на улицу… Он идет, не теряя достоинства, не спеша, а его ребята покашливают, подмигивают: «Ну что, Яша, потанцевал?» Он плечами пожимает: «Законно!»…

После танцев тащат для аккордеониста стул на пригорок. Там для гулянья был такой пригорок с редкими березками над рекой. Аккордеонист играет, девушки подпевают: «Гордая любовь моя», а остальные прохаживаются. Два костра от комарья дымят. Ночи светлые, они, черти, не спят, так что все ходят и только себя по лбу да по щекам шлепают.

Ради этого часа я и ходил, собственно. Вдруг она ко мне подойдет? Бывало, что и не подойдет. А то подойдет с кем-нибудь под ручку: «Вот познакомьтесь, это мой бывший товарищ по несчастью, а в настоящее время слабонервный псих, живет по временной справке, на птичьих правах, и не желает добиваться, сидит надувшись как мышь на крупу…» И мне: «Ну-ка пойдем со мной, объясни мне толково, на кого ты такой оскорбленный? Копченый Аникеев, если хочешь знать, по-моему, к тебе прилично относится. Ну-ка ты мне расскажи еще раз, подробней, как было с тобой. На слово поверю».

Я ей рассказывал раз за разом, как у меня там получилось с капитаном, когда после лагеря меня подобрали наши солдаты… Я ведь ко всему вдобавок тогда было оглох, в самый последний день. Солдаты меня с ложки кормили понемногу кашей, чтоб я с голодухи не объелся. Радовались, когда слух вернулся и я стал им за переводчика… Тогда переводчики позарез были нужны, и я при штабе работал, и все было хорошо, как вдруг их погрузили в эшелон и отправили, не знаю — на расформирование или на Дальний Восток. Я даже не понял. И вдруг опять остался один… в такой местности, где я никого не знал и меня не знали. Это понятно. Начальник штаба мне выдал удостоверение или справку, где, при каких обстоятельствах и в каком положении они меня подобрали, и благодарность за работу переводчика, все точно, четко, убедительно, и подписи с печатью.