Вячеслав Гречнев - Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.

• Название: Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др.
• Автор: Вячеслав Гречнев
• Издательство: Соларт
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-902543-21-3

В книге речь идет об особом месте так называемого малого жанра (очерк, рассказ, повесть) в конце XIX - XX вв. В этой связи рассматриваются как произведения Л.Толстого и Чехова, во многом определившие направление и открытия литературы нового века ("Смерть Ивана Ильича", "Крейцерова соната", "Скучная история", "Ариадна"), так и творчества И.Бунина, Л.Андреева и М.Горького, их связи и переклички с представителями новых литературных течений (символисты, акмеисты), их полемика и противостояние.

Во втором разделе говорится о поэзии, о таких поэтах как Ф.Тютчев, который, можно сказать, заново был открыт на грани веков и очень многое предвосхитил в поэзии XX века, а также - Бунина, в стихах которого удивительным образом сочетались традиции и новаторство. Одно из первых мест, если не первое, и по праву, принадлежало в русском зарубежье Г.Иванову, поэту на редкость глубокому и оригинальному, далеко еще не прочитанному. Вполне определенно можно сказать сегодня и о том, что никто лучше А.Твардовского не написал об Отечественной войне, о ее фронтовых и тыловых буднях, о ее неисчислимых и невосполнимых потерях, утратах и трагедиях ("Василий Теркин", "Дом у дороги").

---

Да, смерть всегда в центре повышенного внимания писателя. Мы видим, что он пристально всматривается и в умершего и в тех, чья жизнь продолжается. Его волнует вопрос, как именно смерть, это, потрясающее основы души, грозное событие воздействует на живущих. Не менее пытлив его интерес ко всему, что происходит в природе, как откликается она на это шествие смерти.

«Нерасторжимое единство ужасности и прекрасности мира, — писал Ф. Степун, — Бунин острее всего чувствует в смерти. Казалось бы, что после Толстого ничего нового о смерти сказать нельзя. Однако Бунин нашел слова и образы, не сказанные и не найденные и Толстым. С одной стороны, смерть ощущается и изображается Буниным еще физиологичнее, еще тлетворнее, чем Толстым, но с другой, — в его словах о ней… слышится такая таинственность, мистичность…, которых у Толстого нет. У Толстого смерть, несмотря на «Три смерти», прежде всего процесс, происходящий в душе человека; у Бунина она космическое событие, совершающееся в недрах Бытия» [142].

Только на взгляд невнимательного или равнодушного человека может показаться, что в жизни ничего не изменилось после смерти старого князя («Исход», 1918). Иное отношение ко всему происходящему у молодого Бестужева: он «жадно всматривается» не только «в то странное уже холодеющее, что тонуло в постели», от него не ускользнуло и то, какие изменения происходят в людях, окружавших князя и служивших ему, замечает он и те новые краски и необычное их сочетание, появившиеся в пору вечерней зари. Что-то зловещее видится ему в «далеком закате, оранжево догоравшем в тучках». В нем крепнет убеждение, что «таинственное дело» произошло сейчас не только здесь, в усадьбе, на земле, но и где-то там, на недосягаемой высоте, в бесконечном провале неба. И все это, дает почувствовать писатель, самым непостижимым образом взаимосвязано. «Князь был неподвижен, и неподвижны были его полуприкрытые, как бы слегка косившие глаза. Вечернее сухое тепло, смешанное с свежестью от реки, наполняло комнату. Солнце потухло, все поблекло. Хвоя палисадника сухо темнела на прозрачном, сверху зеленоватом, ниже шафрановом море далекого запада…»

А затем взошел месяц, «пали на двор легкие тени от шедших на месяц белых тучек, и месяц, сияя, катился на них в глубине чистого неба, над блестящей крышей темного старого дома, где светилось только одно крайнее окно — у изголовья почившего князя» (Б, 5, 13, 18).

Для Бунина, как и для Толстого, наибольший интерес представлял человек, всегда помнящий о смерти. Именно такой человек виделся ему более нравственным и более духовным. Разумеется, важно было и то, как думал он о смерти и что связывал с ней (можно ведь беспокоиться и о том кому и что оставить в наследство), какой поучительный смысл находил в непреложном факте её существования.

«Думать о смерти нечего, — писал Толстой, — но надо жить в виду её. Вся жизнь в виду смерти становится торжественна, значительна, истинно плодотворна и радостна. Она становится такою и потому, что всякую минуту может прекратиться, и потому, что в виду смерти нельзя не делать того одного, что нужно для неумирающей жизни, т. е. для Бога. А когда так живешь… нет того пугала – страха смерти, которое отравляет жизнь людей, живущих одной животной жизнью» [143].

Разумеется, не каждому дано построить свою жизнь «в виду смерти, перестать жить только для блага своего отдельного «я». Не­сомненно тут нужна и определенная предрасположенность к такой жизни, и особая склонность души. В рассказе Бунина «Преображение» (1921), в котором описана смерть матери, такой склонностью обладает Гаврила, младший сын покойной. «Он всегда выделялся в семье своей разумностью и опрятностью, ровным нравом, любовью к чтению, к церковным службам» (Б, 5, 78). И не случайно, конечно, именно ему дано возвыситься до понимания в случившемся величайшей трагедии человека. Гаврила видит, как его мать, «вчерашняя жалкая и забитая старушонка преобразилась в нечто грозное, таинственное, самое великое и значительное во всем мире, в какое-то непостижимое и страшное божество — в покойницу» (Б, 5, 78). Но он не только увидел и осознал это удивительное «преображение», но еще и, как говорится, ужаснулся душой, пережил подлинное потрясение, близкое отчаянию, которое, как известно, предшествует рождению личности. Душевное состояние его после всего пережитого чрезвычайно сложно по сплаву мыслей и чувств: тут и какое-то запредельное одиночество и осознанная теперь полная незащищенность перед лицом Небытия и ставшая такой очевидной тщета всякого делания и обустройства. Отныне это совсем другой человек; и по роду занятий и по взгляду на мир. Он отошел от деревенской жизни и забот, ездит ямщиком, хотя при его достатке это ему вовсе и не нужно, но уж очень по душе ему это дело.

«Он всегда в дороге, и дорога, даль, меняющиеся по времени года картины неба, полей, лесов, облучок тележки или саней…, звук колокольчика и долгий разговор с приятным седоком — счастье, никогда ему не изменяющее. <…> Он простой, ласковый. Лицо у него чистое, худощавое, серые глаза правдивы и ясны. Он не говорлив, но охотно рассказывает достойному человеку то трудно передаваемое.., что пережил он у гроба матери, в её последнюю ночь среди живых» (Б, 5, 80).

В творчестве и раннего и позднего Бунина любовь и смерть всегда радом и потому любовь, за редкими исключениями, трагична. В этом он видел одно из проявлений катастрофичности бытия, необычайной хрупкости, непрочности человеческого существования. Трагедия — это еще и указание на то, что любовь рассматривается писателем с позиции высокой категории, явно противостоящей любви «обычной», приземленной, не способной подвигнуть человека ни к глубоким мыслям, ни к высокой мечте.

«Любовь трагична в этом мире, — писал Н. А. Бердяев, — и не допускает благоустройства, не подчиняется никаким нормам. Любовь сулит любящим гибель в этом мире, а не устроение жизни…

Эта тема о связи любви и смерти всегда мучила тех, которые всматривались в глубину жизни. На вершинах экстаза любви есть соприкосновение с экстазом смерти… Любовь и смерть — самые значительные явления человеческой жизни… Любовь побеждает смерть, она сильнее смерти и, вместе с тем, она ведет к смерти, ставит человека на грань смерти» [144].

Как и дыхание смерти, любовь способна приобщить человека к пониманию жизни, как трагедии, сделать масштабнее его взгляд на мир, обострить и углубить его мысль и чувство. Он как бы заново открывает для себя всё в окружающей его действительности, которая теперь, как никогда прежде, поражает его и своей красотой и безобразием, и своей мудрой простотой и необыкновенной сложностью. Человек этот становится деликатнее, благороднее, духовно богаче, он становится личностью.

Но именно здесь истоки драм и трагедий. И прежде всего потому, он не может сколь-нибудь долгое время жить с таким обостренным зрением и восприятием, на пределе всех своих нравственных сил. Но не по силам ему и возвратиться к прежнему образу жизни, как он теперь понимает и чувствует — однообразному и убогому.

Только день и ночь были знакомы герои из рассказа «Солнечный удар» (1926). Они и предположить не могли, что случайное знакомство обернется «солнечным ударом», которому они уподобляют поразившее их чувство. Они вынуждены расстаться, хотя близки к пониманию, что их встреча — нечто уникальное: много лет потом вспоминали эту встречу и приходили к выводу, что «никогда ничего подобного испытал за всю жизнь ни тот, ни другой» (Б, 5,239). И теперь, расставшись с ней, как он понимает, на веки вечные, он с сердечной чувствует, что его жизнь потеряла смысл. «…Что же теперь делать ему, как избавиться от этой внезапной, неожиданной любви? Но избавиться — он это чувствовал слишком живо — было невозможно…

Как дико, страшно все будничное, обычное, когда сердце поражено, да, поражено, он теперь понимал это, — этим страшным «солнечным ударом», слишком большой любовью, слишком большим счастьем!» (Б, 5,243).

Буквально на глазах читателя совершается нечто удивительное: на месте ничем не примечательного, вполне заурядного армейского поручика появляется человек по-новому мыслящий, страдающий и чувствующий себя постаревшим на десять лет.

Как видим, более чем драму способна породить любовь разделенная. Что же говорить тогда о любви неразделенной, которая нередко (лучший пример тому повесть «Митина любовь» (1925), ведет к смерти. И в то же время один из бунинских героев спрашивал: «Разве бывает несчастная любовь?» И отвечал: «Всякая любовь — великое счастье, даже если она не разделена».

«Что это значит вообще — любить? — спрашивал Митя. Ответа на этот вопрос у него не было. «В книгах и в жизни все как будто раз и навсегда условились говорить или только о какой-то почти бесплотной любви, или только о том, что называется страстью, чувственностью… Что испытывал он к ней? То, что называется любовью, или то, что называется страстью? Душа Кати или тело доводило его почти до обморока, до какого-то предсмертного блаженства…» (Б, 5, 187-188).